91
Теория и клиника психоанализа в направлении мысли Зигмунда Фрейда и Жака Лакана. Для записи на личный анализ — @skvgn или другими способами в первой закрепленной записи.
Коллапс влюбленности.
Разочарование в любви – эта формулировка нередко становится отправной точкой для начала личного анализа. Человек говорит, что он разочаровался в любви, а на деле он проживает ситуацию своеобразного сбоя работы фантазма, которая в первую очередь тяготеет не к любви как таковой, а к влюбленности, фрейдовскому Verliebtheit. И в этой ситуации всегда обнаруживается конкретный момент, момент коллапса.
В этот l'instant X быть влюбленным в свой объект становится невозможно, потому что любимый образ искажается ввиду того, что фантазм перестает должным образом фокусировать либидо на любимом объекте. Важно, что это искажение (по точному наблюдению Барта) возникает под влиянием ничтожных происшествий или едва заметных деталей, когда хороший Образ на глазах у субъекта внезапно искажается и рушится.
Бессознательный характер работы фантазма обнаруживается, как минимум, по трем признакам.
Во-первых, отметим именно незначительность формальной причины, по которой субъект больше не влюблен. Барт пишет, что точка эта микроскопична: какой-нибудь жест, слово, предмет, деталь одежды.
Во-вторых, – имеет место прерывание привычного для субъекта течения времени. Этот момент всегда наступает вдруг, деталь возникает как бы из ниоткуда, на фоне кажущегося благополучия, когда кажется, что ничто не предвещало беды.
Есть и третья черта, которая указывает на бессознательную природу, связанную с навязчивым повторением: субъект оказывается в особой зависимости либо от самой детали (прокручивание ранее любимого, а теперь искаженного образа снова и снова), либо от момента ее обнаружения (возвращение – фантазийное или реальное – в ту же самую или схожую ситуацию, в которой было положено начало разрушению любимого образа), либо от того и другого вместе.
В жизни, в кинемотографе, в литературе можно с легкостью распознать структуру этого сценария. Я, в свою очередь, чтобы добавить немного новизны, приведу пример из дневника А. Маркина:
3 недели вместе слишком много; почти невыносимо. Играли в бадминтон на школьной спортплощадке у моего дома. Посыпал снег, и я заметил, что у него на лице снежинки не тают: и так я понял, что всё закончилось.
--- я почти каждый день проезжаю мимо этой площадки на велосипеде.
(На фото Andrea Villalón, Fundamental Fantasy, 2021).
Утконос, плацента и Мадонна Литта: место тревоги и место желания.
Душещипательный, почти пасторальный миф о единстве диадных отношений матери и ребенка поднимается на флаги повсеместно. На протяжении всей человеческой истории этот образ нещадно эксплуатируют художники, моралисты, традиционалисты и, разумеется, психологи. Но — не вынуждает ли сама настойчивость подобной эксплуатации задаться вопросом: а что же собственно должно быть сокрыто за таким упорным трудом по сокрытию? Ответ Лакана радикален – никакого единства не было и нет.
⬇️
В XVII главе семинара Тревога Лакан отмечает, что аналитическая теория в своем желании обойти фрейдовский «тупик комплекса кастрации» обратилась вспять, пытаясь обнаружить наиболее радикальные проявления влечения уже на оральном уровне. Поначалу кажется, что Лакан иронизирует, но уже двумя абзацами ниже становится понятно – ничуть. Оральное влечение действительно первоначально, к нему и правда восходит этиология всех нарушений, однако этот факт не только не объясняет сам факт "тупика" кастрации, но вынуждает аналитика разделаться с до зловещего умилительным образом единства младенца и Матери.
В логике лакановского анализа если и приходится говорить хотя бы о каком-то единстве, так это о единстве плода и плаценты или, в дальнейшем, – ребенка и материснкой груди. При этом отметим, что грудная железа образует с организмом ребенка единство того же типа, что и плацента. Проследим эту гомологию.
Для этого Лакан обращается к специфике формирования зародыша у разных млекопитающих. Он делает акцент на том, что не все они в процессе своего развития имеют плацентарное питание. В частности, детёныш утконоса рождается из яйца, лишенного плаценты, а продолжает питание за счет грудной железы матери. Поскольку эти железы представляют собой особое промежуточное звено между ребенком и матерью, предположение о том, что разрез проходит между грудной железой и организмом матери, вынуждено! Другими словами, ребенок вступает в отношения с грудью за долго до появления плаценты, что и высвечивает их гомологию.
Этот поворот в понимании структуры орального влечения позволяет не ошибиться при ответе на главные вопросы: 1) чем является, в конечном итоге, объект орального влечения и 2) где находится точка тревоги, о которой так часто говорят?
Ответ на первый вопрос – материнская грудь – другого ответа тут нет и, куда, казалось бы, проще. Но вот точка тревоги, вопреки интуитивному ходу мысли, располагается не внутри воображаемой сферы, объединяющей ребенка с грудной железой. Она находится на уровне Матери.
Другими словами, пресловутая диада мать-ребенок на деле представляет собой триаду (и это далеко не Тройственный союз). Эти отношения распадаются на две оси: ребенок-материнская грудь и ребенок-материнский Другой. Таким образом, место формирования тревоги не совпадает с местом, где формируются отношения с объектом желания. Понимая это, легко понять преступную тщетность как психологии, настаивающей на восстановлении связи в диаде мать-ребенок, так и различных методик по так называемому "донашиванию" или "докармливанию" страдающего неврозом, методик, которыми, увы, в изобилии бомбардируется современный субъект.
(На фото картина Леонардо да Винчи Мадонна Литта, 1490-91, утконос и ребенок с плацентой).
Свидетель перевода.
Еще в юности я полюбил корейскую литературу, и за последние 15 лет мне удалось найти несколько особенно выдающихся имен, среди которых – несомненно, и Хан Ган, поразившая меня когда-то своим текстом Вегетарианка. Недавно на русский язык был переведен еще один роман писательницы – Я не прощаюсь; и для меня он стал большим разочарованием. Исключительным образом благодаря отвратительному переводу Джаудата Фаттахова (а ещё из-за как будто бы полностью отсутствующей редактуры). У меня было ощущение, что я читаю текст, переведенный человеком, который, несомненно, знает корейский язык, однако, при этом русский – освоить так и не удалось. Яркое переживание нехватки Другого, с которой я столкнулся, заставило меня задуматься – как еще можно сказать о том, что происходит в кабинете аналитика?
⬇️
Устройство психического аппарата представляет собой череду записей: знак восприятия- бессознательное-предсознательное – по Фрейду; буква-знак-означающее – по Лакану (это, кстати, позволяет понять, что имеет в виду Кристева, не без оснований утверждающая, что бессознательное устроено вовсе не как язык, а как все эффекты Другого). Причем каждая последующая (в логическом смысле) запись представляет собой перевод записи предшествующей.
Этот теоретический тезис находит самое прямое отражение в клинике. Главное, с чем сталкивается человек в процессе анализа, это с неотвратимостью того факта, что, оказывается, он говорит на языке, который по большей части остается непонятен ему самому. И в данном случае никакие увещевания о фундаментальных, структурных основаниях психоанализа не годятся – обнаружение непрозрачности собственной речи можно только пережить.
Говоря метафорически (хотя зачастую и вполне буквально), человек в кабинете аналитика выполняет работу по переводу – еще более сложную ввиду того, что формально переводить ему приходится со своего же языка. Представьте себе, что перед вами поставили задачу именно перевести, а не пересказать «другими словами» (что по сути своей невозможно) текст – с русского языка...на русский! Наиболее ярким примером этого являются моменты, когда субъект встречается лицом к лицу с тем, что он использует какое-либо привычное (как ему кажется) слово в далеко не привычном значении. С того момента, когда это расщепление засечено и человек может сформулировать – порой впервые в жизни – вопрос: «Почему…?» – и начинается психоанализ (здесь же стоит сказать, что иногда он может не начаться никогда).
Итак, переводом с языка субъекта бессознательного на язык более или менее пригодный для прояснения представлений о себе, занят анализант. В чем же заключается функция аналитика, если непосредственно переводом занят сам субъект? Если сказать что-то о судьбах влечений, желании, наслаждении может только человек, который обратился к аналитику? Если кто-то и знает (хотя бы что-то) о себе, то это только он сам и никто более?
Проблема заключается в том, что он сам, действительно говоря обо всем этом, произнося вслух всё то, что он знает, на деле не знает: он не знает, когда именно он это произносит. Аналитик же, ничего не зная о субъекте, знает, когда субъект говорит о том, чего, как он думает, не знает. Таким образом, аналитик выступает не как переводчик, а как его свидетель (порой, кстати, немой). И я уверен, что если бы у переводчика Я не прощаюсь был свой свидетель (или на худой конец редактор), то мы бы имели еще один потрясающий текст Хан Ган. Пока же мы – свидетели перевода.
Желание тела и мерцание объекта а.
Словосочетание "желание тела", по меньшей мере, двусмысленно.
С одной стороны, это тело желающее, т.е. желание тела в родительном падеже, желание, принадлежащее телу. С другой – желание тела может быть прочитано в кач. желания субъекта, объектом которого является тело.
Что общего в обоих прочтениях? Тот факт, что желание напрямую связано с телом, реальным телом. Еще точнее – с той его частью, которая не имеет отражения в зеркале. Еще точнее – с объектом а, объектом объектов, как говорит Лакан, с тем едва уловимым местом, <...> чей ультра-субъективный ореол никому до сих пор не бросался в глаза, местом, где желание сосредоточено в его чистом виде.
В семинаре Тревога Лакан имплицитно проясняет функцию желания в рассуждениях о руке. Он указывает на ключевой момент в отношениях, связывающих субъекта с реальным телом, говоря, что на функции ее [руки] мне удается сосредоточиться лишь постольку, поскольку она остается на миг сама по себе, желая при этом, чтобы я нашел способ ее любой ценой присвоить обратно.
Здесь мы вновь сталкиваемся с идеей о том, что стремление субъекта к встрече с утраченной частью себя оказывается гомологичным стремлению утраченной части к встрече с субъектом.
Но здесь Лакан делает новый акцент, настаивая именно на телесном характере этой части – и более точной формулировки не найти: эта телесная часть нас самих является, по сути своей и по своей функции, частичной. Нужно хорошо помнить, что она телесна и что сами мы объектальны, то есть что объектами желания мы служим исключительно как тела. Об этом не следует забывать уже потому, что обращение к чему-то другому, что тело бы замещало, является одной из тех областей, откуда запирательство черпает свои творческие ресурсы. Желание всегда остается в конечном счете желанием тела, желанием тела Другого, и не чем иным, как желанием его тела. (И специфическое запирательство субъекта относительно телесного характера причины его желания должно направить размышления аналитика в определенную сторону).
Так о чем же эта укорененность желания субъекта в реальном теле должна заставить размышлять? В первую очередь о том, что доступ к желанию – поскольку объект а есть то, что не находит себе места в Другом, то, что избегает символизации – открывается лишь за счет работы фантазма. Только составив некое воображаемое представление об объекте желания, субъект получает возможность иметь дело со структурным провалом в означающей цепочке.
Но не менее важно помнить о том, что функционирование фантазма предполагает наличие в функции а перебоев – синкоп, имеющих временные характеристики. Иными словами, в определенных фазах фантазматического функционирования функция а стирается, исчезает из виду.
То есть мыслить функцию объекта а можно в качестве особого мерцания, более или менее явного. Это чередующаяся одновременность невосполнимой утраты – раны, оставленной кастрацией, и обретения воображаемой формы, трансформации места нехватки в объект желания. Стоит отметить, что подобное мерцание должно быть засечено в тех случаях, когда речь идет о фантазме невротического субъекта, что предполагает ещё один способ структурной дифференцировки.
(На картинках рука и фотография Александра Каргальцева Nude man being bodypainted).
"За расставаньем будет встреча": отчуждение субъекта и объект а.
Сборка представлений о себе в виде Я происходит при условии радикального отчуждения субъекта в идеальном образе. Поэтому собственное Я субъекта и фокусирует на себе особое внимание аналитиков. Но если эго-психология настаивает на укреплении этого образа (иллюзорного по своей природе), то психоанализ Фрейда/Лакана не видит в подобном укреплении ничего кроме структурного тупика.
Что представляет собой отчуждение невротического субъекта в зеркальном образе? По сути, это молчаливое, угрюмое соглашение произвести неравноценный обмен: Другой обеспечивает доступ к порядку социального, а субъект отчуждается от самого себя в мираже зеркала. В процессе этого отчуждения какая-то часть субъекта выпадает, утрачивается, и эта часть – ни что иное, как объект а.
Забавно, что в обыденной речи мы привыкли мыслить утрату как точку, как некое единичное, предельное событие, в результате которого на уровне субъекта остается пустота, а выпавший объект представляется сгинувшим в небытии. Лакан же проливает свет на диалектику утраты, выделяя два важнейших момента.
Во-первых, объект а имеет статус автономного образования. Во-вторых, сам вырез можно определить как материальное воплощение объекта, лишенного зеркального образа.
Что из этого следует? Как минимум два колоссальных вывода.
В первую очередь, стоит сказать, что отношения субъекта с утраченным объектом носят постоянный характер. Это означает, что объект а – утраченный, потерянный, отрезанный – представляет собой такие отношения, которые всегда присущи расставанию как таковому. Само понятие расставания с необходимостью предполагает понятие встречи. Сделаем еще шаг - необходимо знать, что было утрачено, чтобы (у)знать то, что было встречено. Иначе такая встреча не может обернутся ничем иным, как столкновением с ужасом Реального.
Второй и не менее значимый вывод: расставание, о котором идет речь – это принципиальное расставание субъекта с частью себя, частью своего тела. И оно становится для субъекта, отныне отчужденного от себя, фундаментальным символом отношения к своему телу.
Это расставание – в пределе – и есть самый надежный способ сохранить связь с самим собой.
Поэтому неудивительно, что невротический субъект проживает весь спектр пугающих, парализующих, мучительных эффектов при столкновении с утраченным объектом. Ведь объект этот и вносит искажение в идеальный, привычный, дарующий доступ к связи с Другим образ собственного Я, и оказывается постоянным напоминанием о субъекте, по-прежнему заточенном в своем реальном теле. Это столкновение с тем, что с одной стороны когда-то было частью субъекта, а с другой – всё еще остается неузнанным.
Но человек, увлеченный смертельной притягательностью идеального образа, страшащийся выпасть из социального порядка, установленного за счет Другого, тщится поддерживать эту мнимую идеальность, всеми силами открещиваясь от того, что по природе своей принадлежит его субъективности более, чем что бы то ни было. И продвижение психоанализа невротического субъекта рано или поздно доходит до той точки, когда эта катастрофа субъективности обнаруживает себя во всей полноте.
Человек в анализе, наконец, начинает видеть искусственность и вторичность там, где он всегда, как ему казалось, видел истину и непреложность. В этой неравной битве, которую он вел всю свою жизнь на полях своей психической реальности, он может, наконец, признать, что вымотан этой бесконечной саморепрезентацией, этими непрекращающимися мыслями о том, как будет выглядеть, оцениваться, восприниматься. В кабинете психоаналитика он впервые получает возможность разглядеть в себе субъекта, а не образ собственного Я.
(На фото картина Эдварда Мунка Расставание, 1896).
Экономика Сверх-Я.
В прошлый раз мы обсудили источники, из которых складывается чувство вины. Но частое несоответствие между реальной строгостью семейных авторитетов и уровнем свирепости Сверх-Я субъекта заставляет задуматься о том, из чего же складывается экономический резерв этой двусмысленной инстанции.
Фрейд пишет, что мстительная агрессия ребенка определяется <...> мерой карающей агрессии, которую он ждет от отца. Но опыт показывает, что строгость Сверх-Я, развивающегося у ребенка, отнюдь не воспроизводит строгость обращения, пережитого им самим.
Попробуем разобраться.
(На фото картина Квентина Массейса Ростовщик и его жена, 1514).
⬇️
Напомним, что источников чувства вины два — страх перед родительским авторитетом, который вынуждает отказаться от того, чтобы удовлетворять влечения, и страх перед Сверх-Я, инстанцией, побуждающей к наказанию, т.к сокрытие самих запретных представлений оказывается более невозможным.
Кажется, было бы логичным предположить, что раз Сверх-Я, а значит и его строгость являются продолжением строгости внешнего авторитета, то эта самая строгость также должна наследовать авторитету. Однако ситуация оказывается более сложной.
С появлением Сверх-Я, как уже было показано ранее, любой отказ от влечения становится динамическим источником совести, каждый новый отказ усиливает ее строгость и нетерпимость. Здесь мы имеем дело с парадоксальной, как пишет Фрейд, логикой: совесть есть следствие отказа от влечения. Рассмотрим эту динамику на примере агрессивного влечения: в случае отказа, любое количество агрессии, не получившее удовлетворения, захватывается Сверх-я и усиливает его ярость против Я.
Но ограничиться таким объяснением тоже нельзя, поскольку мы уже выяснили, что топически первоначальная агрессия совести – это продолжение строгости внешнего авторитета, а описанная динамика явно предполагает, как минимум, еще один экономический источник первичной агрессии Сверх-Я.
(!) Необходимо не забывать, что против внешнего авторитета, который препятствовал ребенку в удовлетворении его влечений, на стороне ребенка имеет место собственная агрессивность, от реализации которой ребенок вынужден отказываться. Фрейд пишет, что ребенок помогает себе выбраться из этой сложной экономической ситуации, <...> помещая в себя посредством идентификации этот непререкаемый авторитет, ставший теперь Сверх-Я и оказавшийся обладателем всей агрессии, которую в детстве человек охотно направил бы против него.
Таким образом, с одной стороны, отношение между Сверх-Я и Я — это искаженное желанием повторение реальных отношений между еще не разделенным Я и внешним объектом. А с другой – первоначальная строгость Сверх-Я не соответствует (по меньшей мере, полностью) реальной или предполагаемой строгости отца, а представляет собой ещё и собственную агрессию против него.
Изначально письменность — это речь отсутствующего.
Именно так Фрейд пишет о письменной речи в Неудобстве культуры.
Это высказывание уместно вспомнить сегодня, в его день рождения, ведь тексты Фрейда, а в общем — письменность — это еще и присутствующее отсутствие.
Вы знаете, как вас зовут?
Если структура первого сезона Американской истории ужасов основана на том, что я бы назвал – перефразируя Ницше – генеалогией зла («То, что закопано под беседкой не моя вина» – «Да, но то, что внутри того, что под беседкой — твоя»), то внутренней пружиной второго – является тема имени собственного и его функции в психической экономике. Большинство героев имеет два имени. Два имени – две судьбы: сестра Джуд/Джуди Мартин (а потом и Бети Дрейк), Лана Уинтерс/Лана-Банана, Оливер Тредсон/Кровавый Лик, Анна Франк/Шарлотта, доктор Арден/Ганс Группер, сестра Мария Евникия/Сатана, монсеньор Ховард/Тимоти – и только Кит и связанные с ним Альма и Грейс имеют одно. Пожалуй, это одна из самых ярких демонстраций сложных отношений, которые связывают субъекта с его именем.
Мы знаем, что имя собственное как означающее занимает особое место в структуре субъекта, чем и занят Лакан в XII семинаре, но пристальное внимание к имени – уже у Фрейда, например, в работе Тотем и табу (1913).
Рассмотрим два примера из этого текста: связанные с табу имени и его отношением к неврозу навязчивости.
(На фото и постер, и снимок тлингитского тотема на Аляске, и Портрет госпожи Лизы дель Джокондо кисти Леонардо да Винчи, и один из лучших фрагментов AHS)
⬇️
Поначалу Фрейд подробно говорит о табу имени в первобытных обществах и способах обращения с этим табу.
Например, в южноамериканских племенах тяжелым оскорблением оставшихся в живых считалось произнесение имени умершего родственника. За нарушение этого запрета полагалось наказание – такое же, как за убийство.
Африканские масаи, среди которых был похожий запрет, выработали оригинальный способ обхождения этого табу – сразу после смерти умершему меняли имя. Новое имя можно было использовать, не боясь нарушить запрет.
Фрейд задается вопросом, почему произнесение имени должно так пугать, и дает развернутый ответ (отсылаю к тексту), который вкратце можно передать следующим образом: имя для дикаря – значительная часть личности, слово, которому приписывается полноценное значение вещи.
Эту полноценность значения означающего, имени демонстрируют и субъекты, причастные неврозу навязчивости. Известно, что обсессивный субъект чрезвычайно чувствителен к произнесению некоторых слов и имен, а отношение к собственному имени зачастую становится проблематичной зоной и источником мощнейшего торможения.
В качестве примера Фрейд приводит случай пациентки, которая избегала писать свое имя из-за страха, что если её имя попадет к кому-то в руки, то этот кто-то будет обладать ее личностью. Этот страх был частью её заповеди «не отдавать ничего из того, что касалось ее персоны», которая защищала её от её собственных фантазий. К этой заповеди сперва относилось только имя, а в дальнейшем – любой рукописный текст, и поэтому в конце концов она вообще перестала писать.
Второй пример табу имени в клинике невроза настолько ярко иллюстрирует функцию означающего как такового, что я привожу фрагмент текста Фрейда без изменений.
Пациентка требует, чтобы предмет домашнего обихода, купленный мужем и принесенный домой, был удален, иначе он сделает «невозможным» помещение, в котором она живет. Она слышала, что этот предмет куплен в лавке, которая находится на Хиршенгассе. Но фамилию Хирш ныне носит ее подруга, которая живет в другом городе и которую она в молодости знала под ее девичей фамилией. Эта подруга теперь для нее «невозможна» — табу, и купленный здесь, в Вене, предмет — тоже табу, как и сама подруга, с которой она не хочет никак соприкасаться.
Неудобство Сверх-Я: о чувстве вины и его источниках.
Свои представления о Сверх-Я Фрейд наиболее последовательно излагает в Неудобстве культуры (1930). Следуя логике текста, хотелось бы в серии комментариев набросать некую схему – схему происхождения инстанции Сверх-Я, её динамики и экономики, сформулировать особенности Сверх-Я культуры в сравнении с Сверх-Я субъекта, а также прояснить сложные взаимоотношения между влечениями и Сверх-Я. Помятуя о том, что схема это лишь контур, а не источник знания, как и о том, что любая схема со временем может быть пересмотрена – приступим к первому комментарию.
(На фото Совесть, иллюстрация Франсуа Шифляра 1877 года к одноименному стихотворению В. Гюго)
⬇️
В обыденном сознании чувство вины связывается с тем, что человек совершил или намеревается совершить некое «зло». Аналитическое суждение о чувстве вины радикально отличается, хотя бы потому, что для аналитика само понятие «зла» не является чем-то самоочевидным. Не вдаваясь в подробности, отметим, что первоначальное зло – это то, за что угрожают утратой любви, следовательно, зла стоит избегать лишь из страха утратить любовь авторитета. Этому и служит примитивное чувство вины и является его первым источником. Если же есть уверенность, что авторитет ничего не узнает или не сможет причинить вред, то зло, сулящее нечто приятное, вполне допустимо, а страх относится только к разоблачению. Это, пожалуй, известно каждому, причем слишком хорошо.
NB! До заката Эдипа наказание в виде утраты любви настигает юного субъекта только в том случае, если он действительно совершил некое порицаемое – агрессивное – действие.
Второй источник чувства вины появляется по завершении Эдипа, когда вследствие идентификации с авторитетом формируется инстанция Сверх-Я: Закон становится внутренним.
Появление этой свирепой инстанции приводит к колоссальному экономическому ущербу для Я, который отражается в виде изменения динамики чувства вины и её интенсивности. Если ранее субъекту, чтобы не лишиться любви со стороны авторитета, было достаточно отказаться от удовлетворения влечения, то теперь этого становится мало. Поскольку Сверх-Я становится частью психического аппарата и имеет доступ к представлениям об агрессивных намерениях, то отказ от их удовлетворения никак не нивелирует страха перед этой инстанцией. Отныне, пишет Фрейд, отказ от влечения не освобождает полностью, добродетельное воздержание не вознаграждается теперь гарантией любви, угроза внешнего несчастья — утраты любви и наказания со стороны внешнего авторитета — сменяется продолжительным внутренним несчастьем, напряжением от сознания вины.
Итак, последовательность событий такова: отказ от влечения из-за страха перед агрессией авторитета (перед потерей любви) — появление внутреннего авторитета в виде Сверх-Я – отказ от влечения из страха перед ним – отождествление дурного поступка и намерения его совершить – сохранение чувства вины без совершения поступка как такового – потребность в наказании.
При этом из клиники психоанализа невротических субъектов нам известен еще один любопытный и, на первый взгляд, противоречивый факт: почему-то следование авторитету Сверх-Я, т.е. каждый случай отказа от влечения, лишь усиливает ярость наказывающей инстанции, а вовсе не усмиряет её.
Объяснение следует из диалектики Я и Сверх-Я. Если на первом этапе своеобразной калькуляции подвергались только поступки как таковые, то на втором – подсчету подлежат все намерения. А поскольку намерения остаются неудовлетворенными и сохраняются в системе бсз, то и жестокость Сверх-Я возрастает пропорционально количеству неудовлетворенных намерений.
Таким образом, Сверх-Я загоняет Я субъекта в специфическую ловушку: накладывая запрет на влечение, Сверх-Я одновременно становится источником особого императива к совершению запретного действия.
Шах и мат самому себе. Трагедия невроза навязчивости.
«Навязчивость – это диалект истерии»...
«Навязчивый невротик убивает желание Другого»...
Это и многое другое от Лакана как нельзя лучше показывает, что бывает, когда какому-либо высказыванию придается статус афоризма: оно быстро тиражируется, качует из текста в текст и пускается в расход – проще говоря превращается в некое подобие лозунга, т.е. в пустое означающее. И тем не менее, почти всегда подобное высказывание, говорит Лакан, производит эффект, произносится с видом, внушающим доверие, дающим понять, что вы имеете дело со своим же человеком, лаканистом высокой пробы.
А вот другие слова.
Мне все равно – желает он меня или нет, лишь бы он не желал других.
Они принадлежат одной из пациенток Лакана, и были приведены им во время семинара 30 марта 1963 года. И слова эти помогают осмыслить приведенные выше афоризмы.
(На фото картина Рене Магритта Шахматы, 1926).
⬇️
Когда речь заходит об истерии, прежде всего имеется в ввиду позиция истерического субъекта относительно желания Другого: она всецело им ориентирована. Истеричка прекрасно осведомлена о расщеплении в Другом и, обнаружив его, предлагает себя в качестве того самого недостающего элемента, воображаемого фаллоса. Акцент истерического хода сделан на игры с собственным бытием – быть объектом желания Другого.
И всё бы ничего, но правда до тех пор, пока это восстановленное в воображаемом плане совершенство Другого снова не даёт трещину. Как только то неприемлемое в образе (а именно сексуальность) заявляет о себе, как только истерический субъект обнаруживает себя объектом наслаждения, та же неприемлемая часть дает о себе знать и на стороне субъекта. То есть, истерическая стратегия сводится к как можно более длительному поддержанию этого хрупкого баланса – баланса неудовлетворенного желания.
Так в чем отличие навязчивого невротика?
Мера, в которой его стратегия замешана на желании Другого, ничуть не меньше: он так же вынужден поддерживать собственную субъективность за счет манипуляций с этим самым желанием. Однако в данном случае совершается качественно иной ход. Навязчивый невротик поддерживает измерение, в котором Другой сексуального желания как бы и вовсе не имеет. Это приводит к тому, что обнаружить себя в качестве желающего во всем масштабе, то есть явственно увидеть объект своего сексуального желания навязчивый субъект может только во взгляде кого-то ещё, кого-то, кто обратил внимание на его собственный объект.
Навязчивая позиция трагична, и трагедия эта разыгрывается во всех сферах жизни.
Субъект навязчивости всеми силами скрывает недопустимую сексуальность и потому вынужден корчить из себя субъекта с помощью разнообразных достижений – мыслительных конструкций, бумажной продукции, заработанных денег (список можно дополнить по вашему желанию). В ход идет всё что угодно, но только не собственная нехватка. Фактически – шах и мат в два хода – шах и мат самому себе: определить ценный объект во взгляде Другого и предоставить его в качестве квази-объекта такого же квази-желания. Невротик навязчивости отчаянно убежден, что Другому нужно именно ЭТО – ЕГО великие размышления, ЕГО гениальная книга, что-то, произведенное ИМ САМИМ.
Это всегда что-то, но только не он сам как таковой.
И если истерия проводит жизнь в попытках заполнить собой расщепленного Другого, то девиз субъекта навязчивости я бы сформулировал так: я не позволю любить себя за ничто.
Проблема в том, что формулировка, не имеющая отношения к личному материалу субъекта, не может ему помочь. Поиском собственных формул – наряду со всем остальным – и занят невротический субъект в своем личном анализе.
И снова об идентификации: sexuée et sexuelle.
Важнейшим достижением лакановского анализа является различение половой идентификации [sexuée], которая получила название сексуации, и сексуальной идентификации [sexuelle]. Варианты сексуации, выраженные в соотв. формулах Лакана, с необходимостью занимают место пустоты несуществующей сексуальной связи, которая возникает ввиду того, что реальное, биологическое тело подвергается воздействию языка. Другими словами, получить доступ к мужскому или женскому полу говорящий субъект может не в сексуальной связи, а за счет идентификации, и прежде всего – сексуации.
(На картине Марка Шагала Прогулка, 1918, твердо стоящий на земле мужчина держит за руку женщину, улетающую куда-то в небеса).
⬇️
Итак, совершившаяся сексуация подразумевает возможность занять место такого пола, которым на основании анатомии наделяется субъект Другим (т.е. обыденным дискурсом). То есть, сделать выбор относительно фаллического означающего – принять его или же отказаться – и в дальнейшем определить свое отношение относительно этого места.
Сексуальные идентификации в свою очередь относятся к регистру воображаемых или порой символических идентификаций, которые непосредственным образом с сексуацией не связаны. Однако исходя из самого разделения подразумевается необходимость согласования сексуации и сексуальных идентификаций.
Чтобы продемонстрировать всю сложность этого согласования обратимся к ситуации Доры, которая идентифицируется с господином К. Заметим, что эта идентификация обусловлена не просто тем фактом, что господин К. мужчина. Он оказывается подходящим только в той степени, в которой он тот, кто знает наверняка, как именно обращаться с женщиной (госпожой К.). Тогда возникает вопрос о поле Доры: является ли она гомосексуальной женщиной, которая желает другую женщину? Анализ случая помогает ответить на этот вопрос, смещая акцент на вопрос о выборе объекта любви. Весь материал случая указывает на то, что госпожа К. для Доры не является просто женщиной, она – Женщина с большой буквы (La Femme), поскольку именно госпожу К. в качестве любовного объекта выбирает отец Доры.
Т.о. за идентификацией Доры с господином К. и её отторжением от женственности мы не можем усматривать однозначное желание быть мужчиной. Но явным зато оказывается тот факт, что выбор истерического субъекта в отношении пола, истинное место Доры – на левой стороне сексуации, и выбор этот скрыт под специфическими масками: с одной стороны, за вопросом Кто я: мужчина или женщина? и, с другой – за её идентификацией с мужчиной.
Устойчивость психического аппарата Доры в этом жонглировании символическими и воображаемыми идентификациями обусловлена изначальным выбором невротического субъекта в вопросе сексуации. Фаллос как означающее, открывающее доступ к одному из двух полов, у невротического субъекта в наличии. Потому сексуация оказывается своеобразным базисом психического, в то время как сексуальные идентификации можно рассматривать в качестве надстройки.
В случае психотического субъекта, который предположительно оперирует исключительно воображаемыми идентификациями и несмотря на возможность с их помощью вступить в сексуальную связь, мы сталкиваемся с особой неустойчивостью этой конструкции, шаткостью сексуальной идентификации без опоры на сексуацию.
Жизнь без Другого, или Кто такие entre-je?
Категория Другого в философии занимает одно из центральных мест. В общем виде её можно было бы определить как не-Я.
Чьи бы работы мы ни открывали – Декарта, Гегеля, Хайдеггера, Бахтина, Рикёра, Сартра, Делёза – мы обязательно сталкиваемся с этим понятием, которое имеет своеобразную формализацию у каждого из мыслителей. Лакан тоже не остается в стороне. Он формулирует особый подход, различая маленького другого (а), имеющего отношение к зеркальному миражу идеальной формы, собственному Я, и большого Другого (А) – бессознательное место языка, Символического, Закона.
Место Другого в бессознательном Лакан связывает с усвоением первичного означающего, которое по мере продвижения семинаров будет уточняться: отцовская метафора, Имя (Имена) Отца. Именно место Другого позволяет субъекту выстраивать мир Воображаемого, регулировать работу всех трех регистров, вступать в отношения с миром и другими, проще говоря – утвердиться в кач. желающего субъекта. Место это не дано изначально, и в случае психоза может случиться так, что первичное означающее оказывается отброшенным, не принятым субъектом, что приводит его в «тупик, замешательство». Лакан говорит, что «всё происходит так, словно в такой ситуации субъект реагирует, пытаясь воссоздать и скомпенснировать».
Так как же происходит эта компенсация?
(На фото Автопортрет с масками Джеймса Энсора, 1899, фанарт и один кадр)
⬇️
Итак, в случае психоза Закон, который должен буквально удостоверять (sic!), резервировать место субъекта, оказывается отброшен. Чтобы понять всю радикальность подобного отбрасывания (Verwerfung, forclusion), стоит сказать, что оно ставит под вопрос субъекта как такового, и он оказывается вынужденным подыскать замену бессознательному гаранту Закона, а именно должен искать его вовне, его конструировать. Лакан говорит, что «на отсутствие означающего субъект реагирует, настойчиво усиливая фигуру другого, который по сути своей, принципиально загадочен». И действительно, если «Другой, Autre как носитель означающего оказывается исключен», тогда «тем более энергично утверждается он на позиции маленького другого».
Таких маленьких других Лакан называет межеумками, entre-je. По сути это двойники субъекта, которые «одновременно являются и не являются его собственным Я». Именно на уровне этих двойников и «возникают слова, представляющие собой непрерывный комментарий к существованию» субъекта. Именно под их прикрытием и вступает субъект в смертельную схватку с самим собой. Яркие и уже канонические примеры – фигуры санитаров, доктора Флехсига, Бога – в случае судьи Шребера. Не менее красочным примером является и Лили, героиня М. Кунис из к/ф Черный лебедь (Д. Аронофски, 2010). Будучи двойником-преследователем главной героини, Нины (Н. Портман), она и оказывается той усиленной, вынесенной вовне, воплощённой фигурой недостающего Другого.
Стоит при этом всём не забывать, что игра с воображаемыми двойниками никуда не девается и в неврозе. Вся разница – да, структурно радикальная – заключается лишь в том, что ситуация двойничества для невротика, благодаря (grâce à) принятому Другому, остается скрытой под многослойным покровом усвоенных идентификаций. С ними и ведёт невротический субъект изматывающую и временами не менее смертельную борьбу.
Желание найти vs желание искать.
Практика совместного построчного чтения в кружках фрейдо-лакановских аналитиков неоценима. Помимо прояснения сложных теоретических моментов – борьба (nicht)verstehen и erklären, на которую указывает Лакан в 3 семинаре – важен сам факт кружковости; структура кружка как таковая, в которую с необходимостью привносится Реальное участников, оказывается важнейшей составляющей, поскольку помогает осуществить de novo или заметить уже осуществленный переход: от настойчивого поиска ответа как чего-то сугубо достаточного в своей конечности к поиску как таковому, который при этом никоим образом не отказывается от обнаружения и фиксирования найденных объектов. Им придается иное значение, и это решает всё.
(На фото картина Е.А. Кацмана Калязинские кружевницы, 1928)
⬇️
В семинаре Тревога Лакан с особой настойчивостью возвращается к двум моментам:
(1) определению места тревоги – располагет он её между наслаждением с одной стороны и желанием – с другой; и (2) схеме деления субъекта – пытаясь выкристаллизовать диалектику объекта а.
Проследим за ходом мысли.
Помимо того, что объект а представляет собой неустранимый остаток, с ним никаких дальнейших операций произвести нельзя. Объект а берет на себя роль метафоры наслаждения, утверждает Лакан.
Как это понять?
С одной стороны, объект а представляет собой то, что по своей природе противится функции означающего. Но в то же самое время это самое противление и позволяет объекту а символизировать то, что при означивании теряется. Другими словами, не становясь означающим, объект а выполняет функцию означивания.
Тем самым именно этот остаток, буквальный отброс оказывается в основе желающего субъекта, а не субъекта наслаждения. Лакан говорит, что пытаясь дать наслаждению место в Другом, месте означающих, субъект предваряет самого себя как желающего.
Что значит "дать место в Другом"? – это значит, попытаться означить отброс, наслаждение с помощью языка. Таким образом, мы можем переформулировать суть желающего субъекта. Желать – значит искать означающее для наслаждения в сокровищнице Другого. Искать и не находить.
Но невротик, обеими ногами завязнув в этом поиске, делает всё, чтобы подорвать систему: невротик пытается найти, он одержим этой идеей – найти, наконец, конкретную формулировку от Другого, некое готовое знание. Проще говоря — точный рецепт счастья и предзаданный смысл жизни. Невротик, несмотря на структурную провальность своей затеи, убежден, что стоит ему найти смысл жизни, то всё волшебным образом встанет на свои места, что тогда-то и начнется его долго и счастливо.
Анализ же в свою очередь ведет субъекта в сторону его истины, помогает ему усвоить принципиальную неполноту Другого, а значит и невозможность подобного нахождения, решения раз и навсегда: что и позволяет открыть доступ к инаковости, своей собственной неповторимости, единичности.
Еще не родиться — и уже быть обреченным ходить по улицам и разговаривать с людьми.
Из дневника Ф. Кафки, 18 марта 1922.
Сексуальное и деструктивное: сплав и расслоение.
Из второй теории влечений, берущей своё формальное начало в По ту сторону принципа удовольствия 1920 года, известно два вида влечений.
Во-первых, «более очевидное» сексуальное влечение [Sexualtrieb], к которому относятся 1) сексуальное влечение как таковое, 2) его производные – целезаторможенные и сублимированные импульсы влечений, 3) влечение к самосохранению. Обратите внимание, что в начале Фрейд противопоставлял влечения Я и сексуальные влечения. Новый же взгляд не упраздняет это противопоставление, но предлагает еще один план их соотношения. Общая цель сексуального влечения – усложнение жизни за счет объединения отдельных частей и её сохранение. Отсюда другое название этого влечения – влечение жизни [Lebenstrieb].
Во-вторых, деструктивное влечение [Destruktionstrieb] или влечение смерти [Todestrieb], изначальная цель которого перевести живое в безжизненное. При этом в Я и Оно Фрейд недвусмысленно указывает на то, что сексуальное и деструктивное влечения не находятся исключительно во взаимоисключающих отношениях. Он пишет: «…возникновение жизни стало причиной продолжения жизни и вместе с тем стремления к смерти, а сама жизнь – борьбой и компромиссом между двумя этими стремлениями». Эта довольно четкая формулировка, увы, не спасла принципиальную идею второй теории влечений от вульгарного прочтения: что есть влечение жизни и противоположное ему влечение смерти. Прочтение это зачастую оказывается причиной фатальных ошибок в клиническом аспекте психоанализа.
Потому я хочу остановиться на этом сложном моменте отношений между двумя влечениями подробнее.
(P.S. Картина Арнольда Бёклина 1872 года – Автопортрет со Смертью, играющей на скрипке – призвана помочь сформировать точное представление.)
⬇️
Следуя мысли Фрейда, скажем, что элементарному одноклеточному организму присущи оба вида влечений. Тогда деструктивное влечение, направленное на самого себя, приводит к возврату в безжизненное состояние, что – на уровне одной живой клетки – вступает в противоречие с влечением жизни. Противоречие это преодолевается за счет последнего, которое сначала привело к усложнению одноклеточного организма в многоклеточный, а затем – к появлению специфического органа, который позволяет отводить деструктивное влечение, пусть и частично, во внешний мир, а не направлять его полностью на себя. Этим органом у человека является мускулатура, а в более широком смысле – опорно-двигательный аппарат: всё то, что обеспечивает произвольные действия, направленные на разрушение внешнего мира и других живых существ.
Клинические данные усложняют эту схему как минимум в двух пунктах.
Отметим, что деструктивный, садистский компонент влечения в нормальном случае (!) стоит рассматривать как «классический пример целесообразного смешения влечений». Это значит, что достижение цели эротического влечения возможно лишь за счет присоединения к нему садистского компонента, который «регулярно служит эросу в целях разрядки». Метафорически предлагаю представить себе лампу накаливания как резервуар сексуального, а замыкание её в сеть с помощью проводника как присоединение деструктивного компонента.
Однако помимо нормального сплава, есть целый ряд клинических моделей, которые показывают возможность расслоения влечений. Садизм в качестве перверсии, не приводящий к уничтожению другого, это образец такого расслоения. Убийство же другого, его физическое уничтожение, расчленение, вероятно, служит примером расслоения, которое доведено до крайности.
Еще одним ярким примером расслоения влечений и карикатурного проявления влечения смерти является невроз навязчивых состояний. Он, с одной стороны, объясняет сущность регрессии либидо от генитальной к анально-садисткой фазе, а с другой делает очевидным условие продвижения к генитальности, а именно добавление компонентов эротического влечения. Т.н. исконность амбивалентности невроза навязчивости в этом контексте следует мыслить не только как результат расслоения ранее слитых влечений, но, скорее, как признак не произошедшего смешения влечений.
(продолжение следует)
Не перестаю удивляться, как некоторые положения лакановского психоанализа находят порой точнейшее выражение в художественной литературе.
Вот что однажды упомянутая мной МЮ пишет о наслаждении:
Быть может, в наслаждении страшнее всего то, что оно открывает нам, что в нас есть тело. До этого мы просто жили в нем. Теперь же мы чувствуем, что тело наделено собственным отдельным существованием, у него есть свои собственные мечты, своя собственная воля, и нам до самой смерти придется считаться с ним, уступать ему, договариваться с ним или с ним бороться.
Маргерит Юрсенар «Алексис».
Не одни только психоаналитики отдают себе отчет в важности сновидческого материала. Вот, например, что пишет о сновидениях Федор Михайлович:
Почему тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы чувствуете почти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное? Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить.
Реквием по мечте: исчезающее Я.
Уж сколько их упало в эту бездну, / Разверзтую вдали! / Настанет день, когда и я исчезну / С поверхности земли.
Сформулированная Цветаевой перспектива исчезновения субъекта в культуре встречается с завидной регулярностью. Не менее регулярно она озвучивается и в кабинете психоаналитика и может принимать самые разные формы. Причем если психотическое переживание постоянной угрозы собственному Я, хрупкость которого как будто бы не вызывает вопросов, считается чем-то оправданным в плане страдания, то страдания невротические, в том числе боль нарциссического невроза, зачастую воспринимаются как блажь.
С обыденной точки зрения способы страдающего нарциссическим неврозом справляться с неустойчивостью представлений о себе могут выглядеть как предельный гедонизм – безответственный образ жизни, промискуитет, злоупотребление алкоголем или наркотиками: всё это воспринимается как карикатура на эгоиста, занятого исключительно собственным удовольствием. С психоаналитической точки зрения дело обстоит иначе. Более того, эгоизм в подобных случаях это как раз то, чего сильно не достает.
Устойчивые представления субъекта о себе жизненно необходимы для того, чтобы вступать в отношения с другими и возможны только в том случае, если инстанция Я в психическом аппарате исправно функционирует. В свою очередь это возможно при согласованной работе воображаемого зеркального образа (Я-Идеала) и символической инстанции Идеала-Я, которая, будучи интроецированой, позволяет сохранять собственный образ безотносительно воплощённых в том или ином реальном человеке Других. То есть субъект должен претерпеть операции отчуждения (в образе) и сепарации (в Другом). Проще говоря, человеку, Я которого работает comme il faut, нет никакой необходимости в поиске постоянного подтверждения того, что они есть, что они существуют, от других людей.
В Реквиеме по мечте (Аронофски, 2000) мы видим иллюстрацию того, что происходит в противном случае.
Все герои картины в той или иной степени демонстрируют выраженную шаткость представлений о себе + зависимость от поверки этих представлений со стороны Другого. Не состоявшаяся сепарация показана по-разному: например, в речи матери Гарри (Гарольд – мой единственный сын, он всё, что у меня есть) или в сновидческих образах Тайрона, где он маленький сидит на руках матери, или в невозможности самого Гарри относится к себе как к отделенному от своей собственной матери. Все герои при этом – зависимые от наркотических веществ – подтверждают слова Вапперо о том, что любая зависимость – это поиск объекта сепарации.
Максимально точно и оттого почти физически болезненно проблема показана в фигуре Мэрион (Д. Коннелли) и её отношениях с Гарри (Д. Лето).
Во-первых, Мэрион – единственный персонаж, родители которой не появляются в ленте ни разу. Нам известно лишь то, что они обеспечивают свою дочь деньгами. Во-вторых, отношения Мэрион к Гарри – яркий пример той смертельной зависимости от фигуры Другого, представленной в образе любимого человека, без которого рушится всякая возможность иметь достаточно устойчивые представления о самой себе. Именно голос и взгляд Гарри позволяют Мэрион проектировать свое будущее (открыть ателье по пошиву одежды), именно его голос и взгляд «заставляют чувствовать себя личностью, чувствовать, что я – это я».
Обычному человеку сложно и, более того, невозможно, представить себе, что проживает субъект, не имеющий надежной опоры в представлении о себе внутри и при этом теряющий внешнюю опору. Сложно вообразить, что порой единственным способом и остается использование собственного тела, несмотря на всю разрушительность и смертельность такого хода. В общем, можно сказать, что и для этого тоже, пожалуй, существует кинематограф, который благодаря своей грубой наглядности и жестокости камеры, взгляд которой не дает зрителю шанса отвернуться, позволяет увидеть то, что невозможно представить. Правда, нежелание знать ничего, что может поколебать привычные представления "нормального невротика", всегда оставляют столь привлекательную возможность не смотреть.
Второй раз я получаю вопрос по поводу настойчивого и «голословного» противопоставления анализа, ориентированного мыслью Фрейда и Лакана, эго-психологии или, шире, англо-американскому подходу.
Чтобы дать развернутый ответ и при этом не пугать голословностью, обратимся напрямую к тексту Карен Хорни, основателю Американского института психоанализа, которая буквально берется резюмировать почти полувековую работу Фрейда, причем делает она это прямо-таки по-гангстерски.
Прямая цитата:
Психология Фрейда, а также философия, лежащая в ее основании, по сути своей пессимистичны. <…> Человеком движут инстинкты, которые в лучшем случае можно лишь смягчить посредством «сублимации». Общество неизбежно ставит препятствия на пути удовлетворения инстинктивных влечений. Его Эго беспомощно мечется между инстинктивными влечениями и Супер-Эго, которое само может быть лишь несколько видоизменено. Супер-Эго выступает главным образом как запрещающая и деструктивная инстанция. Подлинные идеалы не существуют. Желание самоосуществиться является «нарциссическим». Человек по своей природе деструктивен, и «инстинкт смерти» принуждает его либо губить других, либо страдать самому. (sic!)
———
Именно о таком преступном упрощении мысли Фрейда и твердил на протяжении всей своей жизни Лакан.
Именно из этой вульгаризации и топорной схематизации и произрастают — и представление о психоанализе в стиле «Вы желаете переспать со своей матерью и убить своего отца», и бесконечные проблемы и искусственные тупики, возникающие в кабинете.
Именно такое прочтение Фрейда и убеждает аналитиков давать дичайшие интерпретации по типу «Вы сейчас видите во мне свою мать» или сообщать пациенту, что он «просто регрессировал на кушетке до состояния младенца», а затем недоумевать монолиту сопротивления со стороны анализанта, естественно возникающему в ответ на подобный «акт».
Аналитики, ориентированные текстами Фрейда и Лакана, не призывают отказаться от чтения иных текстов, скорее наоборот; не преследуют цель ниспровергнуть все прочие школы, но напротив, всегда подчеркивают их точные замечания или важные наработки, если таковые имеются (в случае с КХ, например, это и работы по женской сексуальности, которые сложно не принимать во внимание, и некоторые технические замечания). Но не забывают они при этом и о своей главной работе — анализировать. И последовательный анализ текстов — из под чьего бы пера они ни выходили: Фрейда, Лакана или авторов прочих школ — не является исключением.
(А на снимках — американский психоаналитик Карен Хорни и Фрэнк Костелло — американский гангстер).
Gen Y: искусство стыда.
Алексис – герой одноименного текста Маргерит Юрсенар, в своей исповедальной речи провозглашает: «Жить трудно, но ещё мучительнее рассказывать свою жизнь».
Невротический субъект, оказавшийся в кабинете психоаналитика, неминуемо сталкивается с необходимостью говорить, и нередко говорить приходится о том, что в общепринятом дискурсе носит характер непристойности. Уже это обстоятельство создает совершенно конкретные трудности артикуляции; субъект, обнаруживший что-то не вписывающееся в мираж его идеального образа, сталкивается со стыдом и, в лучшем случае, оказывается вынужденным прибегать к т.н. грубости языка. Она, однако, помогает мало, поскольку – по меткому замечанию МЮ – часто вводит в заблуждение, прикрывая банальность мысли, и за некоторыми великими исключениями легко сочетается с известным конформизмом.
Мучительность опыта говорения, обусловленная столкновением реального тела и языка, эффектами означающего, которое одновременно становится и причиной, и источником наслаждения тела, многократно усиливается за счет того, что и современная культура (как таковая) претерпевает радикальные изменения. Как минимум налицо колоссальный кризис медиа и пандемия говорящих голов. Но наиболее значимым мне кажется своеобразная апокалиптическая риторика, на которую обращает внимание Юлия Кристева. Её причина – изобилие образов и сдержанность речи.
Смещение внимания на мир образов, царство Воображаемого и порой близкое к полному забвение Символического – вот что усложняет ситуацию говорения современного субъекта и вместе с этим довольно точно описывает специфику межпоколенческих различий. Миллениалы сейчас – это последнее поколение, которое способно хоть как-то избегать зловещего императива образов в их тотальности и мнимой достаточности, способно на то, что я бы назвал искусством стыда. В то время как новое поколение (слоган – давай я просто покажу!), да, отчасти вынужденно, но всё же сделавшее ставку на внешний вид, мир визуального – картинок, видео, представлений – упускает из виду (случайный каламбур) тот факт, что образы – какими бы достаточными или даже избыточными они ни казались – не исправляют неловкости словесной стилистики, но топят их в несказуемом.
Таким образом, ничто становится неразрешимым, а молчание, призванное обозначить пункт стыда, нехватки, дискурсивного и языкового провала, заполняется яркими образами, внушает грёзы, о которых, как кажется, нечего сказать. И всё же рискующая оказаться за бортом фундаментальная связь предметных и словесных представлений пока еще дает о себе знать, пусть даже своим отсутствием. Надолго ли? Сложно сказать. Точно лишь то, что психоанализ остается той практикой, тем дискурсом, тем эксклюзивным типом социальной связи, который по-прежнему сохраняет свою актуальность, быть может, как никогда.
То, что я называю поступиться своим желанием, всегда сопровождается в судьбе субъекта — это наблюдается, обратите внимание, в каждом случае — каким-то предательством. Либо субъект изменяет своему назначению, самому себе, и сам это чувствует. Либо, еще проще, он позволяет тому, с кем вместе посвятил себя какому-то делу, обмануть свои ожидания и не выполнить условия соглашения, которое они заключили, независимо от того, временное это соглашение, или постоянное, несет ли его выполнение счастье, или беду, идет ли речь о восстании, или о побеге.
Бывает, что предательство терпят, что при мысли о благе — благе того, кто предательство совершает — субъект умеряет свои притязания, говоря что ж, коль дело обстоит таким образом, окажемся от наших видов на будущее, так как оба мы, во всяком случае, я, лучшего не заслуживаем, так что пойдем лучше общим путем. Это и есть, имейте в виду, структура того, что я называю поступиться своим желанием.
Когда предел, где я представил вам связанными воедино презрение к другому и презрение к себе самому, оказывается пройден, обратного пути уже нет. Поправить дело можно, но отрешиться от содеянного нельзя.
Жак Лакан «Этика психоанализа».
Во время сегодняшних чтений мы затронули тему производства смысла и бессмыслицы в процессе анализа. Тема, мягко говоря, душещипательная, особенно с учетом своеобразного уклона, наметившегося в аналитической среде: мол, не стоит гнаться за приращением знания и производить новые смыслы, поскольку драматический эффект на субъекта производится именно бессмыслицей.
Так-то оно так. Однако сама постановка вопроса, возврат к логике «или…или» и монопольное предпочтение бессмыслицы — оч. сомнительны. Логика психоанализа описывается оператором «и…и». Поэтому не может упускаться из виду тот факт, что смысл и бессмыслица составляют диалектическое отношение. Другими словами, говорить о бессмыслице можно только на фоне смысла, и, для того, чтобы этой самой бессмыслице произвести ожидаемые эффекты, она должна иметь отношение к приращенному в ходе анализа знанию, наполненному для субъекта смыслом, а лучше сказать, значением.
(Кстати, этот снимок был сделан более 4 лет назад, в апреле 2021. Одинокое означающее на стене. Бессмысленно и красиво. Так бы и оставить, но нет. Его бессмысленность была тут же уравновешена, достроена до смысла, значения. В данном случае строкой из песни).
Они уже направлялись к дому, и я выскользнула из своего укрытия. Надо было спешить, так как необходимо было еще переодеться в комнате, а затем пройти в апартаменты мадам С... Мне не хотелось пропустить разговор о религиях и потом сожалеть об этом. Мысли о природе, высказанные вслух аббатом и дошедшие до моего сознания, живо подействовали на меня. Я поняла все так, что Бог и природа это одно и то же или, во всяком случае, природа является продолжением Всевышнего. Из этого я сделала свои собственные выводы и впервые в жизни ощутила себя мыслителем.
Фрейд не раз писал о том, что нередко психоаналитик оказывается для человека — за всю жизнь — первым, кто действительно его слушает. Сейчас, в то время, когда в большинстве случаев один лишь дожидается своей очереди сказать, а вовсе не слушает другого, это как никогда актуально: ведь аналитик не ждет, когда он сможет ввернуть словечко (быть может, если только вернуть), в принципе, он может вообще ничего не говорить.
Но в приведенном выше отрывке из романа «Тереза-философ» (автор которого до сих пор не прояснен: это то ли маркиз д’Аржан, то ли маркиз де Сад) выражено то «ещё кое-что», что получает субъект, оказавшийся в кабинете психоаналитика. Какими бы изощренными и необычными ни были мышление субъекта и его способ излагать свои мысли, нередко именно в анализе он получает возможность первый раз в жизни сделать свои собственные выводы и ощутить себя мыслителем. Не стоит говорить, что зачастую подобный опыт становится настоящим открытием и с необходимостью приводит к радикальным изменениям.
Простота хуже воровства, или Аналитик на месте объекта желания.
В определенных кругах принято принижать одни вещи и восхвалять другие. Стратегия эта стара, как мир: первые принижаются за счет откровенной демонстрации неких недостатков, а вторые восхваляются за счет их же сокрытия. По сути, это переформулированное на современный лад Divida et impera: «разделяй и властвуй» римского сената превратилось в «раздевай и властвуй» капиталистической морали. Это, кстати, очень незатейливая мораль, которая в пределе сводится к идее максимального упрощения. Казалось бы, что это некая уходящая натура нулевых, но нет – с похожей тендецией сталкиваешься и сейчас, несмотря на то, что предельная утомленность примитивными смыслами и жгучая тоска по сложным сообщениям, как кажется, налицо.
Незаслуженно «приниженным» мне видится и отечественный кинематограф нулевых. Потому за основу своего микро-вброса по поводу не перестающего набирать обороты упрощательского угара в поле психоанализа возьму один эпизод из к/ф Попса (реж. Елена Николаева, 2005). Лариса Ивановна (Т. Васильева), влиятельный музыкальный продюсер, просвещает провинциальную девушку, которая сначала «слушала попсу с утра до вечера, как все», а теперь приехала покорять Москву своими песнями со смыслом. Продюсер открывает восторженной особе глаза на то, что по-настоящему сложные вещи слушают «5 процентов, а 150 миллионов хотят 3 аккорда и 4 слова, и чувствуют себя счастливыми, и хотят, чтобы жизнь была простая, как эти 3 аккорда».
Это ярчайший пример подмены понятий в дискурсе капитализма, где проще значит больше, а больше значит лучше. Но в дискурсе аналитическом – о, ужас – ни одна из этих посылок неуместна.
Так зададимся вопросами.
⬇️
Кому как ни психоаналитику, следующему мысли Фрейда и Лакана, должно быть известно, что процесс субъективации по природе своей не упрощаем, потому что диалектичен и представлен бесконечной чередой усложнений: идентификаций, преобразований либидо, конструирования фантазма, фокусировки наслаждения?
Кому как ни этому же самому аналитику должно быть известно о трагических и зачастую ведущих к рубежу жизни последствиях тех опрометчивых упрощений, ложных систематизаций, однозначных определений, от которых и растут предлинные и многочисленные ножки невротического страдания?
Кому как ни ему (как никому, кстати, другому) должно быть известно о катастрофических последствиях проекта по упрощению мысли Фрейда в среде эго-психологов, день за днем надрывающих спину на пашне гедонизма и успешной жизни, одним словом Americandream?
Какой дискурс способен срывать благостные маски уютного и такого простого (только карту протяни) потребления с монструозного лица дискурса капитализма, кристаллизованного теперь благодаря формулам Лакана?
Если психоанализ и способен на это, то это точно не тот психоанализ, что направляется идеей тотального упрощения теории, ведущего, кстати, не только к деградации клиники вплоть до карикатурного вудиаленовского "это всё у вас в голове", не только к самоупразднению в качестве носителя аналитического дискурса, но и к десубъективации, а то есть превращению в объект желания, а вовсе не его причины.
Невыносимое Реальное и фундаментальный фантазм.
На недавних чтениях мы снова затронули вопрос фундаментального фантазма ($◊а), бсз структуры, управляющей всей жизнью субъекта. Да, порой он становится чрезмерно довлеющим в своем требовании актуализировать его содержание в действительности, восстановить мифическое единство с объектом, утраченным в процессе вторжения языка в тело. Такой взгляд имеет место, но он может затушевывать тот факт, что прежде всего фантазм – это жизненно необходимая субъекту вуаль, прикрывающая Реальное, с которым иметь дело напрямую и без околосмертельных последствий невозможно.
К/ф Три цвета: синий (К. Кесьлёвский, 1993) – это наглядная демонстрация двух ключевых моментов: а) разрушения фантазма Жюли (Ж. Бинош) в результате вторжения Реального в её жизнь (её муж и дочь погибают в автомобильной катастрофе, а после она узнает о романе её мужа с другой женщиной) и б) мучительного, сдирающего с героини кожу взаимодействия с неприкрытым Реальным, и не менее мучительного, вынужденного процесса конструирования фантазма заново, что позволяет начать жить заново.
⬇️
Итак, я выделил четыре основных момента, показанных в картине, четыре поля субъективности, в которых фантазм играет роль вуали.
1. Вопрос интерсубъективности (желания Другого).
Прежде всего фантазм дает версию ответа на пугающий вопрос о желании Другого (Che voi?), что с одной стороны позволяет купировать тревогу, а с другой – вуалирует фундаментальную нехватку означающего, S(A), которое могло бы быть некой незыблемой гарантией.
2. Вопрос о желании субъекта.
Фантазм делает возможным желание в отношении конкретных объектов желания. Т.е. он предоставляет некую схематизацию (см. трансцедентальный схематизм Канта) того, что необходимо, чтобы получить доступ к наслаждению. Этот пункт непосредственным образом связан с предыдущим, поэтому диалектика здесь та же: мы отмечаем, что фантазм одноременно вуалирует факт структурной невозможности нахождения какого-либо окончательного, удовлетворяющего навсегда объекта.
3. Вопрос диахронии (введение времени и повествовательности).
При том, что базовые элементы остаются бессознательными, фантазм – это всегда некая история. Например, содержание наших дневных фантазий от нас не скрыто, но о нём, в отличие от сновидений, мы не стремимся рассказывать другому. Это показывает, что дневные фантазии связаны с $◊а в гораздо большей степени. Дневные фантазии – это маленькие истории, последовательность событий. В данном пункте фантазм за счет формирования некоего фантазматического плана действий и введения времени, скрывает принципиальную невозможность единства.
4. Вопрос о кастрации.
Фантазм скрывает факт символической кастрации, т.е. с необходимостью свершившегося под давлением Закона отказа от дальнейшего получения немедленного удовлетворения. Скрывается этот факт за счет появления некой фантазматической причины, что препятствует наслаждению. Т.о., создавая воображаемую причину, фантазм вуалирует структурную природу нехватки.
Т.о., рассматривая следствия краха фантазма, можно прояснить его главные функции. Понятным должно быть и то, что пересечение фантазма субъекта как одна из целей психоанализа не подразумевает его уничтожение как такового. Напротив, львиная доля работы сводится к настройке фантазма, а нередко и к его масштабной реконструкции после пересечения.
Миф – это структура. Вопрос – это ответ.
Психоанализ можно назвать квинтэссенцией диалектики в поле психического. Вскрывая тривиальные кажимости обыденного, он разрушает привычное понимание вещей, что отчасти объясняет и неудобство психоанализа в мире, и невозможность привыкнуть к его методу и результатам, и, как следствие, беспомощную ярость по отношению к себе.
Одной из таких уютных кажимостей является представление о том, что приращение знания достигается путем нахождения некоего ответа, который смог бы – желательно навсегда – прояснить положение дел: причин навязчивого повторения, симптома, невозможности вступить и поддерживать отношения с другим и проч. Следуя логике Лакана, можно сказать, что дела обстоят прямо противоположным образом. Ответы, фундаментальные означающие, без которых весь порядок человеческих значений не мог бы быть выстроен, уже даны, они всегда налицо. Однако, чтобы понять, что означает этот ответ, к нему должен быть задан тот самый, незаданный вопрос.
(На фото Геополитический ребёнок, наблюдающий за рождением нового человека, Сальвадор Дали, 1943).
⬇️
Лакан предлагает представить себе появление чистого означающего и тут же говорит, что такого себе представить нельзя, ибо это по определению невозможно. И всё же, он пытается прояснить феномен чистого или фундаментального (базового) означающего, обращаясь к мифологии. Он не без оснований крестит благоглупостью то, что говорят люди современной науки, когда называют представления древних народов о происхождении мира магическим мышлением. Т.к. этот термин явно недостаточен для того, чтобы объяснить, почему люди стали представлять себе день, ночь, землю и небо в виде неких существ, которые совокупляясь и сопрягаясь между собой, образуют семью, где череда убийств, кровосмесительных связей…и тому подобного не знает конца.
Предположение о том, что древние люди воспринимали содержание мифа буквально, безосновательно. Цель мифологии заключается в том, чтобы найти человеку место в мире, дать ему устойчивость, ведь она обеспечивает человеку понятие о важнейших для него означающих, их генеалогии и отношениях между ними.
Именно миф выступает примером базового означающего, которое не отсылает ни к какому значению, но является структурой, основой для субъективации. Это и есть генеалогия означающих, необходимая человеку, чтобы найти себе место в мире, говорит Лакан. Это структура, в случае невроза наличная и заявляющая о себе самыми разными способами. И эта структура должна помогать субъекту свободно перемещаться в упорядоченном отныне мире.
Кто такой, этот человек, оказавшийся в кабинете психоаналитика? Сбитый с толку и не знающий более, в чем состоят внутренние пружины его восприятия? Мышления? Опыта любовной жизни? Или, напротив, давно обнаруживший злокачественный сценарий, раз за разом разворачивающийся на его глазах, вопрошающий снова и снова привычные «за что» и «почему»? Это человек, который каждый раз сталкивается с одним и тем же ответом, ответом на вопрос, который он никак не может задать.
Клод Леви-Стросс вторит почти буквально: «Миф, древняя легенда – это ответ, к которому мы еще не подобрали вопрос».
Три тезиса из Толкования сновидений: о сознании.
Одержимость осознанностью в современности поражает не её замкнутой и абсолютной достаточностью, заявляемой в сколь непререкаемой, столь и не аргументированной, а потому раздражающей форме (мол, осознайся, и будет тебе счастье!), а настойчивой безосновательностью этого лозунга. Проще говоря, между осознанием и сознанием устанавливается жирный знак метафизического равенства, от которого отталкивается еще одно не менее метафизическое тождество: сказать значит осознать.
Можно подумать, что заблуждение касается только дискурса популярной психологии. Но нет – морок осознанности не обошел стороной и психоанализ, в частности, эго-психологов. Очарованные (мы, кстати, тоже очарованы) изящностью фрейдовского Wo es war, soll ich werden* [Там, где было Оно, должно стать Я] они ставят третье «равно»: Я = сознание (а с ним и осознание). Причина, по которой был забыт тот факт, что большая часть Я является бессознательной, имеется (скажем НЕТ метафизике в психоанализе!!!) и непосредственно связана с социокультурными и политическими особенностями американского общества, на полях которого выросло, по преимуществу, направление эго-психологии. Понадобился целый Лакан и его схема L для того, чтобы формализовать высказывание* Фрейда, но и этого недостаточно. Ход анализа порой продолжает пониматься как что-то, что позволяет собственному Я (а) схемы L оказаться на месте субъекта бессознательного. Т.о. тождество Я – сознание, словно контрабандный товар, с успехом перекочевало и на территорию лакановского психоанализа.
Обратим внимание всего на одно предложение VII главы Толкования сновидений с вопросом: какая же роль согласно Фрейду отведена сознанию?
(На фото Лестница Иакова Уильяма Блейка, 1805)
⬇️
Никакая другая, кроме роли органа чувств для восприятия психических качеств. Кратко и по делу. Следствия же из этого утверждения фундаментальны, как для теории, так и для клиники.
Во-первых, сознательное восприятие предстает в кач. функции системы сознания (Сз), которая по своим характеристикам аналогична системе восприятия (В). Т.о. эта система способна лишь возбуждаться качественными характеристиками восприятия и неспособна к записи, следовательно, не имеет памяти! Если психический аппарат своими органами чувств системы В. обращен к внешнему миру, то он как таковой является этим самым внешним миром для Сз. Материал к системе Сз. потому поступает из двух источников: из системы В. с одной стороны и изнутри самого аппарата в виде качественных рядов удовольствия и неудовольствия.
Второе следствие имеет непосредственное отношение к клинике. Вышесказанное объясняет, почему попадание материала в систему Сз. не имеет никакой непосредственной связи с осознанием. В речи анализантов постоянно звучат важные, ключевые означающие. Тот факт, что они попадают в речь и, более того, что о них ведется сознательная речь, уже указывает на то, что они проходят через систему Сз. Однако вопреки вере в осознанность, никаких волшебных эффектов на анализанта это не производит, как не производит никаких эффектов и передача субъекту предзаданного, пусть и вполне благостного смысла.
Работа в психоанализе имеет принципиально иное направление.
(PS. Два предыдущих тезиса из микро-обзора: о желании и о либидинальной экономике).
Проституция любовь и капитализм коммунизм
В связи с недавними (и по идее шокирующими) новостями с полей особого рынка – впрочем, что же в них такого специфического – вспомнились строки из песенки Stromae "Carmen", которую он пел для нас в 2013 году. Слова такие:
L’amour est enfant de la consommation
[Любовь – это дитя потребления]
Il voudra toujours, toujours, toujours plus de choix
[Ей всегда, всегда, всегда будет нужно больше выбора]
Строчки всем хорошо знакомы и явным эхом наследуют и Обществу спектакля Ги Дебора, и Бойцовскому клубу Чака Паланика, да и любым другим – зачастую изящным – попыткам критики капитализма в культурном поле. Жаль только, что критика как таковая, не может внести никакого значимого или даже хоть сколь-нибудь ощутимого вклада в динамику отношений с Другим в наши дни. Это проблема, корни которой нужно искать на структурном уровне. Говоря точнее – а т.е. после Маркса, Фрейда и Лакана – даже и искать не нужно.
Итак, не критика, но размышления.
Определение любви Лакана таинственно. Любить – это давать то, чего у меня нет, тому, кому это не нужно. Оно рассматривается с самых разных сторон, и каждый подыскивает для себя свою, ту самую лазейку, через которую можно пробраться к значению этого высказывания. Но поскольку мне она оч. сильно напоминает формулировки из 2 главы Капитала Карла Маркса, попробуем это использовать себе всем во благо.
Маркс выделяет 2 главные предпосылки процесса обмена товаров.
Представим двух производителей товаров, А и Б, которые производят соотв. товары.
Во-первых, потребительная стоимость товара производителя А для самого производителя А отсутствует: сильно упрощая, можно сказать, что его товар сам по себе ему не нужен. Однако для производителя товаров Б потребительная стоимость товара А вполне себе есть и ощутима, а значит товар А, опять же упрощая, ему нужен. Т.о. ситуация обмена по Марксу обратная ситуации обмена, которую предлагает Лакан в своем определении любви. Сформулируем первое условие обмена по Марксу на лакановский манер: (про)давать другому то, что у меня есть (и что мне не нужно), тому, у кого этого нет и (кому это нужно). Говоря короче, условием реализации потребительной стоимости становится стоимость меновая (что неразрывно связано с появлением товарного фетишизма – добавим на всякий случай).
Во-вторых, участники товарного обмена выступают как принципиально равные, а именно равные участники соответсвующего договора. Предполагается, что каждый из производителей – и А, и Б – добровольно отказывается от принадлежащего ему товара в пользу товара другого. Мы подразумеваем, что каждый из участников обмена обладает полной свободой распоряжаться теми товарами, которые они производят, что и составляет суть права частной собственности (вскользь заметим, что принцип частной собственности противоречит принципу какой бы то ни было общины).
Противопоставив лакановское определение любви и определение предпосылки обмена по Марксу, стоит задаться вопросами:
Значит ли вышесказанное, что любовь по Лакану представляет собой выход из ситуации рыночной экономики?
Значит ли это, что капиталистическое устройство общества, основанное на функционировании рынка, структурно противоречит феномену любви?
И, наконец, значит ли это, что любовь – это структурно привилегированный феномен коммунизма?
Не знаю. Но песня хорошая.
Любовь <> ненависть. Нарциссическое либидо и идентификация.
Превращение любви в ненависть как одна из судеб влечений хороша известна из метапсихологии, и есть несколько способов описать эти метаморфозы.
Во-первых, ключевая для психоанализа амбивалентность, т.е. ситуация, когда любовь сопровождается ненавистью и наоборот. Акцент здесь делается на некой одновременности.
Во-вторых, мы зачастую сталкиваемся с тем, что ненависть может предшествовать любви, т.е. следует говорить о сменяемой последовательности.
Но есть и в-третьих, а именно непосредственное превращение любви в ненависть, а не феноменологическое или временное чередование. Именно в связи с третьим пунктом Фрейд задается вопросом: если любовь и ненависть соотносятся друг с другом так же, как сексуальное влечение и влечение смерти, то с учетом третьего варианта превращения любви в ненависть основополагающее различие между двумя влечениями оказывается безосновательным. Как это объяснить?
(На фото не любовь и ненависть, а Любовь небесная и Любовь земная Тициана, 1514).
⬇️
Чтобы объяснить возможность превращения любви в ненависть следует сказать, что в душевной жизни есть некая энергия, сама по себе индифферентная и способная к свободному перемещению. Благодаря этим двум свойствам она может присоединиться либо к деструктивному, либо к эротическому импульсу и усилить их катексис. Наиболее вероятно, что эта энергия, которая действует и в Я, и в Оно, происходит из запаса нарциссического либидо, а генетически является десексуализированным эросом, поскольку сексуальные влечения более пластичны и в большей степени способны отклоняться и смещаться нежели деструктивные. Тогда несложно продолжить, что служит это нарциссическое либидо принципу удовольствия, поскольку может помочь избежать застоя и облегчить отведение нагрузки. При этом то, каким путем производится это отведение, кажется не столь важным, а это – черта, характерная для первичного процесса, главенствующего в Оно. С тем же безразличием – только теперь при выборе объекта – мы сталкиваемся и в ситуации переноса в анализе, переноса, который должен совершиться – неважно на кого. Аналогичное безразличие встречается и в смещениях в работе сновидения.
Эту десексуализированную энергию смещения можно называть сублимированной по той причине, что её главной целью – соединять, связывать, усложнять – остается цель эроса, её предшественника. Кстати, мыслительные процессы в самом широком смысле слова так же происходят благодаря этой сублимированной энергии сексуального влечения.
Что же представляет собой этот процесс десексуализации? С чем он связан?
Для аналитика важно понимать, что происходит он в связи с утратой объекта любви. Мы помним, что Я осуществляет объектные катексисы Оно, т.к. принимает в себя их либидо благодаря изменениям в процессе идентификации, который следует за утратой любовного объекта. Превращение эротического либидо Оно в либидо Я сопровождается отказом от сексуальных целей. Фрейд пишет, что таким способом овладевая либидо объектных катексисов, выставляя себя единственным объектом любви, Я десексуализирует или сублимирует либидо Оно, действует вопреки намерениям эроса, начинает служить имульсам враждебных влечений.
Но с другой частью объектных катексисов Оно Я вынуждено мириться…
(продолжение следует)
Несмотря на растущие трудности, которые появились у Фрейда с речью и слухом, перед его долгими годами страданий было еще несколько незабываемых бесед. Мы вспоминали 1912 год, начало моих психоаналитических штудий: где бы я ни находилась тогда, я всегда оставляла в своем отеле адрес, чтобы Фрейд имел возможность найти меня как можно быстрее, как только у него выпадет свободная минутка.
Однажды, незадолго до моего визита, он получил ницшевский «Гимн к жизни» – это была моя «Молитва к жизни», написанная в Цюрихе двадцатилетней девушкой, которую Ницше положил на музыку, слегка изменив. Это было совсем не во вкусе Фрейда. Он, выражавшийся всегда с предельной сдержанностью, не мог одобрить оскорбительный энтузиазм, которым без всякой меры злоупотребляет лишенная опыта утрат юность. В приподнятом поначалу настроении, веселый и чистосердечный, он прочитал вслух последние строчки:
Быть и думать, столетьями длясь!
Сжимай же меня в своих крепких объятиях, Жизнь:
И если ты не можешь подарить мне счастья –
Пусть так, — мне достанутся твои страданья!
Он закрыл книгу и в сердцах ударил ею по подлокотнику кресла: «Нет, знаете ли! Я не согласен! Сильного хронического насморка хватило полностью, чтобы избавиться от таких желаний!»
Во время этой осени в Тегеле я как-то спросила, помнит ли он об этом разговоре, имевшем место много дет назад. Действительно, он о нем помнил, так же как и о других. Я уже точно не знаю, почему я у него это спросила: я была взволнована, я знала, что он давно переживает ужасные годы, унизительные и болезненные, и в течение этих лет все, кто его окружали, все, без исключения, задавали себе вопрос, до чего может дойти человеческое сопротивление. Да, он прошел через что-то, чего я сама не могла понять и чему я не могла помешать. И возмутившись при мысли о постигшей его судьбе и страдании, я только и сумела выдавить: «То, что я так невнятно и слишком, пожалуй, эмоционально выразила в том стихотворении, Вы испытали на себе!»
И, опешив от собственной невольной откровенности, я принялась безудержно, безутешно рыдать.
Фрейд не ответил, я только почувствовала, как он обнял меня за плечи.
Лу Андреас Саломе "Фрейдиада".