9362
Пишу. В основном о книгах. Иногда — книги. Лучший способ сказать мне спасибо – купить мою книгу: https://www.ozon.ru/products/512079290/
Мало кто знает, но в детстве Иэн Макьюэн упал в чан, до краев наполненный учебниками по писательскому мастерству, а потом угодил в больницу, где ему вместе с гландами по ошибке удалили оригинальность.
За два месяца я прочел все романы Макьюэна в хронологическом порядке и с удивлением обнаружил, что он не такой уж хороший писатель. Что с ним не так, объясняю на Горьком:
https://gorky.media/context/sadovnik-makyuen/
Говорят, Гюго писал голым. Серьезно. Он полностью раздевался и просил прислугу вынести из дома всю одежду. Такой вот способ борьбы с прокрастинацией: когда ты один дома, в чем мать родила, а интернет еще не изобрели, одежду унесли слуги, то и соблазна пойти погулять у тебя нет. Садись, пиши.
Или вот Шиллер. Он набивал ящики стола гнилыми яблоками и только тогда мог писать.
Гоголь и Белинский писали стоя за конторкой, а Джойс и Капоте – лежа на диване.
Это я все к чему.
Лежу, вычитываю перевод «Бесконечной шутки» (божедаймнесил), и уже в сотый раз замечаю странную фиксацию Уоллеса на потолках и, особенно, на датчиках дыма. Два главных героя книги очень много времени проводят в горизонтальном положении – Хэл любит лежать на полу в комнате отдыха, а в первой главе он и вовсе прикован к каталке ремнями и разглядывает небо (обложка первого издания отсылает нас и к этой сцене в том числе); и, кстати, Гейтли на последних двухстах страницах тоже прикован к постели – лежит в реанимации с простреленным плечом и вспоминает детство. Если читать книгу внимательно, то очень скоро зацикленность автора на потолках и датчиках дыма станет очевидной. Особенно в случае с Гейтли, который в силу роста и тяжелого детства, кажется, помнит все потолки в своей жизни.
Вот, например, один из его флэшбеков:
«Когда Дон был огромным младенцем, мать переехала с ним в небольшой пляжный домик сразу за дюнами общественного пляжа в Беверли. Аренда была невысокая, потому что в крыше зияла большая рваная дыра. Неизвестного происхождения. Кроватка Гейтли стояла в маленькой гостиной прямо под дырой. Владелец залатал дыру с помощью степлера и толстого прозрачного листа полиуретана. Попытка как-то исправить ситуацию. На ветру Северного побережья полиуретан вздувался и опадал, и выглядел как какая-то чудовищная вакуоль, вдыхающая и выдыхающая прямо над маленьким Гейтли, лежащим с широко открытыми глазами. С наступлением зимы и усилением ветра у дышащей полиуретановой вакуоли, казалось, появились характер и индивидуальность. Гейтли, где-то в четыре, думал о вакуоли как о живом существе, и называл ее "Герман", и очень ее боялся».
И вот еще характерный пассаж – на этот раз от лица Хэла, который очень любит умничать (страница 852):
«На цифровом автоответчике консоли была лампочка, которая мигала по разу для каждого входящего сообщения. Двойная вспышка лампочки автоответчика интересно перекликалась с красным индикатором аккумулятора датчика дыма на потолке: на каждом седьмом мигании телефона два огонька мигали одновременно и затем медленно расходились в визуальном эффекте Доплера. Формула, описывающая временнЫе отношения между двумя несинкопированными лампочками, пространственно сводилась к алгебраической формуле эллипса, заметил я».
Каждый из нас знает, что такое писательский блок, - когда писать не получается, в башке белый шум, и ты сидишь/лежишь и просто разглядываешь комнату, или еще говорят: тупишь в потолок. Мне кажется, Уоллес именно так и сочинял свой роман: когда сюжет не двигался, он просто начинал описывать предметы в комнате, мигающие лампочки, датчики дыма, сэндвич-панели, плитку – а дальше, видимо, как-то само начинало получаться.
Не самый плохой способ справиться с блоком, если подумать.
Немного поствоенного.
Я одно время довольно серьезно изучала историю Холокоста. Сам по себе этот опыт — прикосновение к бездне, но один случай меня поразил особенно.
Есть такая книга — "Соседи" американского историка и социолога польского происхождения Яна Гросса. Книга документальная, вышла в 2000 году, а в 2012 режиссёр Пасиковский еще и снял по ней фильм "Колоски".
О чем речь. В 1941 году в польском городе Едбавне была убита вся еврейская община. Больше 1600 человек. Отдельные убийства закончились тем, что полторы тысячи человек заперли в сарае и сожгли заживо. До 2000 года считалось, что это преступление совершили немцы.
Но в 2001 году Гросс доказал, что убийство было совершено поляками. То есть — польская часть городка убила (большую) еврейскую часть. И сперла все на немцев.
Скандал после выхода "Соседей" разгорелся грандиозный. Посол Польши в Германии направляет ноту протеста журналу, опубликовавшему интервью Гроссмана. Президент Польши приносит извинения еврейскому народу. Рядовые поляки негодуют. В итоге со страшным скрипом польский «Институт народной памяти» версию Гросса признает. С оговоркой, что числа, мол, завышены да и то — все немцы-подстрекатели виноваты.
Только все затихло, тут выходят "Колоски" и скандал разгорается заново. Общество кипит, исполнитель главной роли становится чуть ли не персоной нон-грата.
Всякой нации хотелось бы быть греат эгейн. И никто бы не хотел руками жар загребать.
В сущности вся история Едбавне — про обыкновенный бытовой антисемитизм (если может быть обыкновенной ненависть одних людей к другим), этакое "не нравишься ты мне", подогретое милитаристскими лозунгами и поджаренным хвостом.
И каждый раз хочется обо всем этом невыносимом средневековье посреди 20-го века забыть. Только ставшие традиционными майские "на берлин" и "можем повторить" в исполнении соотечественников — вариация пляски на костях и отличаются от Едбавне разве что масштабом и накалом. То есть не отличаются ничем. Вообще.
А книгу прочтите.
Есть у меня традиция: каждый год перед 23-м апреля я борюсь с одним распространенным заблуждением. Скоро повсюду начнут появляться сообщения о том, что Шекспир и Сервантес умерли в один день.
Так вот: это не совсем так.
Дата смерти у них действительно одна — 23 апреля 1616 года. Вся штука в том, что это были разные дни. Шекспир умер на десять дней позже.
Следите за руками: Сервантес жил в Испании, Шекспир — в Англии. Испанцы были католиками, а англичане — протестантами, первые жили по Григорианскому календарю, вторые — по Юлианскому. Разница между календарями в семнадцатом веке составляла 10 дней. И это как бы намекает, что, по факту, Шекспир умер на десять дней позже Сервантеса.
Русскоязычный интернет вообще не очень богат на пруфлинки (разве что Википедия), поэтому повешу тут ссылку на англоязычный сайт www.uh.edu, где лежит интересный рассказ о реформе календаря, проведенной римским папой, Григорием XIII, а так же — о путанице, которую вызвала эта реформа, потому что упрямые англичане согласились перейти на Григорианский календарь лишь в 1752-м году (спустя 170 лет после указа римского папы).
И еще: Сервантес на самом деле умер 22-го апреля. 23-е — это дата его похорон.
Да, я знаю, мы живем во лжи.
http://www.uh.edu/engines/epi2368.htm
Роберто Боланьо. Слышали о таком? Сейчас расскажу.
К сожалению, часы российского литпроцесса отстают от мировых лет на десять-двадцать, поэтому книги многих великих до нас доходят с большим опозданием.
Так вот, Боланьо – великий чилийский писатель, родился в 1953 году в Сантьяго, Чили, но в 1968 его семья переехала в Мексику. Роберто так и не получил высшего образования, в юности увлекся поэзией и политикой, и в 1973-м году вернулся в Чили, чтобы участвовать в революционном движении, буквально за месяц до военного переворота – и угодил в самое пекло. Трон после убийства Сальвадора Альенде занял Пиночет, а молодого поэта Роберто Боланьо арестовали прямо на улице, полицейским не понравился его «иностранный» акцент; они решили, что он шпион. В тюрьме он провел восемь дней, и по легенде (которую многие считают выдумкой самого Боланьо) ему удалось сбежать, потому что один из надзирателей оказался его школьным другом.
Сам писатель позже в интервью если и вспоминал о своем тюремном заключении, то лишь в ироническом ключе:
«Я провел в тюрьме восемь дней. Позже, когда в Германии вышел первый перевод моей книги, издатель написал на обложке, что я сидел месяц; книга плохо продавалась, поэтому на следующей они написали, что я провел в камере три месяца; к выходу третей книги я «сидел» уже четыре месяца. Полагаю, если книги и дальше будут плохо продаваться, мне светит пожизненное». (источник цитаты: Chris Andrews «Roberto Bolano’s fiction: an expanding universe», страница 19)
Писать прозу Боланьо начал довольно поздно – в 1990-м году, когда ему было уже 37. Автор нескольких поэтических сборников, он взялся за романы, чтобы прокормить семью. Тогда же, в начале девяностых, ему поставили диагноз – рак печени; болезнь еще сильнее подстегнула его – он почти каждый год выдавал по роману, хотя при этом до конца жизни считал себя именно поэтом, и не раз повторял, что проза для него – просто способ заработать («I'm bound to commit the vulgarity of writing stories», - говорит один из героев «Диких детективов»). И это, в общем, заметно: в своих романах он никогда особо не ограничивает себя строгостью формы, не боится клише, натянутых совпадений (и вообще – всего того, чего учат избегать на курсах creative writing – возможно, именно поэтому его тексты выглядят так, эмм, свежо) и, скажем так, не стремится к реалистичности диалогов – которые у него часто даже написаны с нарушением всех драматических и грамматических законов, а иногда и вовсе напоминают скорее белый стих; сюжеты его могут сорваться и затухнуть на пол пути, а затем снова возникнуть спустя пару сотен страниц – опять же, без всякой определенной цели; и это так странно, что даже немного восхищает.
Знаете, у Борхеса есть целая серия эссе о вымышленных книгах или о романах, которые он хотел бы написать, но так и не смог. Так вот, тексты Боланьо иногда выглядят как реализация самых смелых литературных фантазий Борхеса.
Вот, скажем, его первый опубликованный роман «Nazi Literature in the Americas» (1996). По форме это сборник статей о вымышленных писателях крайне правых убеждений; сюжета нет, или, точнее, он скрыт, зашит в перекрестных ссылках между статьями о писателях.
На протяжении почти 10 лет Боланьо безуспешно ждал своей очереди на трансплантацию печени и в начале нулевых, уже зная, что обречен, он лихорадочно дописывал свой последний роман 2666 – писал его фактически наперегонки со смертью – и [кажется] успел закончить. 2666 вышел спустя год после его смерти – и обессмертил его.
P.S. В общем, это был краткий ликбез. Большой объясняющий текст выкачу летом (но это неточно). Никуда не уходите.
Один из самых частозадаваемых вопросов:
Почему почти на всех канонических обложках «Бесконечной шутки» небо и облака?
Ответ — вот цитата из книги:
«А также перенасыщенная лазурь неба на обоях — беспорядочно разбросанные по перенасыщенному лазурному небу пушистые кучевые облака, невероятно дезориентирующие обои, по неприятному совпадению также висевшие в энфилдской практике доктора стоматологии Зегарелли, от которого Хэл только что вернулся после удаления: левая половина лица до сих пор кажется распухшей и омертвелой, и вдобавок не отпускает ощущение, что у него текут слюни, и он не чувствует их и не может остановить. Никто не знает, чего именно добивался Ч.Т., когда выбрал такие обои, особенно родители, которые приходят с перспективными детьми под ручку на день открытых дверей в ЭТА, но Хэл ненавидит небесно-облачный узор, когда он здесь, ему кажется, что он на большой высоте, дезориентирован и падает вниз».
Тут сходятся в одной точке почти все околонаркотические мотивы книги: дезориентация, падение, зубная боль, неконтролируемое слюноотделение, — все ощущения Хэла, который чувствует, как наркота постепенно захватывает и разрушает его тело.
Тут на неделе огласили длинный список премии «Ясная Поляна» в номинации «иностранная литература». Теперь, когда у вас спросят: «что бы почитать?», можете смело давать ссылку на Ясную Поляну. Все книги стоят внимания, болеть буду за Абрахама Вергезе (о котором как-то даже писал вот здесь: http://dystopia.me/rassechenie-stouna/ ) и еще чуть-чуть за Джуно Диаса и Нила Геймана.
Собственно, список:
1) Нил Гейман, «Океан в конце дороги»
2) Себастьян Фолкс, «И пели птицы»
3) Кадзуо Исигуро, «Погребенный великан»
4) Джонатан Коу, «Номер 11»
5) Джулиан Барнс, «Шум времени»
6) Этдгар Керет, «Семь тучных лет»
7) Аравинд Адига, «Белый тигр»
8) Арундати Рой, «Бог Мелочей»
9) Алессандро Барикко, «Юная невеста»
10) Эмануэль Треви, «Кое-что из написанного»
11) Андреа Камиллери, «Телефон»
12) Хорхе Ибаргуэнгойтиа, «Мертвые девушки»
13) Драго Янчар, «Этой ночью я её видел»
14) Абрахам Вергезе, «Рассечение Стоуна»
15) Дэн Симмонc, «Террор»
16) Донна Тартт, «Маленький друг»
17) Джуно Диас, «Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау»
18) Филипп Майер, «Сын»
19) Джонатан Франзен, «Безгрешность»
20) Джонатан Франзен, «Поправки»
21) Тони Моррисон, «Возлюбленная»
22) Ханья Янагихара, «Маленькая жизнь»
23) Эдриан Джоунз Пирсон, «Страна коров»
24) Патрик Модиано, «Ночная трава»
25) Мишель Уэльбек, «Покорность»
26) Фредрик Бакман, «Вторая жизнь Уве»
27) Дж. М. Кутзее, «Детство Иисуса»
28) Марио Варгас Льоса, «Скромный герой»
Взял первое в жизни интервью. И сразу с нобелевским лауреатом, еще и по-английски.
В общем, если вам надо интервью с нобелиатами, поговорить о провинциальности, феминизме, переводах, теории Дарвина и авторитаризме, - вы знаете, к кому обратиться.
https://daily.afisha.ru/brain/4679-o-feminizme-perevodah-i-nobelevskom-sindrome/
«Проза Мур местами предельно проста и как-то вызывающе не-описательна; мебель, окна, одежда — все это часто существует почти по умолчанию; например, пончо в рассказе „Willing“ выглядит так: „a handsome man in a poncho, a bad poncho — though was there such thing as a good poncho?“ („красивый мужчина в пончо, в плохом пончо — хотя, разве пончо может быть хорошим?“); лишь позже, дочитав один из текстов, ловишь себя на мысли, что единственный предмет интерьера, выхваченный автором из темноты воображения — это стеклянная ваза без воды, в которую героиня между делом поставила цветы. И, продолжая читать, думаешь: „так, в вазе нет воды, цветы же завянут“.
И так везде: одна деталь тянет на себе весь сюжет».
В общем, я тут пою дифирамбы Лорри Мур на «Дистопии». Безобразие, конечно, что у нас ее не переводят совсем.
http://dystopia.me/pyat-prichin-polyubit-prozu-lorri-mur/
В Москву в конце февраля приезжает Орхан Памук, и это просто невероятно круто, поэтому я вот решил рассказать вам тут о своем любимом памуковском романе:
«Имя мне — красный» — история о турецких художниках, об их быте, и — об эстетических принципах, завернутая в фольгу детектива. Любимая тема Памука — вторжение Запада на Восток (в данном случае — эстетическое) — как всегда в наличии.
«Красный...» — книга уникальная во всех отношениях, это, кажется, второй в истории литературы роман, где убийца признается в совершенном преступлении уже на первых страницах (первым, как мы помним, была «Лолита»; еще есть «Тайная история» Донны Тартт, но ее не считаем, там детективного сюжета нет).
И вот тут-то начинается самое интересное, потому что в "Красном..." нет авторского взгляда; Памук самоустраняется из текста и заставляет говорить героев, а иногда — животных, деревья, предметы (монеты) и даже цвета (см. название). Рассказ «В чаще» Акутагавы Рюноске тут как бы отражен зеркально, или скорее — вывернут наизнанку; если у японского мастера говорили свидетели, то у турецкого — среди прочих говорит убийца, а единственный свидетель — это ты, читатель; и штука в том, что ты не можешь вмешаться.
Дано: четыре художника. Их выбрал великий падишах, чтобы создать не менее великую книгу рисунков. И один из них — убийца. Он сразу, не скрываясь, и даже с гордостью, признается в содеянном. Ибо убийство он совершил во имя веры — чтобы не допустить распространения «западной заразы и безбожия». Но тут есть проблема — лицо убийцы скрыто за текстом. Мы слышим его, но не можем опознать (это похоже на исповедь в храме, где слушатель и исповедующийся разделены стеной и сетчатым окном). Мы знаем лишь, что он — один из четырех художников. А кто именно — думайте сами. Ищите намеки, слушайте интонации. Автор вам тут — не помощник.
И вот на эту квази-детективную нить Памук нанизывает и другие свои более важные, сюжеты: историю любви и историю искусства (которые, естественно, одно и то же — просто пока не знают об этом), рассказ об интервенции чужой (и чуждой) художественной школы на восток, и — как следствие — страх живописца потерять лицо, утратить традиции. И, если мыслить шире, «Красный...» — это ода бренности, или, вернее, попытка описать тоску, которую чувствует каждый художник, глядя на свое творение.
«Мы будем рисовать так, как велит традиция, и в конце концов наши краски поблекнут, а метод исчезнет. Никто не будет интересоваться нашими книгами и рисунками. А тот, кто заинтересуется, будет кривить губы, видя отсутствие перспективы. Но, скорее всего, никто не найдет наших книг, потому что забвение, время и напасти потихноньку уничтожат их. Поскольку для приготовления гуммиарабика, которым мы клеим переплеты, используется рыба, кости и мед, а страницы вылощены шлихтой, и в ее состав входят яйца, крахмал, вечно голодные наглые мыши будут с чавканьем глотать наши страницы, белые муравьи, черви, тысячи разных насекомых съедят их. Тома рассыплются, воры, равнодушная прислуга, дети, женщины будут, не задумываясь, рвать страницы для растопки очага. Дети выколют глаза наследникам на рисунках, страницами будут вытирать носы <...> Как может уцелеть книга, если в Стамбуле раз в двадцать лет сгорают целые кварталы? В этом городе каждые три года погибает больше книг и библиотек, чем в Багдаде, сожженном и разграбленном монголами. Как художник может мечтать, что сотворенное им чудо просуществует больше ста лет и когда-нибудь его творением будут любоваться так же, как рисунками Бехзада? Не только то, что делаем мы, все, что делается в этом мире на протяжении веков, погибнет от пожаров, червей и невнимания. Исчезнет все...»
Рассказываю тут на "Горьком" о том, как Олдос Хаксли видел будущее и почему он раскритиковал Оруэлла:
"Один из первых экземпляров романа «1984» Джордж Оруэлл отправил своему школьному учителю французского языка. Учителя звали Олдос Хаксли. В ответ автор «Дивного нового мира» написал Оруэллу письмо, в котором сдержанно похвалил младшего коллегу и далее раскритиковал описанную в романе систему:
«Я думаю уже в следующем поколении правители поймут, что поощрение инфантильности и наркогипноз гораздо более эффективны, как государственные инструменты, чем дубинки и тюрьмы, и власть над людьми гораздо легче получить, предлагая им приятное, комфортное рабство, вместо того чтобы склонять их к послушанию пинками и поркой».
Сложно сказать, обиделся ли автор «1984», но с тех пор он больше не спрашивал мнения учителя о своих книгах. И все же время показало, что в споре Оруэлла и Хаксли прав был все-таки последний: главное оружие тоталитарного государства сегодня — это комфорт"
Дальше — по ссылке:
https://gorky.media/context/utopiya-kak-ugroza-iskusstvu/
Переводчик Алексей Поляринов сдался и завёл-таки канал «Белый шум» — и это счастье для любого читателя. В первую очередь у него можно узнавать всё про важных английских и американских авторов масштаба Митчелла и Уоллеса — но найдётся место и для Кржижановского. Ну и, конечно, бесценные заметки о переводе «Бесконечной шутки».
#телеграмчитает @Polyarinov
«Марлон Джеймс. «Краткая история семи убийств»
Определенно, самый динамичный, изобретательный и высоковольтный роман этого года, а может и прошлого. А может — и последних пяти лет. Роман настолько богат и разнообразен в плане языка, что после прочтения еще очень долго не отпускает. На первое место я его поставил еще и потому, что, кажется, на фоне осенней шумихи вокруг Данилевски, Янагихары и Франзена, у нас, в России, выход русского перевода как-то почти не заметили. И очень жаль, потому что это самая крутая книжка из всех, что я прочел в 2016-м году.
Джуно Диас, «Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау»
Диас — еще один большой писатель из Карибского Бассейна — написал очень красивый, лексически яркий роман о книжном гике. Семья мигрантов-доминиканцев, жизнь нескольких поколений, Трухилью, репрессии, комплексы, секс, компьютерные игры — короче, все необходимые составляющие для интересного романа в наличии.
Дон Делилло. «Подземный мир» (Underworld)
Великий Американский Роман, один из самых масштабных и подробных текстов о ХХ веке в целом и о Холодной войне в частности, война здесь, как дамоклов меч, висит над каждым американцем, Делилло воспроизводит разлитую в воздухе тревогу, предчувствие близости конца — и то, как этот невроз, вечное ожидание конца света, ядерного удара — отразился на американской культуре, на бизнесе и даже на быте.
Скотт Макклауд. «Скульптор»
Замечательная урбанистическая сказка о дедлайне. В прямом смысле. Герой-скульптор заключает сделку с типа-дьяволом (ирония в том, что образ дьявола здесь явно срисован со Стэна Ли) и получает суперспособность: любой материал, будь то камень или металл, мнется под его пальцами, как глина. В обмен на этот дар герой обещает отдать свою жизнь, и типа-дьявол-Стэн-Ли дает ему 200 дней на создание шедевра. И с этого момента начинается история, знакомая каждому творческому человеку — поиск стиля, куча запоротых, испорченных вариантов, отчаяние, вечная спешка, попытка найти идеальный work-life баланс, тиканье часов в голове и неизбежное приближение дедлайна. Концовку запорол, конечно, но в остальном — замечательный комикс.
Дэвид Митчелл. «Голодный дом»
Это в некотором роде спин-офф предыдущего романа Митчелла «Простые смертные» («Bone Clocks»). Но если «Смертные...» страдали от самой распространенной болезни любого городского фэнтези — отсутствием внятной мотивации у героев (сюжетные дыры Митчелл затыкал тем, что без конца ссылался на некий Замысел (в оригинале Script); то есть по сути впаривал нам старую добрую историю в стиле «так предначертано»; а кем предначертано, когда, кому и для чего — не важно), то «Голодный дом» выглядит как образцовая работа над ошибками — миниатюрный, лаконичный и очень хорошо сделанный жанровый роман, идеальное чтение на каникулы. Книга о том, что сопротивление никогда не бывает бесполезным и сражаться нужно до конца, даже если знаешь, что уже проиграл».
В 1970-м году американский фолк-музыкант Сиксто Родригез записал две пластинки: Cold Fact и Coming from Reality. Ему прочили большую славу, но не сложилось – за год было продано всего несколько экземпляров. Сложно сказать, почему песни «не взлетели», - может, просто «звезды не сошлись», теперь уж поди-разбери.
1970-71 годы закончились для Родригеза бесславно: он провел пару камерных концертов в клубах, - таких же безуспешных, - и пропал.
Совсем.
И вот, казалось бы, таких историй миллионы – но случай Сиксто Родригеза особый: в 80-м его пластинки попали в ЮАР, и, как всегда бывает в таких случаях, вычислить «нулевого пациента», переправившего записи в Кейптаун, уже вряд ли возможно, - но это уже и неважно, важно другое: попав на африканскую землю, песни «пропавшего без вести» детройтского фолк-музыканта сперва обрели культовый статус, а затем и народную любовь. Его песня «Sugarman» стала гимном южноафриканского поколения Х. В итоге к середине девяностых Родригез стал в ЮАР фигурой, по популярности равной Высоцкому в СССР: миллионы пиратских записей, фанаты делают татуировки с изображениями его альбомов, а песни его знают буквально все от мала до велика; выйди на улицу, спой первые две строчки, и прохожие тут же подхватят. Небывалый успех.
И вот тут начинается самое интересное: двое поклонников задаются целью найти Родригеза, используя слова из песен музыканта как ключи к его личности, пытаясь в лирике отыскать указания на место жительства или хотя бы город, в котором можно попытаться найти кумира.
А дальше…
Дальше без спойлеров говорить довольно сложно. Просто поверьте: «В поисках шугармэна» - это история калибра романов Роберто Боланьо («поклонники в поисках автора/кумира» - сквозной мотив многих книг чилийского мастера).
Сегодня такой сюжет невозможен – гугл и интернет убили романтику поиска малоизвестных исполнителей: вводишь имя, ищешь родственников в соцсетях, связываешься с лэйблом, - и вуаля!
Но дело было в до-интернетную эпоху, только представьте: записываешь пару фолк-альбомов, терпишь поражение, бросаешь музыку и тридцать лет живешь абы где, вкалываешь на самых низкооплачиваемых должностях, потом к концу подходят девяностые, и тут – стук в дверь, а на пороге – люди со странным акцентом, сообщают, что у тебя миллионная армия поклонников, и ты повлиял на музыкальные вкусы целого континента, и все это время ты не знал об этом, просто жил себе в своем Детройте, ходил на работу и растил дочерей.
В 2013-м году шведский режиссер Малик Бенджеллул получил за этот фильм «Оскар» в номинации «документальное кино». И это как раз тот случай, когда рассказ о съемочном процессе тоже тянет на целый фильм: дело в том, что из-за мизерного бюджета часть ленты Бенджелуллу пришлось снимать на собственный айфон, а некоторые сцены (например, ту, где Сиксто прибывает в ЮАР) вообще дорисовывали с помощью анимации.
Сам по себе рассказ о съемках фильма «Searching for Sugar Man» - тоже своего рода мета-притча о творце, который жертвует всем что у него есть ради любимого дела.
Финал у этой истории, впрочем, совсем не счастливый: Малик Бенджеллул покончил с собой 13 мая 2014 года – буквально через год после триумфа фильма. Официальная версия: депрессия. Такие дела.
Мой текст про Кржижановского на "Дистопии" вроде бы хорошо зашел, так что вот вам еще несколько ссылок на мои эссе разной степени давности:
1) Богумил Грабал и его "Слишком шумное одиночество": http://dystopia.me/slishkom-shumnoe-odinochestvo/
2) о "Бледном огне" Владимира Набокова: http://dystopia.me/blednyi-ogon-vladimira-nabokova/
3) о "Тысяче осеней Якоба де Зута" Дэвида Митчелла: http://dystopia.me/kak-ne-bit-mudakom/
4) о "Деньгах" Эмиса и "Худшем человеке на свете" Дугласа Коупленда: http://dystopia.me/worst-person-ever/
Первые главы «Бесконечной шутки» в переводе Алексея @polyarinov и Сергея Карпова теперь можно прочитать на сайте infinitejest.ru. Сейчас там уже выложены десять глав, еще две порции обещают в декабре и январе (на обновления можно подписаться там же).
Читать полностью…
В общем, решил я тут выйти в киберпространство, пустился, так сказать, во все кибер-тяжкие и подписался на самые популярные книжные телеграм-каналы.
И разрази меня WannaCry, лопни мой пегий дудочник, что это было?
Короче, выписал для вас самые оптоволоконные цитаты:
— Каждый рассказ [имя автора] — это маленькая жизнь, переживаемая и преодолеваемая читателям вместе с героями.
— [эта книга] — сборник рассказов лишь по форме, но не по содержанию.
— [автор] пишет о том, о чем, казалось бы писать невозможно.
— [эта книга] — пестрое полотно, сотканное из неуловимых и трудноформулируемых материй.
— множество отсылок к мировой литературе, рассуждения о политике, дружбе, любви и религии.
— Пересказывать тексты [автора] не имеет смысла — на проверку они оказываются сложнее и глубже, чем просто сюжет.
— книга одновременно и увлекает и отталкивает
— книга никого не оставит равнодушным
Или вот — самый яркий пример — прямо-таки биткоин всех примеров: «Для своей новой книги автор выбрал вечные темы, которые актуальны для любого общества и в любое время». Нет, ну вы слышали? Вечные темы (тм). Это вам не какие-нибудь там временные темы, этот автор — спец по вечным темам (тм), поняли? Серьезный мужик этот автор, сразу видно. Речь о Франзене, кстати.
Для меня вот вечной темой (тм) в детстве были вкладыши от жвачек Turbo, поэтому вопрос: могу ли я вкладыши от жвачек Turbo рассматривать наравне с любовью, дружбой, проблемой отцов и детей (с), верностью — и вообще, не могли бы вы огласить весь список вечных тем (тм), а то я запутался. Может есть какой-то официально утвержденный перечень, типа как «7 смертных грехов»,«9 способов правильно завязать галстук», «11 вечных тем» (надо на Adme поискать — они спецы по спискам)?
Не, я знал, конечно, что рано или поздно нас всех заменят роботы, но я и не подозревал, что они уже. Роботы. Роботы, Карел!
Первый закон робототехники: не меньше двух рецензий в неделю.
Короче, чувствую себя как персонаж вот из этого комикса Тома Голда. Bleep-Bloop
«Ours are the streets» («Улицы принадлежат нам»), дебютный роман английского писателя Санджива Сахоты — поток сознания террориста-смертника; или, точнее, история превращения понаехавшего мигранта в поехавшего солдата веры.
Главный герой, 20-с-чем-то летний Имтиаз, впервые в жизни приезжает из Англии на историческую родину, в Пакистан, похоронить отца. Здесь, на родной земле его встречают местные и начинают всячески опекать. Проблема в том, что один из этих самых местных — на самом деле вербовщик из террористической организации. И, собственно, процесс вербовки, промывания мозгов — это одна из самых жутких и захватывающих частей романа: сперва какие-то полузнакомые люди по мелочи помогают запутавшемуся Имтиазу, затем окружают заботой, внушают ему, что он не одинок, что «все мы — одной крови, все мы — семья», потом риторика незаметно меняется, и Имтиаза знакомят с вожаком, «духовным лидером», который как бы между делом напоминает Имтиазу, что родина — это святыня, и что святые вещи самые важные — даже важнее жизни, ведь что такое жизнь без высшей цели? Нелепость, пустышка. Вот так, день за днем, «духовный лидер» потихоньку засоряет Имтиазу мозги своей софистикой и создает у него ощущение избранности, — ведь его, чужака, приняли в круг людей, которые знают больше остальных, людей, которые чтут свои корни и точно знают, как защитить родные земли от «нападок лицемерных западных захватчиков».
Террористическая линия здесь, впрочем, не единственная, сам текст построен нелинейно — повествование то и дело скачет вперед-назад — и параллельно автор раскрывает отношения Имтиаза с женой-англичанкой, рассказывает о его жизни в Англии до и после роковой поездки в Пакистан. И так тема жертв религиозного фанатизма у Сахоты рифмуется с темой усталости от семейного быта и унылой жизни синего воротничка, и ближе к концу роман-о-терроризме оказывается историей о безвольном муже, который наблюдает за распадом семьи и чувствует полное бессилие оттого, что семейное счастье ускользает, а как его вернуть — неясно, и потому отчаянно хватается за свою «веру» и «избранность».
Но жизнь, конечно же, побеждает. Как всегда неизвестным науке способом.
В одном из интервью Сахота признавался, что его любимая книга — «Анна Каренина», и эта любовь, попытка подражать Толстому в дебюте видна сразу. Собственно, «Улицы...» — это роман о семье: у главного героя их две — настоящая (мать, жена, дочь) и фальшивая («братья по оружию», «духовный лидер») — и они постоянно борются за него. И не случайно — наоборот, очень символично, — что вторая лже-семья появляется в его жизни именно на похоронах отца.
Эти толстовские метания — лучшее, что есть в романе: герой Сахоты не просто мечется между двумя семьями, его выбор гораздо сложнее — это моральный выбор любого мигранта, вечного чужака: между Западом и Востоком, между частным и общим интересами, между человеком и убеждениями, — и вывод получается неутешительный; во всяком случае сам автор, кажется, не верит, что эти два мира смогут договориться — слишком разные у них цели и ценности.
В общем, довольно грустная книга о том, что выход из одной клетки — это одновременно вход в другую, не более.
У Иэна Макьюэна в прошлом году вышел новый роман Nutshell – от лица эмбриона на девятом месяце беременности, который подслушивает разговоры взрослых и иногда манипулирует матерью. Он, например, любит слушать радио, и если хочет, чтобы мать включила приемник – он бьет ее ножкой в определенный участок живота – словно нажимает на кнопку; и получается такая жутковатая картина: мать думает, что включает радио, чтоб успокоить его, на самом деле это ребенок нащупал рычаги давления изнутри.
В интервью The Guardian Макьюэн сказал, что первое предложение - here i am upside down in a woman – придумал, когда сидел на каком-то скучном мероприятии. Затем, - кажется, тем же вечером, - он перечитывал «Гамлета», и две эти мысли – об эмбрионе и принце датском – стали основой нового романа.
Это, конечно, все ужасно интересно, да только если вы фанат группы Massive attack, вы точно помните, что в 1998 году режиссер Уолтер Стерн снял жутковатый клип на их трек «Teardrop», - четыре с половиной минуты эмбрион в матке поет песню со словами «Love, love is a verb. Love is a doing word», и ближе к концу открывает глаза и видит вспышки света снаружи.
Так вот, вся штука в том, что изначально в сценарии клипа 1998 года была и мать, и Уолтер Стерн хотел сделать так, чтобы эмбрион управлял ей, т.е. движения эмбриона в матке должны были предвосхищать движения матери; в итоге от задумки отказались, решили, что это слишком концептуально и вообще не соответствует настроению песни.
И вот: почти 20 лет эта идея провела где-то в литературной стратосфере, в идейном лимбе и, наконец, попала в руки к нужному писателю – и увидела свет (пардон за каламбур).
В общем, читаю теперь Nutshell, а в голове на репите играет Love, love is a verb. Love is a doing word.
https://www.youtube.com/watch?v=u7K72X4eo_s
Знаете, есть такие люди: их миссия на Земле – сообщать нам, что мы неправы. Ну, давайте, признавайтесь, у каждого ведь есть такой знакомый: до хрипоты будет объяснять вам, почему то, что вам нравится – фильм или книга – на самом деле полное дерьмо. При этом человек уверен, что делает вам одолжение – открывает глаза.
Так вот, таким любителям спорить об «элитарности» и «вульгарности» всегда хочется напомнить, что мир вообще-то невозможно вот так по линеечке поделить на буревестников и ужей, и было время, когда Лопе де Вега на полном серьезе писал, что «Сервантесом способен восхищаться только неуч»; а театр в эпоху Возрождения считался дном искусства, и написание пьес было ремеслом не более престижным, чем ремесло сапожника. И если бы Шекспир при жизни решил издать свои тексты, его бы подняли на смех (как подняли на смех его современника, драматурга, Бена Джонсона (подробнее об этом см. эссе Борхеса «Загадка Шекспира»)).
Ну или вот цитата из эссе Дэвида Фостера Уоллеса «Посмотрите на омара»: «... еще в 1800-х омары были пищей низших классов, их ели только бедные. Даже в суровой, каторжной среде ранней Америки в некоторых колониях существовали законы, запрещавшие кормить заключенных омарами чаще, чем раз в неделю, считалось, что это жестоко; как заставлять людей есть крыс».
Вот так: продукт, который сегодня ассоциируется с роскошью и богатством, еще каких-то двести лет назад мог стать причиной бунта зэков, недовольных тюремным меню.
Есть у меня такая традиция: примерно раз в два года я пытаюсь прочесть Satanic verses Салмана Рушди — обычно сдаюсь где-то на середине, пару раз добрался до сцены, где с одним из героев говорит бог (подозрительно похожий на автора), а потом его (героя, не автора) сбивает машина.
Так вот, если кто не в курсе: Satanic verses — это один из самых впечатляющих и одновременно утомительных текстов в английской литературе, с этим романом Рушди вошел сразу в два очень серьезных шорт-листа: 1) Букера и 2) врагов Ислама.
Действие книги разворачивается одновременно в двух временных пластах — современном и исторически-религиозном. В современном замес такой: в небе над Лондоном террористы взрывают самолет, и два главных героя — «индусы, переведенные на английский» — падают прямо с неба и выживают, и не просто выжвают — они превращаются в мифических существ: один в ангела, другой — в черта. Что же касается исторического пласта — то это вроде как весьма вольный пересказ Корана (конкретно — жизни пророка Махаунда).
Так вот, возможно, дело в том, что перед «Satanic verses» я прочел биографию Булгакова, а может просто совпадение — но в этот раз у меня было устойчивое ощущение, что я читаю оммаж «Мастеру и Маргарите».
Ну, сами подумайте:
— похождения сверхъестественных существ в современном городе
— «богохульские» исторические главы, оскорбившие чувства верующих
Не говоря уже о том, что в обеих книгах дьявол изображен как бы не совсем злодеем (или даже совсем не злодеем, скорее он выполняет роль модератора между добром и злом), а пророки — Иешуа и Махаунд — обычные люди, простые смертные, совсем не святые.
И, наконец, Рушди прямо в тексте цитирует те самые строки из «Фауста», ставшие эпиграфом к «МиМ».
И вот читаю я все это и думаю: да ну, не может же быть такого, чтобы никто раньше этого не замечал.
Начинаю гуглить — и в самом деле: по запросу The Master and Margarita and Salman Rushdie выскакивает статья о параллелях между двумя романами и даже цитата самого Рушди, где он признается, что роман Булгакова действительно был для него ориентиром.
Как говорится: what a twist!
P.S. Satanic verses я снова бросил на пол пути — решил не нарушать традицию.
Больше всего в боевиках люблю сцены, где главный герой садится в машину, а там на заднем сидении его уже ждет антагонист, который приставляет пистолет к голове героя и говорит что-нибудь вроде: «Ну, здравствуй, Джон. Скучал по мне?»
Ну, или что-то такое.
И я, когда смотрю такую сцену, всегда думаю: вот бы кто-нибудь снял короткометражку о том, как эта сцена выглядит глазами антагониста.
Так и вижу: антагонист подходит к машине, озирается, затем монтировкой взламывает дверь, срабатывает сигнализация, и он, матерясь, лезет под руль и вырубает ее, затем садится на заднее сидение, и терпеливо ждет главного героя.
Крупный план: часы на запястье антагониста — 00:20.
Монтажная нарезка: антагонист зевает, хрустит шеей, листает ленту инстаграма, ставит лайки, орет с мемов, переписывается в телеграме в закрытой группе со злодеями из других фильмов.
Проходит час, два, а героя все нет, и как-то домой уже пора, жена эсэмэсит, беспокоится, просит корм для кота купить, но антагонист упрям, он ждет героя на заднем сидении машины, он проголодался, но не может выйти, потому что, ну, он ведь и так уже сидит здесь полтора часа, и будет обидно, если он отлучится на минуточку в Макдак, а герой по закону подлости именно в этот момент появится. Будет неловко.
Тут можно еще вставить такую грустную сцену: антагонист смотрит из окна, а там — в ларьке, на гриле вращаются поджаристые курицы; антагонист смотрит на них, сглатывает, у него урчит в животе.
Проходит еще час, он делает зарядку, хрустит косточками, чтобы разогнать кровь. И в глубине души понимает, что все это ужасно глупо и попросту унизительно — о чем он только думал? — «никогда так не делайте, пацаны, это ужасно глупо», — пишет он в закрытую группу другим злодеям. И правда глупо — сидеть на заднем сидении чужого автомобиля и ждать, когда появится герой фильма, только для того, чтобы, когда тот появится, сказать ему что-нибудь вроде: «ты подвел меня, Джон» или «Ты, кажется, не понял, с кем связался, Джон».
Проблема в том, что он антагонист: это его работа — поджидать героя, появляться из темноты, злобно смеяться и умирать в конце фильма — никто не спрашивает у него, хочет ли он этого. Он — орудие в руках сценариста. И сидя здесь, в машине, он особенно остро чувствует несправедливость мироздания.
«Еще пять минут — и ухожу», — говорит он себе, но через пять минут все так же сидит, не двигается. Ну, потому что он очень ответственный антагонист, и, в общем, он и так сидит здесь уже два с половиной часа, и если он уйдет, то это будет значить, что он просто потратил время зря, а он не может такого допустить. Потому что он очень щепетилен в плане времени.
Мимо проезжает патрульная машина и замедляется. Антагонист осторожно съезжает вниз на сидение, ложится. Машина удаляется.
Антагонист хочет включить музыку, но нельзя — герой может прийти в любой момент, и если он сядет в машину, а здесь будет играть Григорий Лепс — это будет неловко и снизит пафос момента.
Крупный план: часы на запястье антагониста — 4:35
Антагонист закрывает лицо руками, трет глаза, тяжело выдыхает, хлопает себя ладонями по щекам, чтобы взбодрится — и тихо-тихо напевает песню: «без тебя — нет меня, ты волнуешься зря», — группы «Гости из будущего».
И тут на парковку выходит главный герой, проходит мимо, садится в соседнюю машину и уезжает.
Далее крупный план: истощенное, уставшее лицо антагониста, глаза, наполненные беккетовским экзистенциальным отчаянием.
Камера медленно отъезжает и взлетает в воздух, вид сверху: парковка, на ней — два ряда машин, пустые парковочные места выглядят как выбитые зубы . Где-то вдали слышны сирены полицейских машин, а дальше — панорама равнодушного ночного города.
Затемнение.
Надпись на экране: «Фильм снят при поддержке Фонда помощи забытым антагонистам»
В общем, примерно так должна была выглядеть моя дипломная работа в киношколе.
Тут пишут, что сотрудник саратовского Госархива выносил из хранилища редкие книги и продавал их на «Авито» за 500 рублей.
История банальная, но я в связи с этим вспомнил другой случай, гораздо более примечательный. В 2001 году в полицейское управление Сан-Франциско поступило заявление от Джона Крайтона, хозяина магазина коллекционных изданий. Крайтон стал жертвой мошенничества: вор воспользовался чужой кредитной картой и унес из магазина первое издание романа Томаса Гарди «Мэр Кэстербриджа» (1886) стоимостью в $2500.
В полиции к таким делам относятся довольно равнодушно и не особо спешат на помощь, ведь «это всего лишь книга, никто не умер», поэтому хозяева магазинов-редких-изданий сами взялись за дело – организовали профсоюз и устроили настоящую охоту. Оказалось, что за несколько лет один и тот же мошенник украл у них книг на сотни тысяч долларов.
Обычно пропавшие коллекционные издания всплывают на подпольных аукционах, а мошенников ловят при попытке их перепродать. Но этот случай был особенный – книги просто исчезли: преступник ничего не пытался с ними сделать.
В итоге, спустя несколько лет, благодаря слаженной работе профсоюза вора поймали. Он прокололся на первом издании «Гроздьев гнева» Джона Стайнбека за $7500 долларов, позвонил в магазин и как обычно попытался продиктовать номер чужой кредитной карты.
Его арестовали.
Джон Чарльз Гилки – так его звали. И самое интересное началось, когда его начали допрашивать. Все дело в том, что он и не думал наживаться на украденных книгах, он даже не читал их, он прятал их в гараже, собирал личную библиотеку, и иногда просто приходил туда сидел и смотрел на них. Тут очень важно пояснить – библиотеку он собирал не для того, чтобы хвастаться перед друзьями, о ней вообще никто не знал. Для Гилки это был почти религиозный ритуал: ему казалось, что, окружая себя редкими экземплярами книг, он становится частью чего-то большего, чем он сам. И съемный гараж в пригороде Сан-Францеско был его «местом силы», он ходил туда так же, как верующие ходят в храм.
О «случае Джона Гилки» довольно много писали в Америке и иногда даже в комплиментарном ключе: вот, мол, смотрите образцовый книжный червь, Слишком Сильно Любит Книги.
Я с этим категорически не согласен, потому что для меня Джон Гилки как раз воплощает собой нечто диаметрально противоположное любви к книгам. Человек, любящий книги, во-первых, не крадет их, а во-вторых, всегда с удовольствием ими делится, и в-третьих, он их читает. Я помню, когда впервые услышал эту историю, сразу вспомнил «Коллекционера» Фаулза – в такой одержимости все-таки есть что-то нездоровое, что-то пугающее; что-то от ксеноморфа из фильма «Чужой». Я вполне могу понять мотивы человека, который продает украденные коллекционные книги на «Авито» за 500-1000 рулей – им движет жадность, тупость и невежество; ничего нового. Джон Гилки же – случай клинический, иррациональный и потому гораздо более опасный – как и Фредерик Клегг из «Коллекционера». О Гилки даже, кажется, собирались снимать кино, - Голливуд же вообще любит байопики о городских сумасшедших, людях не от мира сего, взять хотя бы недавнюю «Прогулку» Земекиса. Но если кино действительно будут снимать, я надеюсь, у сценариста/режиссера хватит ума не превратить историю о воре-коллекционере в сентиментальную мелодраму о «человеке, который слишком сильно любил книги» (я не шучу, так называется книга о нем). Нет, сценарий к такому фильму должны писать как минимум братья Коэны, это прям их персонаж – книжный Антон Чигур, поехавший, потусторонний извращенец; или Фрэнк Дарабонт со Стивеном Кингом; потому что сделать из Гилки положительного персонажа – это совсем дурачком надо быть, конечно.
Издание ew.com сообщает, что Том Хэнкс написал книгу. Сборник рассказов – 17 штук, судя по аннотации ничего особенного, обычные миниатюры в стиле Вуди Аллена – проблемы белого человека, немного юмора, чуть-чуть самоиронии. Называется сборник «Uncommon Type: Some Stories», каждый рассказ как-то связан с печатной машинкой; Том Хэнкс, оказывается, коллекционирует печатные машинки. Для актера это не первый опыт, еще в 2014-м году New Yorker напечатал его рассказ Alan Bean Plus Four, говорят, весьма неплохой.
В связи с этим The Guardian сделал целую подборку звезд-голливуда-писателей, и даже попытался как-то осмыслить этот феномен – «актеров, которые почему-то решили, что умеют писать». Удачных примеров на самом деле очень мало: Хью Лори и Стивен Фрай, например, вполне хорошо справляются со словами на бумаге; Дэвид Духовны написал пару приличных романов. Что же касается остальных, то в 99% случаев попытки знаменитостей взяться за перо заканчиваются катастрофой: The Guardian вспоминает, например, автобиографию Памелы Андерсон «Star», физиологически омерзительную писанину Джеймса Франко и – внимание! – роман-вестерн от Чака Норриса.
Да-да, Чак Норрис написал книгу (в соавторстве с еще тремя людьми, и тем не менее); и отзывы на его «роман» читать гораздо интересней, чем сам роман: «Что ж, судя по всему у Чака Норриса множество скрытых талантов. Он может ударом с разворота отбросить террориста в гору коробок и побить мировой рекорд скорости для автомобилей на яхте, а тут, оказывается, он еще и печатать умеет».
Впрочем, я думаю, автор рецензии несправедлив к Чаку. Ведь всем известно, что Чак Норрис все делает в слоу-мо в прыжке и с разворота – уверен, даже книгу он написал именно так.
https://www.theguardian.com/books/2017/feb/22/worst-books-by-actors-novels?CMP=fb_gu
13 сентября 2016 года в продаже а Англии и Америке появился новый роман Алана Мура «Иерусалим». Три тома, 1280 страниц. У нас на эту новость никто пока не откликнулся, и очень жаль, потому что книга потрясающая во всех отношениях. В рецензиях на нее чаще всего упоминают Библию и «Улисса». И это объяснимо: Мур делает для своего родного Нортгемптона то же, что Джойс сто лет назад сделал для Дублина. Ну, вы знаете: «… если Дублин исчезнет с лица Земли, его можно будет восстановить по тексту «Улисса»». С одной поправкой: Джойс уместил действие романа в один день, а Мур мыслит тысячелетиями – и даже дальше: его герои-призраки умудряются прорваться за границу времени, пройтись по ландшафтам, сотканным из воспоминаний других людей, чуть-чуть порвать пространство-временной континуум и вернуться обратно в Нортгемптон.
Точнее всего «Иерусалим» опишет цитата из него же: «It was as if an architecture-bomb had gone off in slow motion, with countless historic forms exploding out of nothingness and into solid granite».
Архитектурная бомба, взорвавшаяся бессчетными историческими формами – это и есть текст Мура.
В книжном подкасте The Guardian есть запись разговора Алана Мура и комика Стюарта Ли, и это гениально. Даже беседу о литературе Стюарт Ли превратил постмодернистский стендап. Давно вы видели интервью с писателем-отшельником, где зал каждые две минуты смеется и аплодирует?
Причем, Ли умудряется весело обыграть даже чтение аннотации к книге – и получается что-то такое:
Ли: А в третьем томе ваши герои путешествуют на край Истории Человечества, и на 1009 странице история человечества кончается [пауза] Но книга продолжается.
[смех в зале]
Мур: Ну, да, когда ты так об этом говоришь, это звучит как проблема.
Вот, собственно, подкаст: https://www.theguardian.com/books/audio/2016/dec/02/alan-moore-talks-to-stewart-lee-books-podcast
А вот тут, на сайте "Пыльцы", перевод статьи Джейсона Шиена о том, почему "Иерусалим" стоит прочесть. Не пропустите, короче:
https://pollenbooks.wordpress.com/2017/01/26/pollen-papers-004/
*
Атлант расправил плечи.
Атлант почистил зубы.
Атлант погладил брюки.
Атлант пожарил тосты.
Атлант на "Горьком" написал про Айн Рэнд.
Атлант хочет в отпуск.
https://gorky.media/reviews/ajd-rend-sotsrealizm-naoborot/
Дега однажды дал описание идеальной школы живописи. Это должно быть многоэтажное здание, говорил он. Новички располагаются на первом этаже, там же, где натурщица, ученики второго года обучения – на втором, третьего – на третьем, и так далее. И тем, кто учится больше года, придется все время спускаться вниз по лестнице, рассматривать натурщицу, потом бежать обратно вверх, к мольберту, и писать по памяти.
Чем больше таланта и опыта – тем выше этаж.
Если развить метафору, то – именно так, пожалуй, и выглядят отношения человека с жизнью.Большинство людей – на первом этаже, в одной комнате в жизнью (с «натурщицей»), но у них просто нет ни сил ни инструментов, чтобы отразить, описать ее.
Талантливые люди живут на втором этаже и выше. А гении – живут на крышах небоскребов, без лифта, в стратосфере, в разреженном воздухе (там, где у нас с вами началась бы высотная болезнь), и им приходится часами ходить вниз и вверх по «лестнице» собственных мыслей – чтобы взглянуть на «натурщицу» и описать ее.
*
Так вот, роман «Друг Бенито» Алана Лайтмана – история как раз об этом: о том, каким тяжелым бременем бывает знание; о том, как много «этажей» приходится преодолеть ученому (в данном случае – физику), чтобы понять механизмы работы реальности; и о том, как сложно совмещать две эти вещи – жизнь и ее изучение.
Цитата:
"В тех редких случаях, когда он в чем-нибудь ошибался, он смотрел на компьютерные распечатки или математическое решение с напряженным интересом, держа голову абсолютно неподвижно. Потом он вскакивал с кресла, хлопал себя по лбу и орал счастливым голосом: Господи, какой же я был дурак! И начинал бегать по комнате, глубоко задумавшись, переставляя вехи своего космоса с учетом только что полученного знания. Беннету казалось, что Дэвис больше удовольствия получал, когда ошибался, чем когда угадывал. Когда он ошибался, он узнавал что-то новое".
Гуипиль, гуарачи, гильотировка, дебикирование, контроверза, вадемекум, оклюзионный, адгезия, бахаизм, ногаку, форшлаг, проприорецепция, бриколаж, каталептик, скопофилия, экструдирующий, стригиль, лордоз, импост, хронаксия
– это навскидку слова, пополнившие мой вокабуляр, пока я читал Дэвида Фостера Уоллеса.
Я думаю, каждый по-своему отвечает на вопрос: что отличает великий роман от не-великого?
Когда я читал «Радугу тяготения» Пинчона, мне несколько ночей подряд снился разрушенный бомбежкой Лондон, снились гуляющие по нему собаки, и даже звук – гул пролетающей над головой ракеты ФАУ-2.
Мне редко снятся книги и вообще я не сказать что особо впечатлительный: чем больше читаешь, тем сложнее найти книгу, которая действительно «вшытрит», но «Радуга…» - роман настолько мощный, что просочился в подсознание довольно быстро и еще долго гудел в среднем ухе.
То же самое было, скажем, с «Даром» Набокова. Мне снился забор из романа – вот этот: «забор, составленный по-видимому из когда-то разобранного в другом месте (может быть, в другом городе), ограждавшего до того стоянку бродячего цирка, но доски были теперь расположены в бессмысленном порядке, точно их сколачивал слепой, так что некогда намалеванные на них цирковые звери, перетасовавшись во время перевозки, распались на свои составные части, – тут нога зебры, там спина тигра, а чей-то круп соседствует с чужой перевернутой лапой: обещание жизни грядущего века было по отношению к забору сдержанно, но разъятие земных образов на нем уничтожало земную ценность бессмертия; ночью, впрочем, мало что можно было различить, а преувеличенные тени листьев (вблизи был фонарь) ложились на доски забора вполне осмысленно, по порядку, – это служило некоторым возмещением, тем более, что их-то никак нельзя было перенести в другое место, заодно с досками, разбив и спутав узор: их можно было перенести на нем только целиком, вместе со всей ночью»
По мне – так один из самых красивых заборов на свете.
И знаете, это ответ на вопрос: «в чем отличие великого романа от всех остальных?» – великая книга неизбежно залезает в подсознание и потом долго живет в подкорке, как привидение.
Я больше двух лет читал «Бесконечную шутку» и главное, что я помню о ней – это невероятный словарный запас автора. В какой-то момент – и это было неизбежно – книга пролезла в подсознательное, но снились мне вовсе не герои и не сюжеты из романа. Мне снились слова – новые и необычные: Гуипиль, гуарачи, гильотировка, дебикирование, контроверза, вадемекум, оклюзионный, адгезия, бахаизм, ногаку, форшлаг, проприорецепция, бриколаж, каталептик, скопофилия, экструдирующий, стригиль, лордоз, импост, хронаксия – и еще много-много-много-много
много
много
много
много разных слов.
И для меня это был главный показатель если не величия, то очень большой силы романа – слова до этого мне никогда не снились.
https://daily.afisha.ru/brain/3888-beskonechnaya-shutka-devida-fostera-uollesa-otryvok-iz-glavnoy-novinki-2017-goda/
Как развлечь себя на торжественном приеме, на котором ты никого не знаешь
[инструкция для интроверта]
1) пройти зал насквозь по диагонали, стараясь наступать на паркетины одного цвета
2) разглядывать картину на стене и с видом эксперта, воображая, что ты герой романа Дэна Брауна, а в картине зашифровано тайное послание
3) почувствовать себя идиотом, когда тебе скажут, что эта картина – копия
4) повторить пункт 1
5) пересчитать лампочки в доме, прикинуть их энергопотребление и просчитать возможную выгоду при переходе на светодиоды
6) наблюдать из окна за тем, как на заснеженной узкой дороге пытаются разъехаться два мусоровоза
7) удивиться тому, как это интересно – наблюдать из окна за тем, как на заснеженной узкой дороге пытаются разъехаться два мусоровоза
8) попытаться представить себе, как звучит русский язык для человека, страдающего афазией Вернике
9) повторить пункт 1
10) заметить на потолке отпечаток ноги и долго ходить по залу, разглядывая обувь гостей
11) попытаться высчитать средний возраст присутствующих в зале людей и разделить его на количество очкариков
12) вернуться к окну и увидеть, что два мусоровоза уже разъехались, чуть-чуть понаблюдать за падающим снегом и удивиться, поняв, что скучаешь по мусоровозам. Мусоровозы – это интересно
13) Вернуться домой и на вопрос: «как прошел день?» ответить: «восхитительно, незабываемо, лучший день в моей жизни»
14) лечь спать и еще долго думать о том, кто и когда оставил на потолке отпечаток ноги
В "Бесконечной шутке" есть персонаж, которого зовут Hugh G.Rection.
Таких дурацких, неврастеничных каламбуров в книге десятки, и этот мы тоже пытались как-то сохранить.
Рабочий вариант:
Уолт Э.Тостояк
Но я сейчас еще один придумал:
Сэм Дюймов
Есть такой фильм, называется «Jiro Dreams of Sushi» («Мечты Дзиро о суши»)
Речь в нем идет о поваре, Дзиро Оно, его ресторан – небольшой закуток в подземном переходе в городе Гинза. Внутри – никаких столиков, одна длинная стойка и десять высоких стульев. Все. Даже туалета нет.
В меню – только суши.
И знаете что?
Столик (точнее, стул) надо бронировать за месяц.
Рейтинг: три звезды Мишлен – максимальная оценка в ресторанном бизнесе. Больше не бывает.
Дзиро настолько одержим своим делом, что отлучается из ресторана только чтобы поспать. Когда правительство Японии объявило о присуждении ему премии Мейку, Дзиро днем вышел из ресторана, съездил за премией и вечером снова вернулся за разделочный стол. Когда он успел завести детей – непонятно.
«Я не стараюсь быть эксклюзивным и элитным. – Говорит сэнсей. – Техника приготовления, которую я использую, не секретна. Суть в самоотдаче и повторении одних и тех же вещей каждый день».
В России такое вряд ли сработало бы, но Япония – страна особая. Преданность своему делу там дороже золота. Именно так выглядит перфекционизм по-японски: полная концентрация на одном предмете. Десятки тысяч раз отрабатывать один прием. Значение имеет все, не только качество еды, но и динамика подачи блюд на стол и даже индивидуальные особенности гостя; это как дирижировать оркестром. Если Дзиро замечает, что гость – левша, то суши для него готовят и подают особым способом. Дзиро не использует мороженные продукты, и даже больше – все ингредиенты он готовит сам (сегодня – уже с помощью учеников, конечно). Если клиент заказывает суши с осьминогом, Дзиро берет свежего осьминога и 50 (пятьдесят!) минут массирует его, чтобы добиться идеальной мягкости филе. Только вдумайтесь в эту цифру: 50 минут массировать осьминога ради того, чтобы сделать суши.
У фильма, впрочем, есть и второе дно – когда авторы берут интервью у детей мастера, становится очевидно, что перфекционизм отца очень дорого обошелся семье. Оба его сына всю жизнь прожили в тени отцовской одержимости и, кажется, так и не добились одобрения – и даже доброго слова.
Вот тут-то фильм о мастерстве приготовления суши внезапно (я думаю, даже вопреки воле авторов) превращается в настоящую семейную драму. Представьте только – ваш отец буквально живет в своем ресторанчике и целыми днями шатается по рынку, чтобы найти идеального тунца, а вечерами совершенствует рецепты варки риса.
Так себе детство.
- Пап-пап, у меня на велосипеде цепь слетела, помоги, пожалуйста.
- Твою мать, сын! Я же просил не отвлекать меня всякой фигней, когда я массирую осьминога! Выйди с кухни!
В общем, мораль простая: перфекционист-отец – горе семьи.