4779
Привет, меня зовут Юра @seroslov. В этом канале пишу обо всем, что люблю. Я не размещаю рекламу.
В начале декабря мы сидели с главредом петербургского The Village Петей Биргером в отличном месте Camorra во дворах Ковенского переулка, ели очень вкусную пиццу с анчоусами, запивали ее классным пивом (место держат AF Brew) и болтали о судьбах Ингерманландии. Петя, как бы оппонируя моим давним словам о том, что в Петербурге очень любят лениться, заметил, что на самом деле многие проблемы Петербурга оттого, что это в первую очередь бедный город; у него есть масса достоинств, которые выделяют его среди всех остальных российских мегаполисов, но по деньгам это все равно провинция. А я в ответ сказал ему, что внятная городская жизнь за пределами Москвы возможна только при наличии крепкого среднего класса в регионах, а это в свою очередь невозможно без подлинного федерализма, которого при Путине не будет.
В общем, как вы можете понять, нам было очень хорошо, и мы были крайне довольны и самими собой, и обществом друг друга, и пивом, и пиццей. А потом мы решили зайти в еще одно место, и на улице сразу наткнулись на тротуары с десятисантиметровым слоем наледи, которые просто не чистили уже неделю. В Петербурге хорошо пить, но это не отменяет того, что город уже несколько лет переживает чудовищный паралич власти, при котором начинают отказывать базовые городские функции, а общий хаос и неухоженность лишь нарастают. Как такой упадок может быть поводом для романтической влюбленности в Петербург, я не очень понимаю; это повод для сожаления.
Занятное видео: фотограф Михаэль Вольф (автор суперизвестной серии Architecture of Density о гонконгских многоэтажках) рассказывает о своей жизни в Гонконге и о том, как он каждый день исследует город. У Вольфа вообще много хороших серий (и не только о Гонконге: вот, например, — о деловом центре Чикаго), но мне больше всего нравятся его кадры из пустынных подворотен: швабры, трубы, потерявшаяся одежда и десятки кресел.
Читать полностью…
А вот еще прикольный факт на эту же тему.
Задолго до Стеклянного дома Пьер Шаро делал мебель для архитектора Робера Малле-Стивенса. Малле-Стивенс — такой же ранний модернист, как Ле Корбюзье, только выходило у него изящнее и человечнее. Он часто придумывал декорации для кинофильмов и, кажется, первым в истории создал городской модернисткий ансамбль: названная в честь него же rue Mallet-Stevens в XVI округе Парижа состоит из шести дорогих особняков, построенных в 1924-1927 годах. Ортодоксальный белоснежный железобетон на месте, и если вы будете в Париже, обязательно погуляйте там, это одно из лучших мест города.
В 1930-е годы Малле-Стивенс наравне с Ле Корбюзье считался одним из самых классных архитекторов Франции. Но если сейчас Ле Корбюзье — божество, то о его конкуренте вы, скорее всего, никогда и не слышали. Все очень просто: он рано умер; в своем завещании Малле-Стивенс потребовал уничтожить весь свой творческий архив. Это сыграло с его наследием злую шутку: архитектора очень быстро забыли.
Мы все привыкли к победному нарративу: сперва главный герой истории слаб, но он постепенно учится, становится сильнее, преодолевает проблемы, сначала маленькие, потом большие, и в конце побеждает всех врагов. Все любят истории успеха, и все ожидают эффектного разрешения сюжетного конфликта в концовке. Но в жизни куда больше историй о классных и умных людях, которые все делали правильно, а потом просто ничего не произошло. Такие истории тоже нужно рассказывать.
Интересно, впрочем, другое.
И Пьер Шаро, и Жан Дальзас были евреями. Во время Второй мировой войны Шаро с женой уехали из Франции и постепенно осели в Нью-Йорке, где нищенствовали в безвестности. В 1950-м году Шаро попытался вернуть былую репутацию, устроив выставку своего дизайна в Нью-Йоркском музее современного искусства.
По иронии судьбы в MoMA тогда работал куратором будущий первый обладатель Притцкеровской премии Филип Джонсон. Он только что закончил свой личный Стеклянный дом в штате Коннектикут, вдохновленный в свою очередь проектом стеклянного дома Фарнсуорт своего учителя Миса ван дер Роэ. Джонсон отказал Шаро в проведении выставки, и тот вскоре просто умер.
А вот история парижского Стеклянного дома, описанная бывшим архитектурным критиком The New York Times Николаем Урусовым (великий чувак, кстати).
Заказчик строительства доктор Жан Дальзас и его жена Анна в 1920-е годы выкупили участок на левом берегу Сены, на котором стоял особняк XVIII века. Они хотели снести здание, а на его месте построить новый дом с приемной доктора на первом этаже, но внезапно оказалось, что женщина, проживающая на последнем этаже особняка, напрочь отказалась продавать паре свою квартиру.
Пьер Шаро (который вообще-то был в первую очередь дизайнером интерьеров и мебели) и помогавший ему архитектор Бернар Бейвут придумали остроумное решение: они сохранили верхний этаж, а в нижние и встроили новую постройку, убрав все перекрытия и внутренности старого особняка. Стеклянный дом был первым в Европе жилым зданием из стекла и металла, при этом внутри он имел свободную планировку, а пространства для работы и отдыха разделялись переносимыми перегородками.
В итоге необычный дом, который все непременно сравнивали с виллой Савой Ле Корбюзье, в 1930-е годы стал популярным местом встречи философов, поэтов и художников.
(Тут нужно сделать ремарку: мы привыкли рассматривать модернизм через призму конструктивистских домов-коммун и спальных районов, но вообще-то первые модернистские здания 1920-х годов — это роскошное авангардное жилье для обеспеченных и прогрессивных людей. Неудивительно, что владелец стеклянного дома Жан Дальзас был активным участником богемной жизни Парижа и членом французской компартии.)
Микрорайон «Органы Фландрии» у метро Riquet, XIX округ Парижа. Архитектор Мартин ван Трек, 1973-1980 годы.
Читать полностью…
«Мне нравятся времена, которые влекут за собой перемены, — они эмоционально подпитывают. А когда кто-то перевирает происходящее — это отвратительно. Недавно погиб очень хороший человек — Моторола. Как бы кто к нему ни относился, нельзя отрицать, что это фигура, исторический персонаж, очень пассионарный. А какие-то падлы на тех же Патриарших считают, что имеют право высказываться о нем негативно. Может, и имеют, мы все свободные люди, но я бы это право у них с удовольствием отнял раз и навсегда».
Как падла, живущая на Патриарших, скажу, что Моторола людоед, а вот Дмитрий Кузнецов, более известный как рэпер Хаски, простой и искренний парень.
Это рэпер Хаски, который не хочет быть красивым и богатым, а хочет быть автоматом.
Читать полностью…
У Луи Си Кея в одном из стендапов был такой пассаж о разводе:
I love being divorced. Every year has been better than the last. By the way, I'm not saying don't get married. If you meet somebody, fall in love and get married. Then get divorced. Because that's the best part. Divorce is forever! It really actually is. Marriage is for how long you can hack it. But divorce just gets stronger like a piece of oak. Nobody ever says ’oh, my divorce is falling apart, it's over, I can't take it.’
Все то же самое верное и об увольнении: твой уход с работы с каждым днем становится лишь решительнее и крепче. Увольняйтесь!
Залип на тамблер фотографа Георгия Небиеридзе, который из родной Грузии переехал в Берлин и снимает примерно все то, что любишь и ожидаешь: ЛГБТ, тусовщиков, подпольные клубы, рейвы — много секса и свободы.
Просматривал его фото минут десять и думал, что он абсолютно фурфуровский чувак, надо бы его посоветовать ребятам. А потом оказалось, что его фотопроект «Освобождение» с сиськами, письками и жопами берлинских рейверов я уже видел на Furfur полгода назад. Суперлюбовь.
Обсуждали тут разницу в барных культурах Москвы и Петербурга.
Москва:
— У вас есть коктейль из яиц единорога?
— Нет.
— ПРОВАЛ.
Петербург:
— У вас есть коктейль из яиц единорога?
— Уходи, дорогой.
Всем любовь.
Башни «Рудо» возвышаются над обычной застройкой Белграда.
Читать полностью…
Кто о чем, а вшивый снова о Петербурге.
Урбанист Петр Иванов доступно сформулировал, как упадок Петербурга соседствует с местным ресторанным бумом. Вот его пост с моими сокращениями:
В типологии городских жителей Герберта Ганса один из типов жителей называется trapped, то есть «попавшие в ловушку». Обитатели той или иной недвижимости либо под действием внешних условий, либо по личным причинам лишаются возможности поддерживать эту недвижимость, оплачивать ренту, а также по причине состояния этой недвижимости не могут выйти с ней на рынок и сменить непосильные условия жизни на посильные.
Так вот, Санкт-Петербург — это как раз такая неподъемная недвижимость, свалившаяся на своих жителей в наследство от Российской Империи и СССР. Он руинируется гораздо быстрее, чем администрация города успевает его чинить, драконовское градоохранное законодательство блокирует легальную регенерацию этой среды за счет средств инвесторов или ГЧП, а в нелегальном поле конкубинат девелоперов и властей вносит свой посильный варварский вклад в руинирование.
В Петербурге районный активизм, локальные практики трансформации городской среды — редкость, но желание работать с городской средой у людей не может не появляться, таков наш российский цайтгайст. И поэтому обитатели Петербурга ищут доступные им партизанские практики или практики малого бизнеса, с тем, чтобы хоть как-то справится с невозможностью работы с физической городской средой. Среди разлагающегося физического тела города появляются маленькие уютные кафе, антикафе, бары, галереи, хостелы, шоурумы. В них приятно прятаться, ютиться (от слова «уют»), они являются настоящими общественными пространствами, где люди общаются и знакомятся, и которые они могут модифицировать.
В этом радикальное отличие питерского хипстерского урбанизма и московского. При зачастую идентичных формах, московский хипстерский урбанизм — это эстетизированный инструмент сегрегации, а питерский хипстерский урбанизм — это инструмент прототипирования постапокалиптического российского быта, жест безысходности. Потому как когда разрушается то, на что ты не можешь повлиять, то ты можешь только складывать журавликов из оригами, экспериментировать с коктейлями из сидра и создавать уютные уголки, где будут собираться все твои друзья и тоже складывать журавликов из оригами, пока вас всех вместе с журавликами не погребет под обломками.
Идея для стартапа: сайт «Хуярхдейли», который каждый день на сложных щах описывает бездарную российскую архитектуру.
O SHI~
Мебель Миса ван дер Роэ в Стеклянном доме Филипа Джонсона.
Читать полностью…
Интерьеры «Стеклянного дома»: вся мебель также была выполнена Пьером Шаро. Нетрудно заметить, откуда автор Центра Помпиду Ричард Роджерс почерпнул свою любовь к обнаженным балкам.
Читать полностью…
Maison de Verre («Стеклянный дом»), VII округ Парижа. Архитектор Пьер Шаро, 1928-1932 годы. Из этого здания вырос весь хайтек и Жан Нувель в частности.
Читать полностью…
А это маленький спецкорчик The Village Наташа, которая берет интервью у рэпера Хаски. Когда-нибудь она станет великим журналистом.
Читать полностью…
Немногие знают, что сталинские высотки можно встретить не только в Москве. Например, в Киеве, на Крещатике, стоит «дом со звездой», а гостиница «Украина» на Майдане Незалежности — высотка, которой во время кампании по борьбе с архитектурными излишествами просто отпили верхнюю часть со шпилем. Сталинская высотка есть и в Риге (здание Академии наук), но самый масштабный и ортодоксальный из таких проектов находится в Варшаве.
Дворец культуры и науки был послевоенным подарком СССР Польше: его задумали еще при Сталине в 1952 году, но завершили уже в 1956-м. Строили высотку несколько тысяч советских рабочих под руководством автора здания МГУ Льва Руднева; результат — вполне предсказуемое советское ар-деко, 237-метровый пропагандистский объект, воспевающий коммунистический строй. Доминирующая над Варшавой башня всего на пару метров ниже МГУ, и неудивительно, что поляки несколько раз предлагали снести дворец.
Кстати, вот интересный фотопроект о том, что скрывается за внешним величием высотки.
Вот, что Георгий говорит о Берлине: «Почему я переехал в Берлин? Из-за „Бергхайна“, конечно, ха-ха. Было тяжело, но я знал, куда я еду, поэтому меня ничего особенно не шокировало.
Самое важное началось, когда я стал понимать, что именно Берлин мне может предложить. Здесь многие вещи переоценены. Многие приехавшие сюда люди считают, что переезд автоматически превращает их в художников, но они ошибаются. Многим талантливым людям приходится работать бесплатно и отвлекаться на бесполезные вещи. Многие люди без таланта или навыков уверены, что здесь их место и что они имеют значение просто потому, что кто-то предложил им немного гамма-гидроксибутирата или дорожку кетамина.
В Берлине легко попасть в ловушку и долго из неё не выбираться — и вот ты провёл свои лучшие годы в вонючих туалетах ночного клуба. Время здесь идёт очень быстро».
А вообще в этом году мой хороший друг, а по совместительству главред петербургского The Village и совладелец бара «Хроники» Петя Биргер открыл мне глаза на феномен рюмочных.
Мы привыкли к бархоппингу, но рюмочные — это вообще другой вайб и другое ощущение от жизни. Зашел на пять минут, взял 50 грамм водки и бутерброд с килькой и яйцом за 150 рублей, примостился к стойке, выпил половину стопки, откусил бутерброд, снова выпил, снова закусил — и на выход, гулять по городу и радоваться совершенству этого мира; при потускнении картины повторить в первой встречной рюмочной.
Кажется, я знаю, куда всем стоит съездить в следующем году: в Белград, смотреть местный брутализм. Причем речь не только о башнях «Рудо», которые являются восточными воротами города и одними из символов Югославии времен Тито, но и о Новом Белграде, выглядящем как помноженное на десять Северное Чертаново.
(Забавно, что именно в Новом Белграде снимали французскую кинодилогию «Тринадцатый район» о нелегких буднях пригородов Парижа — просто потому что настоящие парижские пригороды выглядят благополучнее спальников бывших соцстран.)
30-этажные башни «Рудо» в районе Конярник, Белград. Архитектор Вера Чиркович, 1976.
Читать полностью…