9459
Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это... Канал принимает сообщения. Рекламу не беру, никакую, на запрос даже отвечать не стану.
Пора, пора вводить тэг #кстатиоптичках, потому что я явно не перестану писать об удивительных приключениях названий птиц. Были уже кукушка, ястреб и сорока, а нынче будет орёл.
Русское "орёл" происходит от протославянского *orьlъ, восходящего к реконструированной индоевропейской основе *h₃érō — как и протобалтийское *arélis, и протогерманское *arô, и, собственно, греческое őρνεον, и означают они все "большая птица, орёл". Логично, орёл — самая большая птица в Евразии, по-гречески "орёл", орнеон, и "птица", орнис, вообще однокоренные. Как в известном анекдоте: "Птица. — Орёл? — Нет. — А кто?".
В древневерхненемецком эта общая для индоевропейских языков основа даёт Aar, от которого происходит нынешнее немецкое Adler (путём слияния edel, "благородный" и Aar, собственно "орёл", в раннем средневековье, когда Aar начинает означать всех хищных птиц, которых используют как ловчих, и требуется уточнение; "Благородный? — Нет. — А какой?"), голландское arend, норвежское и датское ørn, шведское örn и т.д. Но тут в чат врываются романские языки.
Итальянское aquila, испанское и португальское águila, французское aigle, в английском давшее eagle, потеснившее исконное древнеанглийское earn, естественно, восходят к латинскому aquila, а дальше начинается любезная сердцу любого лексиколога кадриль. Куда орёл велик и страшен улетел в латыни от индоевропейских корней? "Этимология неясна, — делают умное лицо учёные, — но предположительно aquila родственно aquilus, "тёмный, мрачный", поскольку у орла тёмное оперение". Очень хорошо, но aquilus у них происходит от Aquilō, Аквилон, северный ветер, а тот, в свою очередь, от aqua, вода; Михиль Де Ваан в своём словаре вообще предлагает обратную версию: aquilus от aquila, цвет от орла, и все они — от aqua, вода. То есть, если применить бритву Оккама и сократить бессмысленные последовательные связи, латинский орёл связан с водой.
И это совершенно понятно, потому что для жителей морского побережья, не высокогорья и не степей, орёл — это по определению орлан-белохвост, Haliaeetus albicilla. Собственно, Haliaeetus в названии вида и есть "морской орёл", от греческого 'αλίη, "морской" и ἀετός, как и őρνεον, "орёл"; восходит ἀετός к индоевропейскому *h₂éwis, в латинском ставшему avis, и значит, вы удивитесь, "птица". По-английски орлан-белохвост так и называется, sea eagle — а ещё erne или ern, то самое древнеанглийское "орёл", уступившее заимствованному из французского eagle.
Птица — это орёл, а орёл — это тот, который в море. Язык, как водится, сохраняет всё поле значения, не только словарное.
Орлана-белохвоста вам, задумавшегося.
#осеннее_ночное_радио нынче снова обращается к Генделю — много не бывает.
Леа Дезандр и её ангелы-хранители, Guardian Angels, Oh Protect Me из "Триумфа Времени и Правды", Jupiter Ensemble Томаса Данфорда, сам он с лютней, как всегда.
Вот литературный герой. Эксцентричен, ни на кого не похож, особых социальных связей не поддерживает, разве что дружит с хорошим и честным молодым человеком. И ещё была в его жизни женщина сложной судьбы, но он поспособствовал её браку с другим. Карает преступников, склонен к представлениям с переодеваниями и гримом, наделён артистическим складом ума, окружающий мир знает причудливо и избирательно. Характер нордический В быту небрежен. Курит трубку.
— Шерлок Холмс, Шерлок Холмс!.. — радостно кричат все.
Ан, Карлсон.
Какой день переводчика без охотничьих рассказов.
В одном из любимых моих текстов фигурировала пустая бутылка, которую со словами even in paradise dead men to hide совали в сундук. Покойников со стола, классика отечественного застолья — тем более, что в сундуке по сюжету лежал труп.
Но мне был придан издательством Редактор С Огромным Опытом, который, так случилось, присловья про покойников по-русски не знал. И оттого предложил мне над фразой "поработать". Здесь, учил РСОО, нужно найти какое-то изящное решение, возможно, что-то про "пустые хлопоты/пустую тару", лобовой вариант плох, что за "покойники", читатель не поймёт и т.д. Позвольте, жалобно пропищала я в ответ, но ведь пустая бутылка — это "покойник" и есть, зачем что-то изобретать?
— Я такого значения не знаю, — отчеканил РСОО. — Да и вам стыдно знать!
Чувствуя себя безнадёжным забулдыгой, я призвала рассудить нас главу издательства, и тот повелел:
ПОКОЙНИКОВ — СО СТОЛА.
#осеннее_ночное_радио и немного нежной задумчивости от Франческо Гаспарини и обожаемой Роберты Инверницци.
Пишу тебе, о возлюбленное имя, как некогда любовь стрелой своей начертала в моей груди... и прочая лирическая чушь, которая что-то значит, лишь когда согрета дыханием.
#осеннее_ночное_радио под утро даёт немножко Телемана, адажио из ре-мажорного концерта для трубы TWV 51:D7. Я с этим, даст бог, усну, а большинство из вас начнёт день с чего-то хорошего.
Элисон Болсом, божественная, и Balsom Ensemble.
В своё время любимый френд рассказал, что дети из ПНИ просили принести из мира коробочку: положишь в неё что-нибудь, листик липовый, закроешь — хоть какое своё пространство в насквозь просматриваемом мире, где не уединишься и не спрячешься. О коробочке такой вечно просит что-то внутри, hospes comesque corporis, что-то, чему безысходно невыносима именуемая жизнью действительность.
И, Бах милостив, коробочку иногда дают.
#осеннее_ночное_радио
Самый древний храм Аполлона, как говорят, был выстроен из лавра, и сучья лавра были доставлены от деревьев, растущих в Темпах. Этот храм по внешнему виду скорее можно было бы назвать похожим на лачугу. Затем, по словам дельфийцев, второй храм возник благодаря пчелам, из пчелиного воска и крыльев; говорят, что этот храм был послан Аполлоном к гипербореям.
Павсаний, "Описание Эллады", книга Х. Фокида, V,5.
Гиперборейский навык строительства из веток, мусора и клейких субстанций.
В нездоровье, с телефона — комп умер, сейчас спецы пытаются данные спасти — сшила очередную лоскутную сказку.
Пусть и тут побудет.
Весь мир против, но #осеннее_ночное_радио возобновляет свою работу.
Танец медведей из "Каллисто" Франческо Кавалли, входим в осень.
Набоков, как известно, прописал в истории русской литературы фрагмент из грамматики Смирновского, взяв его эпиграфом к "Дару". Там, кстати, в исходнике после неизбежной смерти в § 10 ещё много прекрасного, глядите картинку, в том числе судья, который судит, заики Фома и Анна, и с чеховскими лошадьми, кушающими овёс и сено, перекликающийся последний абзац. Он заканчивается так округло, — "в сутках 24 часа" — что веет почти великим финалом "Буколик", venit Hesperus, ite capellae; мир замыкается сам на себя, сам себя подхватывает, как нить в вязании, и не кончается строка, и т.д. Впрочем, все эти рассуждения отталкиваются, конечно, от набоковского текста, не от дореволюционного учебника — малые карты, преображённые лучом козыря, если вернуть ВВ с поклоном однажды у него найденное.
Здесь уместен разговор о значении, которое всегда из материала заказчика. Думаю, Набокову пришлось по душе это сочетание стёршейся в повторении общеизвестности и возможности в ней смыслового развёртывания, как писали прежние лингвисты, набор слов-клавиш, активирующих свободные ассоциации в говорящем по-русски уме.
Играть на них можно бесконечно, это упражнение на беглость пальцев и проективный тест.
Перебирать слова, как чётки:
Смерть — дерево. Смерть — цветок. Россия — птица. Роза — наше Отечество. Смерть — наше Отечество. Россия неизбежна.
Взбалтывать и смешивать их с подобными конструкциями:
Берёза — тупица, дуб — осёл, речка — кретинка, облака — идиоты, лошади — предатели, смерть неизбежна.
Или, для отчаянных, так:
Чиж — тики-тики,
Чиж — тики-рики,
Чиж — тюти-люти,
Чиж — тю-тю-тю!
Смерть неизбежна.
Всё, попадающее в голову, мы обволакиваем собственным перламутром, как жемчужница болезненную песчинку.
Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Сильна, как Отечество, речь, и неизбежна, как смерть, память, и невозможно одно без другого.
От второй жены Булгакова, Л.Е. Белозерской, мы знаем, что Михаил Афанасьевич изобрёл кошачье письмо, жанр, необычайно популярный в сети — ну, люби мои облюбочки, как говорится:
"У меня сохранилось много семейных записок, обращенных ко мне от имени котов. Привожу, сохраняя орфографию, письмо первое. Надо признаться: высокой грамотностью писательской коты не отличались.
Дорогая мама!
Наш миый папа произвъ пъръстоновку в нешей уютной кварти. Мы очень довольны (и я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами). Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть он и грыз крахмальную руба, а тепър сплю, мама, милая, на тахте. И я тоже. Только на стуле. Мама мы хочем, чтоб так было как папа и тебе умаляим мы коты все, что папа умный все знаит и не менять. А папа говорил купит. Папа пошел а меня выпустил. Ну целуем тебе. Вы теперь с папой на тахте. Так что меня нет.
Увожаемые и любящие коты".
Посмеялись, порадовались.
А это Василий Грязной пишет в 1572 году Ивану Грозному — Государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии бедной холоп твой полоняник Васюк Грязной плачетца — из плена:
"А нынече молю Бога за твое государево здоровье и за твои царевичи, за свои государи; да еще хочю у владыки Христа нашего Бога, чтоб шутить за столом у тебя, государя, да не ведаю, мне за мое окоянство видат ли то: аще не Бог да не ты поможешь — ино некому. Да в твоей ж государеве грамоте написано, кое ты пожалуешь выменишь меня, холопа своего, и мне приехав к Москве да по своему увечью лежать, — ино мы, холопи, Бога молим, чтоб нам за Бога и за тебя, государя, и за твои царевичи, а за наши государи, голова положити: то наша и надежа и от Бога без греха, а ныне в чом Бог да ты, государь, поставишь".
Кот Аншлаг, сын кошки Муки, назван так в честь триумфа "Зойкиной квартиры" в 1926. Женаты Л.Е. и М.А. были до 1932 года. Над "Иваном Васильевичем" по общему мнению Булгаков начал работать в 1934.
Да ладно.
Этот довольный собой молодой человек — Мартен Солманс, богатый жених. Парадный ростовой портрет, из которого я вырезала фрагмент, чтобы виднее было роскошный кружевной воротник и складки плаща; на парном портрете, разумеется, невеста, Опьен Коппит.
Но если, спасибо возлюбленному Рийксмюсеуму, ткнуться в холст носом, станет видно, как устроен богатый наряд Мартена: кружево — не кропотливая вязь белого на чёрном, но быстрый разбег кисти, чёрным по белому. Атлас — такой же стремительный проход белым по чёрному, словно снег в ночи летит.
Шаг назад — магия, шаг вперёд — как она работает. Работает же, хоть сто раз пойми, из чего состоит.
С днём рожденья Рембрандта нас.
Читатель помнит всё, в том числе и то, что я в комментах под записью про ястреба нежного обещала рассказать про сороку — и не рассказала.
Итак, про сороку.
Любознательный молодой человек спросил, почему сорока по-английски "пирог", вычленив в magpie собственно pie. Это как раз несложно, pie здесь не пирог, а видоизменившееся через старофранцузский латинское pica, сорока; в официальной номенклатуре Сорока обыкновенная — она же европейская — и сейчас именуется Pica pica. К той же индоевропейской основе, реконструируемой как *(s)peyk восходит латинское название зелёного дятла, Picus, то есть, они с сорокой практически тёзки.
Но c середины XIII века до конца XVI сороку по-английски называли просто pie, первое употребление именно magpie зарегистрировано в 1598 году. Популярные источники объясняют такое изменение тем, что к названию птицы приклеилось уменьшительное от Маргарет, Mag, потому что, дескать, так называли болтливых женщин; в пользу этой версии приводят и то, что во Франции разговорное название сороки и болтушки тоже связано с именем Маргарита — Margot; хотя сорока по-французски и официально называется "болтливой", Pie bavarde.
Имя Margaret, как и французское Marguerite, восходит через латинское Margarita к греческому μαργαρίτης и персидскому "мурварид" — всё это означает "жемчужина". В Средние века это одно из самых популярных женских имён в Европе, о чём говорит хотя бы то, сколько у него уменьшительных вариантов: и Грета, и Мардж, и Меган, и Рита — это всё Маргариты; а ещё Го, Дейзи, Магали, Марджери, Молли и Пегги, как ни удивительно. И, разумеется, Марго, Мэг и Мэгги, признанные болтушками.
Это значение настолько закрепилось за диминутивами имени Маргарита, что в английском языке с 30-х годов XV века существует выражение magge tales — "чушь, россказни, бабьи сказки". Какое отношение жемчуг имеет к болтливым тётушкам?
Да никакого.
Если чуть покопаться в корпусе среднеанглийского, обнаружится, что выражение это не сразу приобретает окончательный вид. Встречается и вариант maged tale, и, самое раннее, в 1387 году, magel tale. Всё это — производные от среднеанглийского глагола maglen или megglen, означающего "бить, рубить, кромсать" и происходящего от среднефранцузского названия кайла и тяпки виноградаря, maigle; в современном французском meigle или mègle. То есть, у нас языком мелют или молотят, а в средневековой Англии — бьют, как кайлом или тяпкой.
Где-то в начале XV века в результате созвучия magge слилось с Maggie, и появилась болтушка Маргарет, а за ней и сорока-болтушка. Как там они в ходе Столетней войны смешались с французской Марго, не уследишь, котёл общий.
В наших, кстати, деревнях сороку звали и вовсе уполовником. Бела как снег, зелена как лук, черна как жук, повёртка в лес, а поёт как бес — всё она.
Читатели впечатлились историей о зверинце Данте Габриэля Россетти, просят подробностей.
Что вам сказать.
Прерафаэлиты вовсе не были такими малокровными меланхоликами, какими могут показаться, если смотреть на их картины с томными дамами. Нет, то была компания бунтарей и оторв, истинная бешеная богема со страстями и странностями.
В 1862 году Россетти переехал в просторный дом в Челси, на Чейн-Уок, — именно там изысканный Элджернон Чарлз Суинберн катался голышом по перилам — и, наконец, смог устроить в саду зверинец своей мечты: броненосцы, кенгуру, попугаи, павлины, енот, который впадал в спячку в комоде... Россетти пытался сторговать слона, но тот стоил почти четверть их с сестрой годового дохода, дороговато. А вот вомбата сторговал.
Вомбатами Россетти был одержим с тех пор, как увидел их в зоосаду Риджентс-Парка. Он назначал друзьям встречи возле их вольера, он изрисовал вомбатами закрашенные окна библиотеки в Оксфорде, где расписывал стены артуровскими сюжетами, он изобразил вомбата на фронтисписе поэтического сборника сестры Кристины; впрочем, в стихах вомбат упоминается, повод был. Своего вомбата Россетти назвал Топом, в честь Уильяма Морриса, чьё университетское прозвище было Топси. В жену Морриса Джейн Россетти был страстно влюблён, но это детали.
Судьба Топа печальна: викторианские ветеринары просто не умели лечить экзотических зверей. Россетти очень горевал.
"Вомбат — это радость, триумф, наслажденье, безумье!" — писал он о своих любимцах.
Фронтиспис сборника Кристины Россетти, вон вомбат, в верхнем ряду.
Между тем, у нас с любимой Калиниградской областной научной библиотекой новый сезон.
Читать полностью…
Христофор (Кристофер) Бэрроу, "Грамота её королевского величества к шаху Тахмаспу, великому Суфию Персии, посланная с Артуром Эдуардсом, Уилльямом Тэрнбуллем, Матвеем Тейльбойсом и Петром Гаррардом, назначенными агентами Московской компаний во время шестого путешествия в Персию, начавшегося в 1579 г.":
"Выехав оттуда, они прибыли в Увек, расположенный на крымской стороне (на западном берегу Волги), 5 октября около 5 часов утра. Это место считается на полдороге между Казанью и Астраханью. Там растёт большое количество солодкового корня; земля очень плодородна. Находят там яблони и вишневые деревья. Широта Увека 51° 30'. На этом месте стоял прекрасный каменный замок, по имени Увек; к нему примыкал город, который русские называли Содомом. Город этот вместе с частью замка был поглощен землей по божьему правосудию за беззаконие обитавших в нем людей. До сего времени можно ещё видеть часть развалин замка и могилы, в которых как будто были похоронены знатные люди, ибо на одной из могил можно еще рассмотреть изображение коня с сидящим на нем всадником, с луком в руке и со стрелами, привязанными к его боку. Был также там на одном камне обломок герба с высеченными на нем письменами; часть их истреблена непогодой, а часть остается в полуразрушенном виде. Однако очертания букв ещё сохранились, и мы сочли их армянскими. Мы нашли высеченные письмена и на другой ещё могиле".
Яблони, вишни и поглощённый землёй за беззаконие жителей город Содом — за десять лет до основания Саратова на том же месте.
И почему я, как говорится, не удивлён.
#осеннее_ночное_радио сегодня передаёт немного Перголези — в качестве дыхательного упражнения, как я это называла обычно в прежние времена. Lieto Così Talvolta, ария Фарнаспа из первого действия "Адриана в Сирии".
Великая и ужасная Симона Кермес тут — сладчайшая из сирен, восхитительные Le Musiche Nove, за пультом Клаудио Озеле.
Уже писала об этом, но с тех пор ничего не поменялось.
Мне всегда казалось, что совпадение Дня переводчика с Верой, Надеждой, Любовью и матерью их Софией — не просто совпадение. В конце концов, как иначе браться за перевод, если не с верой, надеждой, любовью и мудростью, если бог даст? Как и за всё в этом мире, впрочем; иначе зачем вообще.
А в качестве открытки — мои любимые святой Иероним со святой Екатериной из Рийксмюсеума. Переводчик и учёная дева, река, сад, лев, чтобы погладить, даль, чтобы дать отдых глазам, книга и меч, равно могучие и равно бессильные.
Всё, что нужно для счастья.
И ещё о недобрых докторах, Чехове и Булгакове.
О том, как старший передал младшему свою сложную пациентку, я уже писала однажды, но он ведь и клинику на младшего оставил, со всеми исследованиями и наработками. Потому что покойный Максудов, автор записок, известных как "Театральный роман", — это, конечно, реинкарнация Каштанки.
Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас. Она прижалась к какому-то подъезду и стала горько плакать. <...> Если бы она была человеком, то наверное подумала бы:
«Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!».
Что ж, вот вам человек.
Я вошёл к себе. Свет брызнул сверху, и тотчас же комната погрузилась в тьму. Перегорела лампочка.
— Всё одно к одному, и все совершенно правильно, — сказал я сурово.
Я зажёг керосинку на полу в углу. На листе бумаги написал: "Сим сообщаю, что браунинг № (забыл номер), скажем, такой-то, я украл у Парфёна Ивановича (написал фамилию, № дома, улицу, всё как полагается)".
Подписался, лёг на полу у керосинки. Смертельный ужас охватил меня. Умирать страшно. Тогда я представил себе наш коридор, баранину и бабку Пелагею, пожилого и "Пароходство", повеселил себя мыслью о том, как с грохотом будут ломать дверь в мою комнату и т.д.
Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку.
А дальше — явление незнакомца, выход из привычного, артисты, огни, зал, этот мир мой... только Каштанка, насекомое существо, animula vagula blandula, выберет то, что знает как любовь, — и что, конечно, на деле есть чудовищное искажение самой идеи любви, отражение её в мутном, засиженном мухами стекле — а Максудов и того лишён, он тварь словесная, и полюбит он то, что превратит его разговор с самим собой хотя бы в подобие жизни. А то, что это подобие будет раз за разом обманывать, отнимать надежду, как тот кусок сала на верёвке — ну, прежний доктор, Антон Павлович, предупреждал.
Если пройтись по текстам с тщательным карандашом, в них обнаружится ещё и мелодическая, интонационная общность, они одной крови, они по-родственному похожи. "Шёл крупный, пушистый снег и красил в белое мостовую, лошадиные спины, шапки извозчиков, и чем больше темнел воздух, тем белее становились предметы", — это у Чехова. "Снег шёл крупный, ёлочный снег", — эхом отзывается Булгаков. "Вспоминала она комнатку с грязными обоями, гуся, Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но всё это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный, тяжёлый сон..." — отпускает Каштанку цирк. "Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно всё это было, а между тем восстановить события стройно и последовательно нет
никакой возможности. Выпали звенья из цепи! Кой-что вспоминаешь, прямо так и
загорится перед глазами, а прочее раскрошилось, рассыпалось, и только одна труха и какой-то дождик в памяти. Да, впрочем, труха и есть", — театр своего не отпустит.
И этот их, Каштанки и Максудова, одинаковый детский восторг. Сергей Леонтьевич разве что не бегает кругами и не лает. Впрочем...
Я хотел изобразить моему слушателю, как сверкают искорки на золотом крупе коня, как дышит холодом и своим запахом сцена, как ходит смех по залу... Но главное было не в этом. Раздавив в азарте блюдечко, я страстно старался убедить Бомбардова в том, что я, лишь только увидел коня, как сразу понял и сцену, и все её мельчайшие тайны. Что, значит, давным-давно, ещё, быть может, в детстве, а может быть, и не родившись, я уже мечтал, я смутно тосковал о ней. И вот пришёл!
— Я новый, — кричал я, — я новый! Я неизбежный, я пришёл!
Младшему доктору не привыкать ставить эксперименты на собаках, подобраны они в метель на улице, или достались в наследство вместе с саквояжем инструментов, библиотекой и пенсне.
Известная шутка о том, что Анна Каренина не погибла под поездом, но дожила, опустившись, до преклонных лет и однажды разбила бутылку постного масла о трамвайный турникет, совершенно, конечно, не работает, стоит присмотреться.
Толстой начинает роман в 1873 году, заканчивает через три года. Анне на момент начала событий по общему мнению лет двадцать пять-двадцать шесть. Нет, конечно, ко временам булгаковским ей было бы всего-то к девяноста, но едва ли Анна Аркадьевна, с её подорванным аптечными препаратами здоровьем, могла бы проявлять мучительную для соседей активность, за которую и заработала прозвище Чума.
Предлагаю взглянуть в сторону другой Анны, Анны Сергеевны, с собачкой. Вот она решилась, бежала в Москву, или муж-лакей кстати скончался, бывает же так, королева, что надоел муж? И наняла жильё той или иной степени приличности, в зависимости от обстоятельств, а на дворе-то самое начало ХХ века, есть ещё время дозреть в силе до бутылки масла, изгаженной юбки и награды, на которую ситец покупать.
Как-то оно логичнее, да и двух любимых недобрых докторов русской литературы хочется сочетать, они бы поняли друг друга.
Девяносто седьмой год был удивительно счастливым.
По вторникам канал Arte давал театр, по средам музыку, и, если вовремя поймать анонс, — интернеты тогда ещё толком не изобрели — можно было записать со снежившего по облачности спутникового эфира что-то — такое. Записать, прошу заметить, на видеомагнитофон: я безжалостно стирала кино, заклеивая скотчем выломанные лапки фабричных кассет, ист., потому что любой фильм можно было теоретически купить, а где ты купишь "Ричарда II" с Фионой Шоу?.. а?.. эээ...
A Night With Handel как раз оттуда, из счастливого 97-го.
Решение очевиднейшее, в лоб, — выпусти оперу в нынешний вечерний город, в его торговые центры, подземные парковки, кабаки и парки, и она заживёт — но в этой лобовой очевидности есть что-то, с чем соглашаешься безоговорочно не умом, а всем собой, до ума: да, вот так, так хорошо. Есть и сейчас, а тогда, в 97-м году, оно было в двадцать, в сто раз сильнее, ярче и счастливее. Когда у тебя ещё много любви, когда живого в тебе больше, чем келоидной ткани, оно так и бывает.
Но финальная As Steals The Morn оттуда — совсем другое, особое дело. Уже тогда, в мои двадцать два, я это чуяла каждой клеточкой, а теперь понимаю. Найдено оно безошибочно: волшебная, бурная, с огнями и фиоритурами, с высоким градусом страстей, — love, jealousy, the consequences of these, с мягкой улыбкой Николаса Макгигана в этом фильме произносит что-то у меня голове — с оперной избыточностью и бьющей наотмашь красотой что страдания, что радости ночь завершилась, светает. Город возвращается к повседневности.
И духовые Генделя поют той самой золотой трубой, что удерживает солнце в небе, но не удержит ничего и никогда. Лучше, как водится, остаться здесь, ждать и смотреть на холмы.
Качество видео отвратительное, оно икает посередине, но это ничего не меняет.
Роза Маннион, Джон Марк Эйнсли, Orchestra of the Age of Enlightenment, за пультом Харри Бикет.
#осенее_ночное_радио
Я как-то уже вывешивала этот фрагмент большого концерта Ensemble Correspondances, но есть вещи, которые стоит время от времени повторять — чтобы сияли ярче, как заповедал Фридрих Шлегель.
Плач Орфея из оперы Луиджи Росси — у него Эвридику оплакивает оркестр, а не солист, есть в этом нечто целомудренно-тактичное. Чудесный Себастьен Досе, дирижируя, переступает лаковыми туфлями в отчётливой паване, смотреть на это вот так, когда видно музыкантов и их сказочные, неотсюдошные старинные инструменты, куда интереснее, чем на изыски современного балета в другой записи. Одна эта флейта большого калибра чего стоит.
#осеннее_ночное_радио
Немного Порпоры в эфире. Si Pietoso Il Tuo Labbro из "Узнанной Семирамиды". Птичка наша Филипп Жарусски, Venice Baroque Orchestra, за пультом Андреа Маркон.
#осеннее_ночное_радио
Вот это время, когда август вызревает в сентябрь, когда ещё жарко днём, но в липовой листве всё больше солнца, а ночи уже не войлочные, как в зной, но атласные, студёно-синие, в брызгах звёздного молока — никуда я, старая полковая лошадь, не денусь, оно поёт мне боевой трубой, скоро под Трою, скоро из-под Трои домой, вместе с Одиссеем.
Сентябрь почти двадцать лет начинался для меня с Гомера, с дивно украшенного космоса, с горячих камней, на которых трудно растёт всё, кроме горьких оливок и легенд, с вытоптанной равнины у Скамандра, с корявых, наотмашь бьющих запахов военного быта, от конского пота до горящего жертвенного жира, с грохота битвы, крика в совете, едва не переходящем в битву же — с моря сорока оттенков, зелёного, как мёд, и чёрного, как фиалки, смолистого и тяжёлого, как вино, которое непременно нужно разбавлять водой.
Путь мой был сложнее Одиссеева, потому что мне нужно было провести им до ста двадцати рядовых необученных, и за каждого павшего с двойкой в ведомости деканат спускал с меня шкуру, а я, стало быть, спускалась в Аид и собственной кровью, баран не годится, отпаивала тени, чтобы заговорили и наговорили хоть на три, вышли за мной во второй семестр; а уж я не оглянусь, будьте уверены.
Во времена, давно сплавившиеся в легендах воедино с гомеровскими, приятель моего прадеда нашёл у помойки возле дома под снос "Илиаду" и "Одиссею" — вернее, ИЛIАДУ и, представьте, ОДИССΣЮ, так странно-безграмотно значится на корешке — дореволюционного издания Бр. Маркс и принёс в наш дом, "вдруг Алёнушке нужно". Алёнушка, мама моя, была в те поры едва школьницей. Она читала Гомера, а после сдавала его на первом курсе филфака по этим книгам. Потом то же делала я — и по сейчас уверена, что Аθина куда более богиня, чем Афина, и две собаки Телемака, конечно лихiя, а не лихие, старая орфография подходит и велеречивому Гнедичу, и орнаментальному Жуковскому; хотя я всегда советовала котятам "Одиссею" Вересаева, в неё проще зайти.
Может быть, когда с тех пор, как я ушла из университета, пройдёт хотя бы столько же времени, сколько я там прожила, я перестану к сентябрю переходить на гексаметр даже дыханием, но пока — пока вот вам иллюстрации Дани Торрента к пересказу "Одиссеи" для детей.
Все, как живые — хотя почему "как".
Михаилу Леонидовичу надобно признаваться в любви всюду, где можешь.
Читать полностью…
Вконтактик напомнил, что год назад я начала рассказывать долгую историю о лебедях, которая в каком-то смысле продолжается и теперь — всё потому, что мне попалась редкая иллюстрация к "Диким лебедям" Андерсена работы Артура Джозефа Гаскина, и я вывесила её в телеге, просто как красивую картинку. Но лебеди решили иначе, они такие.
Большой лебединый сюжет — рождённые по обету дети-оборотни, проклятие мачехи, лебединые рубашки чудесных дев, дети Лира, Элиза и её братья, княгиня острова Буян, последняя песня, гиперборейская дача Аполлона, далее везде — вроде того слона, который, как известно, похож на верёвку, дерево, веер, копьё, стену и змею. Он отражается во всех легендах и сказках только одной стороной, поворачивается то так, то эдак, ускользая от целостного восприятия. Реконструкции, прикидывающиеся наукой, я терпеть не могу, но можно же попробовать рассказать сказку, сказочник я, или кто?
Потихоньку выкладываю сказку — хотя, будем честны, получается скорее рыцарский роман, romance, мой любимый жанр — частями ВКонтакте, набралось 0.7 листа — вывесила на АТ.
История не окончена, но её уже можно читать.
Непреложный закон телеги: стоит написать что-нибудь, что более-менее широко разойдётся, набегают торговцы рекламой. В этот раз, видимо, "Алиса" волну запустила, нынче уже дюжина стучалась.
В энный раз повторю: я рекламу не беру и брать не стану. И не потому, что мне не нужны деньги, покажите мне того, кому они не нужны... боюсь, не получится — достигших такой степени просветления тут же забирают живьём на небо.
Деньги мне, разумеется, нужны. Просто я привыкла их зарабатывать — и не тем, что прерываю разговор попыткой впарить собеседнику целебного орвьетану или зазвать его на Курс эффективной наглости от Саши Мяу, осталось всего пять мест со скидкой! А здесь, как и до того в фб, а до того в жежешке, а до того, когда боги были молоды, и мир ещё нов, на кухне в компании, я разговариваю. Треплюсь. Болтаю. Щебечу небесной птицей о чём захочется. Это, понимаете, не работа.
Ладно лекции: амортизация голосовых связок, приведение себя в презентабельный вид, то-сё. Но на лекции или честный входной билет, — редко — или столь же честно накиданное слушателями в шляпу жонглёру, по их, слушателей, собственному почину.
Обращаться же с читателем, как строгая бабушка, — пока суп не съешь, никаких тебе погуляшек! — подсовывая ему рекламу прежде чтения, не вижу смысла и желания не имею; мне бы не хотелось, чтобы так обращались со мной.
Заведомый отказ от размещения рекламы я добавлю в профиль, и впредь с чистой совестью не буду отвечать на подобные запросы.
Пятничных прерафаэлитских вомбатов вам.
1. Набросок Эдварда Бёрн-Джонса.
2. Рисунки Кристины Россетти из зверинца; вомбат, как можно понять, внизу.
3. Рисунок самого Россетти, вомбат при его чувственной музе Джейн Моррис, той самой героине с губами и волосами, которая у него всё, от Астарты до Персефоны.
4. Автопортрет Россетти, оплакивающего почившего Топа. Там поминальные стихи:
I never reared a young Wombat
To glad me with his pin-hole eye
But when he was most sweet and fat
And tail-less, he was sure to die!
Явная отсылка к тексту Томаса Мура "Лалла-Рух", в котором поэт прекрасную деву оплакивает. Обычно пишут, что это пародия, но тут, пожалуй, сложнее, тут и примысливание к канону, и самоирония, и очень викторианское разрешение себе подлинного пафоса через снижение.
Кэрролл тоже так умел — почему и подружился с прерафаэлитами.
И ещё околокэрроловского, раз уж сегодня Алисин день.
Соня, которую Шляпник и Заяц запихивают в чайник, это, конечно, не та помесь сурка с вомбатом Россетти, — вы знали, что Данте наш Габриэль держал вомбатов?.. знайте, у него целый зверинец был, но сейчас не о том — которую нарисовал Тэнниел. Это садовая соня, которая больше похожа на белочку или золотистую мышку с пушистым хвостом.
Собственно, кембриджский богослов и библиотекарь XVI века Стивен Бейтмен в переводе-пересказе книги Варфоломея Английского De Proprietatibus Rerum, "О свойствах вещей", пишет о садовой соне:
"Это мышь, которая пробегает по лезвию меча и засыпает на его острие"
— то есть, так легка, что может пробежать по режущей кромке, не поранившись, и так легко впадает в сон, что и на острие уснёт.
Только вот общаются эти нежные мыши цоканьем и клацаньем зубов. Разговор на безумном чаепитии обрастает новыми волнующими подробностями.
Четыре этюда садовой сони от Пизанелло вам, клац-клац.