9459
Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это... Канал принимает сообщения. Рекламу не беру, никакую, на запрос даже отвечать не стану.
Иллюстрации Александры Семёновой к "Ромео и Джульетте". Чудесно живые, мне кажется. Нарочно выбрала не самые очевидные, чтобы решение виднее было.
Здесь больше.
Прощаясь с Грипиром, которому открыто будущее, — он поведал о хорошем и трижды отказывался говорить о плохом, но гость настоял; герои такие — Сигурд благодарит за предсказание: просьбу Грипир исполнил, предрёк бы больше счастья, если бы мог, с судьбой не поспоришь.
"С судьбой не поспоришь" — так Корсун перевёл mun-at sköpum vinna. Перевёл совершенно верно, это означает "не выиграешь у судьбы", "судьбу не одолеешь", но древнескандинавская поэзия хороша тем, что значение каждого слова в ней просторнее того, что можно протащить в перевод.
Sköpum, "судьба", вернее, "то, что суждено", происходит от skapa, "форма, очертания, облик"; оно же даст в первую волну скандинавских заимствований английское shape. То есть, "судьба" — это то, что оформилось, обрело отчётливый вид.
А vinna — это не только современное норвежское и шведское vinna и родственное им английское win, "побеждать, одолевать, выигрывать", но и целый куст значений, в котором и "противиться", и "переносить", и "достигать", и "добывать", и "совершать", и чего только нет, но все они сбегаются к общему протогерманскому стволу *winnaną, "трудиться, прилагать усилия, работать". Основа там ещё интереснее, индоевропейское wenh- — "стремиться", "бороться", "страстно желать", "любить", в конце концов.
С судьбой не поспоришь — с тем, что обрело форму, не поработаешь. А форму оно обретает, когда названо; слово не воробей, воробей птица, судьба индейка, жизнь копейка, смерть неизбежна, вот это вот всё. "Не совсем понимаю, — недоумевал Козьма Прутков, — почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею". Например, той, что посвистывала в семантических древнескандинавских кустах, пока Сигурд жарил сердце дракона.
Конунг её сперва не понимал, а потом как понял.
Теперь читай в душе и сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и если ты сие не чувствуешь и не видишь, то не достоин будешь той великой страсти, которую произвел во мне за пожданье. Право, крупно тебя люблю. Сам смотри. Да просим покорно нам платить такой же монетою, а то весьма много слез и грусти внутренней и наружной будет. Мы же, когда ото всей души любим, жестоко нежны бываем. Изволь нежность нашу удовольствовать нежностью же, а ничем иным. Вот Вам письмецо не короткое. Будет ли Вам так приятно читать, как мне писать было, не ведаю.
Именинница сегодняшняя, Екатерина, Потёмкину в апреле 1774 года.
Крупно люблю, хорошо-то как.
И ещё о лисах. Психотерапевтическая сказка на Мартына Лисогона.
Читать полностью…
Давным-давно, в прошлой жизни, я решила написать ко дню Шекспира про анахронизмы — и то, как переводчики с ними обходятся: кто набирает воздуху и, как в ледяную воду, бросается в честный буквализм, еже писах, писах, кто терзается возможностью хамова греха с оригиналом, кагжытаг, Великибард, а в древнем Риме часы трижды пробили!.. надо как-то прикрыть, что-то надо делать, искать особые решения. Пошла, естественно, в "Антония и Клеопатру" за хрестоматийным бильярдом, в который даже Хармиана отказывается играть, настолько его ещё не изобрели в античности, но тут случилось то, что я больше всего люблю в работе с Шекспиром: текст сам решил, куда повернёт, и про что мне говорить.
Целиком тут.
Его долгие годы занимает одна тема, один мотив, он всё твердит его. Вот, в первой главе "Дара":
"Забавно: если вообще представить себе возвращение в былое с контрабандой настоящего, как же дико было бы там встретить в неожиданных местах, такие молодые и свежие, в каком то ясном безумии не узнающие нас, прообразы сегодняшних знакомых; так, женщина, которую, скажем, со вчерашнего дня люблю, девочкой, оказывается, стояла почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет тому назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые карты, совершенно преображённые лучом козыря. И с какой уверенностью тогда... Но, увы, когда и случается, во сне, так пропутешествовать, то на границе прошлого обесценивается весь твой нынешний ум, и в обстановке класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара, опять не знаешь урока — со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук".
А вот умница Себастьян Найт посвящает ей целый роман:
"Мы узнаём массу любопытного. Две линии, которые в конце концов сходятся в точке встречи, в действительности – не прямые стороны треугольника, неукоснительно расходящиеся к неведомому основанию, но волнистые кривые, которые то разбегаются, то почти соприкасаются. Иными словами, в жизни этих людей имелось самое малое два случая, когда они, не ведая друг о друге, едва не встретились. В каждом случае судьба, казалось, готовила встречу со всемерным тщанием, подстёгивая то одну, то другую возможность; перекрывая выходы и подкрашивая указатели; вкрадчиво пережимая кисею рампетки, в которой бились бабочки; выверяя малейшие детали и ничего не оставляя случаю. Раскрытие этих тайных приготовлений завораживает, автор, берущий в расчет все краски места и обстоятельств, кажется аргусоглазым. Но всякий раз небольшая ошибка (тень упущения, заделанная лазейка оставленной без присмотра возможности, прихоть свободной воли) отравляет радость детерминиста, и две жизни вновь разбегаются с нарастающей скоростью. Так, Персиваль К. в последнюю минуту не смог (его пчела укусила в губу) пойти на вечеринку, куда судьба с бесконечными затруднениями управилась привести Анну; так, поддавшись минутному настроению, она не смогла получить старательно подготовленное место в бюро утерянных вещей, где служил брат К. Но судьба слишком настойчива, чтобы теряться от неудач. И окончательного успеха она достигает посредством таких тонких махинаций, что не раздается и лёгкого щелчка, когда эти двое сходятся".
Судьба слишком настойчива, чтобы теряться от неудач.
За это я люблю Набокова куда больше, чем за всю превозносимую изысканность стиля. Мир играет свою пьесу, спотыкается, путаясь в аппликатуре сложной фразы, отступает на несколько тактов и начинает заново — заново, заново и заново, пока не выйдет без разрывов, точно и свободно. А нам-то кажется, что всё получается само, что эта лёгкость не от мускулистой готовности, не рассчитана, но случайна.
Лишь иногда, то ли свет упадёт особым образом, то ли фоновый шум зазвучит стройнее, ты поднимаешь нос, востришь уши и пытаешься самыми первобытными из чувств уловить, как оно действует.
Переживание в равной степени телесное и умственное, требующее слаженной работы материи и мысли; как набоковский текст.
Отречение святого Петра. Библия в картинках. Испания, около 1197 года.
Amiens, Bibliothèque municipale, 0108, fol. 185v
начисто, набело
будто и не было
всё, что сложилось неладно
складывай наново
радость моя, цвети
всё на снегу теплее
ступай, он тает
чёрные зёрна во рту
прорастают алым
солнце сквозь веки
открой, синеву впусти
нет, говоришь?
но страх у тебя в горсти
станет водой
и станет весной
и станет
так провожает сестру
лучезарный Бальдр
смотрит пролесками вслед ей
с крокусов золото сыплет
снегом дорогу метит
чтобы во тьме виднелась
и Персефона слабая
щурясь, на свет выходит
мёрзнет на этом свете
пока не верит
Неленивый человек прошёлся по записям до лета, расставив зевающие рожицы и дислайки. И Бах под горячую руку попал, и Телеман, и Гендель.
Вот уж воистину, я три дня гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны.
Всем, кто хотел сказок — сказок.
Калининградская областная научная библиотека выложила запись беседы о чудесных помощниках.
Я на выходе из суровой мигрени, поэтому забыла Конька-Горбунка (!) — но поговорила про него отдельно, отвечая на вопросы.
Кто скучал по мне говорящей — Калининградское телевидение поймало на выходе из самолёта, увело на лужайку и записало разговор.
Читать полностью…
#осеннее_ночное_радио рассказывает тебе мир и тебя самого в нём — точнее и полнее, чем сам ты, дурак, сумел бы. Как шелестят по сырому машины, как тихо между ними, как липовые листья перебрасываются фонарным светом, как в голове качается, вращается, мерцает то, чем полон этот оживший воздух, до самой вон той невидимой в пасмурь звезды, к которой ты крепишься на прочной нити, шагая не совсем по асфальту.
Бог тихонечко отменил гравитацию на три квартала, на три минуты, никому не говори.
Largo из пятого фортепьянного концерта Баха, BWV 1056, Мария Жоао Пиреш, счастье моё, Orchestre de Paris, за пультом Риккардо Шайи.
#кстатиоптичках поняла, что разъяснение шекспировской совы я сюда не переносила, так пусть будет.
Читать полностью…
Одна из главных песен этих дней — о девушке, которая любит воина-оборотня. Шизым орлом под облакы, когда потребуется, и серым вълком по земли, и мыслию по древу; белка-мысь или, собственно, мысль, не принципиально.
И по имени воина не называют, чистая магическая архаика, имя даёт власть над его носителем, и ни роду, ни племени, как у Сигурда:
Я зверь благородный,
был я всю жизнь
сыном без матери;
нет и отца, как у людей,
всегда одинок я.
Только вещая дева есть у героя, она о нём поёт, судьбу заклинает. Но и дева-то, если присмотреться — реактивный миномёт.
Попалось в своё время интервью Лукаса, в котором он объясняет, почему магистр Йода так говорит; кстати, замечу à part, что master здесь или "магистр" (ордена джедаев), или "учитель", а вот это "мастер Йода" — пример такой же бездумной кальки, как вечные "отель" и "госпиталь".
Лукас честно снимал для подростков, а они имеют обыкновение отключаться, когда их назидают. Взрослый что-то там вещает, упражняется в красноречии, пытается донести, как это нынче называется, смыслы... его никто не слушает, воспринимают как шумовой фон. И как быть? Рвать шаблон, как ещё: ломать синтаксис, чтобы хоть обломки в мозг вонзились.
Этот принцип — озадачить мозг и тем его задействовать — работает и с шекспировским текстом, чтение которого полезно при болезни Альцгеймера; подруга-биолог присылала ссылки на публикации в научных журналах ещё лет пятнадцать назад. Исследования, само собой, касались чтения в оригинале, при переводе, боюсь, лечебный эффект если и не теряется вовсе, то слабеет. Но по-русски схожее воздействие должны, наверное, оказывать Введенский или поздний Мандельштам.
В сложности есть сила, оживляющая мир. В простоте она тоже есть, но для осознания этого нужно научиться сложности.
May the 4th, да пребудет.
Очень гофмановская вышла история: готовилась-готовилась, умное писала в заметках, а в Калининграде вдруг накануне лекции сделалось теплым-тепло, полетела пыльца, прощай, ум. Что ж, наглоталась цетрину и пошла читать. С заложенным носом, с мозгами набекрень, путаю тома "Житейских воззрений кота Мурра", ношусь листочком по ветру, э-ге-гей.
Забавно, можно послушать.
Мне было лет шесть, когда у нас появился словарь Даля, то самое четырёхтомное издание, бордовые книжки с золотом на корешках. Тогда я его и начала читать, особенно примеры к словарным статьям, где куча поговорок, присказок и примет; "Пословицы и поговорки русского народа" вышли позже, так что совершенно заворожившее меня я прочла ещё в словаре, в старой орфографии:
Мартына-лисогона, день 14 апреля. На Мартына на лисицъ нападаетъ курячія слѣпота. На Мартына переселеніе лисъ со старыхъ въ новые норы.
14 апреля по старому стилю, по новому нынче, Мартын Лисогон, время лисе нору менять.
Лиса Мирко Ханака об этом, судя по всему, размышляет.
Традиционно я вешаю 23 апреля этот фильм Барри Пёрвза — он вроде открытки к дню Шекспира.
Сейчас, правда, у знатоков принято говорить, что подлинный-то день Шекспира будет двадцать шестого, Уильяма крестили двадцать шестого, а про день рожденья мы ничего не знаем и пр. Но Фолджеровская библиотека вообще начала отмечать в прошлую субботу и неделю будет, так отчего бы не нынче, как привыкли.
С днём.
Миниатюра меняется, сегодня она из английской Псалтыри XIII века, а текст всегда один.
Это один из любимых моих сюжетов у человечества.
Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.
И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.
Есть — и сейчас они об этом узнают.
К сегодняшнему, рабочие материалы.
Исследования механизмов памяти — о таком для броскости принято писать "учёные доказали", но мы не станем — подтверждают то, что немецкие романтики знали без препарирования мышиных мозгов: мы лепим воспоминание, когда думаем, что вспоминаем, и даже синтезируем для этого особый белок; хотя романтикам бы понравилась идея памяти как формы белковой жизни.
Память складывается из того, что мы в неё сложим, в ней больше творения, чем фиксации объективных данных, в действительности существует лишь то, о чём сам себе расскажешь und so weiter, und so fort. Отсюда и растёт премило то дерево в саду, которого не существует, когда никто на него не смотрит, а всё мироздание есть игра моего ума.
Ну — нет, конечно.
Но это вдруг неустойчивое равновесие школьной определённости, контур, колеблемый жаром догадки, нечто, мелькнувшее за расписным холстом при перемене декораций!.. А?.. что?.. показалось.
Как бы то ни было, жарким днём в середине апреля я сижу в Луизенвале и читаю письмо дорогого Эрнста Теодора, вокруг ходят пёстрые голуби в тщетной надежде поживиться, под скамейкой цветёт чистяк, и это несомненно.
А впрочем, я вру.
Я фотографирую книжку Гюнцеля, пристроив её на коленке, и пишу пост вконтактик, чтобы потом синтезировать немного белка, вспоминая, как сидела посреди апреля сразу в двух городах, сегодня и потом, — Эрнсту Теодору бы понравилось — то и дело отрывалась от книги, смотрела на деревья, которые существовали независимо от моего взгляда, о чём временами напоминали, кидаясь полураскрытыми почками, и пыталась выпутаться из этого предложения без ущерба для читателя. Отцедить внятный смысл из происходящего я, напротив, не пыталась — не пытаюсь сейчас, когда тычу пальцем в телефон.
Потому что смысл треплет волосы, норовит листать книжку, греет щёку, вызванивает ровный час, и, если подождать, может быть, сам сядет на плечо.
По известной легенде при первой публикации "Я не увижу знаменитой Федры..." вместо "слабо пахнет апельсинной коркой" напечатали "слава пахнет апельсинной коркой", и Гумилёв, пришедший в восторг от столь прямого и явного вмешательства мироздания в текст, уговаривал Мандельштама так и оставить; но Мандельштам отказался. Это моя любимая история и про Гумилёва, и про Мандельштама, даже если она выдумана — журнал с опечаткой так и не нашёлся.
Мандельштама я в ней опасливо уважаю за честность, которая граничит с безжалостностью к себе, — нет никакого чуда, никаких незапных даров, еже писах, писах — но сердце моё с Гумилёвым, конечно, сердце радостно принимает своё несовершенство, поправку, внесённую чем-то бо́льшим, чем ты сам, насмешливой и ласковой Фортуной.
Сердце моё вообще всегда с Гумилёвым.
Тот самый мальчик, норовящий исправить карту звёздного неба, заносчивый, весь — ходячее чересчур, любящий дальние страны и времена, живущий в них всей силой умного воображения. Мальчик, обладающий даже в самом позёрском делании себя таким чистым верным голосом, какого не видать учёной умеренности. Канандер, невыносимый господин Чечевицын, Монготимо Ястребиный коготь, конквистадор в панцире железном.
У меня всегда про него читалось цветаевское "такие в роковые времена слагают стансы — и идут на плаху". Выдержать верную ноту до конца дано немногим, взять её так чисто и вовсе единицам. В русской поэзии ХХ века нет никого, кто так упоённо играл бы — и доиграл себя до конца, не потеряв высоты.
У него день рожденья нынче.
На днях краем глаза зацепила по телевизору "Двух капитанов", в который раз поразилась, как это Каверину позволили осью романа сделать цитату из Теннисона, которого советское литературоведение при делении на агнцев и козлищ безусловно зачисляло во вторую категорию, как тогда говорили, "реакционных" авторов.
А потом подумала: так ведь весь роман, все элементы фабулы, все коллизии сняты через кальку на оконном стекле — а не то на стекле настольном, положенном на подлокотники кресла, с лампой на сиденье, была такая технология — с английской литературы. Диккенс, конечно, "Домби и сын" прежде всего, вплоть до пропажи и подразумеваемой гибели героя, но и "Дэвид Копперфилд", Ромашка — чистый Урия Хип.
Это, конечно, отдельная большая тема — выращивание из черенков английской литературы XIX века, причём читаемой, популярной, литературы советской; надеюсь, у кого-нибудь из коллег руки дойдут всерьёз ею заняться. Феномен в чём-то родственный фанфикерству, желание приспособить, как это называется на резиновом языке анонсов, полюбившихся героев к своей правде, присвоить их, а главное, не расставаться. Вопросы любви, как всегда.
С другой стороны, работает — не трожь. А оно работает, оно работает, как провербиальные прадедовы часы, и в книжках, и в сериалах, и в компьютерных играх, и везде, что бы ни придумали ещё, будет работать.
Наш шерлокхолмс — это не фильмы Масленникова, при всей моей к ним нежности, наш шерлокхолмс — это великие "Кортик" и "Бронзовая птица". Особенно "Бронзовая птица", этот восхитительно готический роман про пионеров, эта собака Баскервилей среди родных осин, люблюнимагу.
Бороться и искать, найти и перепрятать, как глумился мой второй класс. Лорд Альфред был бы фраппирован, но кто его спросит.
Полянка пролесок из прошлой записи выглядит нынче так.
Снег полежит да стает, пролески его переживут, как всегда. Нежного слабей жестокий, Вальсингам знал, что говорил.
12 ноября, на Зиновия Синичника, синица именинница, #кстатиоптичках
Разберём же очередной урожай моих любимых семантических полей.
По-русски "синица в руках" — нечто пусть небольшое, но гарантированно твоё; уж точно лучше журавля в небе, пустых бесплодных мечтаний.
А по-немецки eine Meise haben, "иметь синицу", есть наиболее употребляемый, хотя и частный, случай идиомы einen Vogel haben, "птицу иметь" — "быть не в себе", "быть с приветом", "кукухой отъехавшим".
О кукушке как универсальном образе безумия в Старом Свете я даже писала пару лет назад, но сейчас меня больше занимает межъязыковая смысловая интерференция. На лекциях сказочного цикла я всё повторяю как заклинание: "Не достраиваем, не спекулируем, не пытаемся навязать традиции готовые концепции в отсутствие достаточного материала". До белых глаз не люблю я это "в мифологии древних славян уж означал отвагу в бою", особенно расцветшее в этих ваших энторнетах.
И однако же не могу не заметить, что в русской традиции синица устойчиво, хотя и необъяснимо, связана с морем. "За морем синица непышно жила", "хвалилась синица море поджечь" и т.д. Море, понятно, выступает в фольклоре всегда как граница миров, маркирует другой мир, явственно примыкающий к нашему. "Заморское" — считай, иномирное, не-человеческое, чудесное, то ли мёртвым принадлежащее, то ли тем, кто и не жил никогда по-людски, существам иной природы.
Синица — оттуда.
Она невелика и шустра, как мышь, titmouse зовут её по-английски, а мышь всегда танцует и поёт во славу богов, это дело известное. Птица, в названии которой так обманчиво слышится морская и небесная синева, тоже как-то с ними связана. Зовут её так, как указывают этимологи, не за цвет, но за звук: "зинь", она зинзивер, она по-чешски sýkora, от той же основы, от которой в русском слово "сыч", связана она с резким звуком, криком, писком.
— Дзынь! — говорит синица — и вспархивает на высокую ветку, откуда ей тебя виднее, и судьбу твою, и то, что после.
Синичка в руках, синицы на ветке липы над головой Сигурда, которых он начинает понимать, жаря сердце дракона на вертеле и мимодумно сунув обожжённый палец в рот, — древнеисландское igður, которым названы птички-вещуньи, это всё-таки скорее "синицы", как в переводе Корсуна, чем nuthatches, "поползни", англоязычной традиции — синица, выносящая упорядоченный протестантский мозг.
Дзынь!
#осеннее_ночное_радио прощается с вами до будущей осени и оставляет вас с Folia из "Крестьянской кантаты" Баха. Обожаемый Леонардо Гарсия Аларкон и дивная Селин Шин — как раз к ночи Самайна, когда идти на музыку вернее всего.
Читать полностью…
События Дней литературы этой недели, которые нельзя пропустить! ✨
🗓 22 октября, 19:00 — презентация книги стихов Петра Старцева «Космогонии», опубликованной по издательской программе Правительства Калининградской области. Вход свободный
🗓 23 октября, 18:30 — Открытая лекция «Пушкин как миф русского авангарда». Ведущая — Татьяна Цвигун, кандидат филологических наук, доцент. Вход свободный
🗓 25 октября, 18:30 — долгожданное продолжение цикла лекций филолога Екатерины Ракитиной «Старые сказки» — эта встреча будет посвящена «Чудесным помощникам». Необходима предварительная регистрация
🗓26 октября, 18:30 — Творческая встреча с писателем, литературным критиком, лауреатом премий «Ясная поляна» и «Большая книга» Романом Сенчиным (г. Москва)! Вход свободный
Также обратите внимание на другие события Дней литературы, подробная программа опубликована на нашем сайте. Ждём вас в библиотеке! 🫶🏻
Вдогонку, вынос из комментов.
Индоевропейское *h₃érō, "орёл", не имеет никакого отношения к греческому ἥρως, "герой"; начальное h₃ — не полнозвучие, но призвук, аспирация. То есть, вспоминаем классику, хороший мужик, но не орёл.
А вот в древненорвежском и древнеисландском помимо ari, "орёл", существует ещё и агентивный суффикс -ari. Он не германского происхождения, скорее всего, заимствован из латинского, ассимилированное -arius; отсюда нотариус, архивариус, или конвенционализированные ретиарий, парламентарий и т.д.
Но то, что ari означает "орёл", из древнескандинавской головы при этом отнюдь не стирается и даёт редкую возможность играть словами, нанизывая поэтические образы. К примеру, allsvaldr или allsvaldandi, означающее "всемогущество, всевластие", при добавлении суффикса -ari превращается во "всемогущего, обладающего всей полнотой власти" — так называют и Бога, и верховного правителя. И от того, что оба они у викингов "орлы всевластия", никуда не денешься.
В актёрской речевой разминке "король-орёл", повторить перед выходом сорок раз, куда больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.
#кстатиоптичках