• канал Софии Широгоровой • военная история ХХ в., war & violence studies • 29 часов лекций о современных конфликтах и военной истории: https://boosty.to/stalagnull https://www.buymeacoffee.com/shirogorova • связь: @Crni_bombarder_1918
А давайте поговорим про оригинальную историю о "распятом мальчике", раз уж взялись за общественные настроения в ПМВ.
Итак, летом 1914 немецкие войска вторглись в Бельгию. Небольшая бельгийская армия сопротивлялась как могла, но быстро была разбита. Бельгия стала первой жертвой, первой страной, оккупированной почти полностью – и в таковом качестве она была поднята на штандарты союзнической пропаганды.
Трагедия маленького государства, растоптанного сапогом немецкого милитаризма, легитимизировала позицию самих союзников. Они сражались на правой стороне, против агрессора, против нарушителя международных норм.
Особенно усердствовал британский Веллингтон-хаус (так называли бюро военной пропаганды в БИ): в 1914 не все британцы были уверены, что стоит лезть в континентальную заварушку, а значит, эмоции надо было подогреть.
Скоро в Веллингтон-хаусе осознали, что эмоции лучше подогреваются не рассуждениями о международном праве, а немецкими жестокостями против мирного населения. И чем более жуткие, кровавые и вопиющие преступления описываются, тем лучше.
Так публичное поле – в Британии, во Франции, в России, в США – заполонили истории о расстрелах и грабежах. За ними валом пошли совсем немыслимые зверства: вот немцы распяли канадского солдата, вот немцы отрубают руки семилетним детям, вот немцы масссово насилуют женщин.
(Распятый солдат зашел особенно хорошо: даже фильм сняли)
"Бельгийские ужасы" работали сразу в двух направлениях:
1)они действительно усиливали мотивацию воевать;
2) пропагандистская кампания успешно дегуманизировала немцев: какие же они цивилизованные европейцы, если такое творят.
(Или даже "какие же они люди", плакаты в посте выше 🔝)
Казалось бы, и что тут не так? А вот что: "бельгийские ужасы" были в массе своей выдуманы. Да, и история про распятого солдата, и про детей, и про массовые изнасилования, видимо, тоже.
И после окончания войны об этом заговорили.
Первым громким критиком стал экономист Джон Мейнард Кейнс. В 1919 он издал книгу, в которой осудил Версальский мир – тот мир, который победители навязали побежденной Германии. Помимо прочего, Кейнс писал о том, что моральный аргумент ("после бельгийский ужасов немцы должны быть наказаны!!") не валиден, потому что преступления-то не доказаны.
(Кейнс был единственным адекватным человеком на всей Версальской конференции, да.)
Книга Кейнса широко разошлась: после войны патриотический морок спал, люди тянулись к критическим голосам.
Вторым громким высказыванием стала автобиография Роберта Грейвза "Goodbye to All That". Грейвз отправился на войну как раз-таки искренне поверив в "бельгийские ужасы". Но в Бельгии он никакого подтверждения им не нашел, хотя и увидел много насилия со стороны немцев в адрес мирного населения. Точно так же он увидел, что и союзники не лучше, например, убивают военнопленных; то есть, некому тут занимать позицию морального превосходства, хороши все.
(NB: конечно, преступления немцы совершали, но не на уровне распятых солдат)
Обилие расследований и хор критических голосов привели, в конце концов, к тому, что "бельгийские ужасы" были заклеймлены как пропагандистская байка.
А потом началась Вторая мировая, и слухи о жутких преступлениях немцев появились вновь.
И в этот раз им никто не поверил. Потому что, ну, прецедент-то уже был, а обжегшись на молоке дуют и на воду.
Телфорд Тейлор, один из прокуроров на Нюренбергском трибунале, вспоминал, как всю войну не мог поверить в лагеря смерти и преступления Айнзатцгрупп, потому что знал, какой уткой это оказалось в ПМВ.
Когда готовил трибунал, поверить уже пришлось.
История про "бельгийские ужасы" хороша сразу в двух смыслах.
С одной стороны, она о том, как работает пропаганда: как патриотическому подъему начала войны хорошо заходили дикие, дегуманизирующие байки – и как они же перестали вызывать отклик, когда война сама начала вызывать отторжение.
А с другой стороны, это наша любимая история о проблематичности исторических параллелей. Иногда опыт прошлого не релевантен вообще, хотя и немцы вроде те же, и всего 20 лет между войнами прошло.
Тот самый радар, засекший приближение японцев к Пёрл-Харбору, и расшифровка сигнала, исполненная операторами
Читать полностью…Все пишут про юбилей Пёрл-Харбора, и я напишу. Канву вы знаете и без меня: 7 декабря японские ВВС разбомбили базу американского военно-морского флота на Гавайях.
Это событие разделило историю США на до и после. До большая часть американской общественности считала, что лезть в очередную европейскую заварушку не стоит (особенно после того, как европейцы, как видели это в США, отплатили черной неблагодарностью за помощь в ПМВ).
После общественное мнение радикально изменилось, и вступление Америки в войну поддержали едва ли все.
По этому поводу могу рассказать две интересные штуки.
1. Президент Франклин Д. Рузвельт вместе с несколькими военными начальниками типа Джорджа Маршалла были чуть ли не единственными людьми, которые считали с самого начала, что США должны вступить в ВМВ. И не просто вступить, — а помочь Британии одолеть Германию (вместо того, чтоб только своей жизнью заниматься).
Считали, но вслух ничего не высказывали, потому как попробуй ляпни что-то такое в 1939 или в 1940. Наоборот: на выборах 1940 ФДР клятвенно заверял, что ни один американец в Европе больше не погибнет.
То есть, втихую планы они, конечно, придумывали, разрабатывали стратегию, но публично об этом до Пёрл-Харбора старались не говорить.
Несколько дней хожу и думаю, что бы написать о ситуации с “Мемориалом”. Хотелось подобрать, знаете, какие-то особенные слова, умные, емкие, которые сразу бы всех убедили.
Ну и вот: ничего не придумалось.
Наверное, потому, что очевидные для себя самой вещи тяжело объяснять.
Тяжело объяснить, что “Мемориал” — одна из важнейших исторических институций.
Тяжело объяснить, что государственной террор и его, государства, преступления — это самое главное, о чем надо помнить.
Тяжело объяснить, что разгром “Мемориала” будет иметь чудовищные последствия для всех, и не только потому, что мы останемся без его архива, книг и мероприятий — но потому, что “Мемориал” это символ, а уничтожение символов всегда отчетливо манифестует: “и вас всех тем более не ждет ничего хорошего”.
Остается надеятся, что раз у меня слов нет, то недалеко времена, когда камни возопиют.
(Повешу тут мнения людей, которые слова подобрали, коллективное письмо историков и петицию за “Мемориал”, третьей ссылкой)
https://www.memo.ru/en-us/memorial/departments/intermemorial/news/631?fbclid=IwAR30BWMyRz077KPjmnQ2oxy5zTJ7DvJ-1xD3thsLyFrWSu7mgSQLlMPFRkw
https://volistob.ru/statements/zayavlenie-rossiyskih-istorikov-o-nedopustimosti-likvidacii-mezhdunarodnogo-memoriala?fbclid=IwAR2nHrvho86mEO2aDpA_AvshhLnZowi28O_eJbbRYR8rAlGHfVNM3Ags7TU
https://www.change.org/p/руки-прочь-от-мемориала-остановим-ликвидацию-по-суду-ключевых-для-россии-общественных-организаций
(Так, тележенька порезала мои посты дьявольски криво, простите, побудет не очень красиво)
Читать полностью…Гайд по белоэмигрантским интервью, 2
1. Георгий Киверов.
Рядовой участник событий, офицер-артиллерист; а здесь он потому, что мне его интервью ужасно понравилось.
Во-первых, он много шутит и смеется — над вещами, над которыми смеяться не принято (и в том самое очарование).
Во-вторых, вся его история это просто авантюрное кино какое-то. То он на фронте, то участвует в демонстрации в поддержку Учредительного собрания, то большевики насильно мобилизуют его в РККА и он там он отлынивает от обязанностей и троллит комиссаров, то убегает к белым. В-третьих, конечно, словечки и фразочки, типа: “мобилизовали каких-то ублюдков” (это про РККА).
NB: Шествие в поддержку УС, Киверов тащит растяжку “Вся власть — Учредительному собранию!” Шествию преграждает путь большевистский патруль, у главного в руке наган. Демонстранты паникуют, а Киверов всех успокаивает: мол, из нагана на расстоянии ста шагов не попасть, не разбегайтесь. Большевик стреляет, Киверов про себя считает выстрелы — у нагана семь патронов, когда они закончатся, надо пойти и прорвать цепь большевиков. (Это, видимо, история про то, как работает мозг у человека, три года отбарабанившего на фронтах ПМВ)
https://dlc.library.columbia.edu/catalog/cul:2z34tmphw5
2. Роман Гуль.
Участник Ледяного похода, в эмиграции стал довольно заметным писателем. Гуль военный, поэтому рассказывает, в основном, про армию и положение дел на фронте. Рассказывает ярко, все-таки заметно, что человек зарабатывает литературном трудом, сцены абсолютно кинематографические.
NB: Пересказывает, что Брешко-Брешковская, бабушка революции, советовала Керенскому посадить большевистских лидеров на баржу, вывезти в Финский залив и там потопить. Керенский, конечно, от таких советов лишился дара речи (у Гуля, впрочем, посыл “и в чем она была не права?”)
https://dlc.library.columbia.edu/catalog/cul:xsj3tx97qc
3.Алексей Голденвейзер.
Ни революцию, ни Гражданскую войну невозможно понять без национальной перспективы (хоть у нас старательно национальную перспективу отрицают). Голденвейзер — эсер и киевский адвокат, соответственно, революционные события он наблюдал из Киева. Это интереснейший рассказ о становлении украинской независимости — о том, как возникла Рада, как добилась уступок от Временного правительства, как взаимодействовала с немцами.
Важная деталь, впрочем: Голденвейзер по-настоящему не симпатизирует ни одной из сторон, и это тоже надо учитывать.
NB: “Первое, что сделали немцы, когда заняли Киев в 1918 году — приказали вымыть вокзал. Тогда все над ними смеялись, но ни одной другой власти, ни до, ни после, не приходило в голову подобного сделать”.
https://dlc.library.columbia.edu/catalog/cul:wh70rxwg6m
4. Марк Вишняк.
Это интервью, по-хорошему, должно венчать собой все остальные.
Вишняк был видным деятелем партии эсеров, и десятилетия после эмиграции потратил на то, чтобы понять, как его партия — самая популярная партия до революции — проиграла. Он написал несколько важных книг (“Два пути: Февраль и Октябрь”, например) — и, кстати, учил Ричарда Пайпса.
Рассказ Вишняка это одновременно и рассказ очевидца, и рассказ проигравшего политика, и рассказ историка: он не столько описывает события, сколько анализирует, пытается понять, как вообще так получилось.
И по уровню риторики, и по уникальности сведений, и по глубине анализа его интервью — чистое золото, но его может быть сложно воспринимать тем, кто не знает канвы.
NB: “Большевики начали пугачевщиной, а закончили аракчеевщиной”; ругает Ильина (типа, все с ним сейчас носятся, но я-то его еще по гимназии помню, и он был НЕДАЛЕКИЙ); “Сталин сделал с ним то же, что со всяким другим честным человеком” (т.е. расстрелял); позднесталинский режим называет национал-коммунистическим; описывая антиеврейские кампании и попытки доказать, что ВСЁ ИЗОБРЕЛИ В РОССИИ, восклицает эмоционально: “Да они просто позорят себя!”
https://dlc.library.columbia.edu/catalog/cul:ns1rn8pmtw
(А вообще, всячески рекомендую просто брать и слушать там все подряд; каждый рассказ чем-то ценен.
Гайд по белоэмигрантским интервью, 1
Появилось у меня желание влезть в ваши плейлисты и заменить там подкасты, особенно исторические, на интервью с белоэмигрантами полувековой давности.
В 1964-1966 годах, накануне 50-летия революции, “Радио Свобода” нашли и проинтервьюировали очевидцев событий 1917 года. Разумеется, речь шла об эмигрантах, то есть, о людях, которые после революции из страны уехали. Удалось записать около 70 интервью; небольшие вырезки из них крутили, собственно, по радио.
После интервью осели в архиве Колумбийского университета, который недавно и выложил их в открытый доступ. Про интервью много где написали, и даже в разных модных изданиях, но слушать их, по-моему, никто толком не стал.
Это понятно: 70 незнакомых или малознакомых фамилий, разговоры длинной от получаса до трех, белоэмигранты какие-то, копаться еще в этом во всем.
И совершенно напрасно.
Запись разговора штука совершенно особенная. Одно дело читать воспоминания. Совсем другое — своими ушами слышать, как человек рассказывает: “и вот, захожу я в зал заседаний, а там Ленин”. Дистанция между современностью и прошлым схлопывается, кажется, руку протяни — и вот оно.
Аудиозаписи хорошо еще и тем, что это, по сути, те же мемуары, но в сжатой и структурированной форме. В интервью расставлены вехи: ключевые события, явления, идеи. Благодаря этому у слушателя складывается цельная картинка — и если раньше вы, допустим, не понимали, что там за Февраль и что там за Октябрь, из-за чего отрекся царь, как Первая мировая привела к революции, при чем тут Учредительное собрание — то теперь все прояснится.
И я даже не касаюсь того, как здорово послушать дореволюционный русский язык: другая интонация, другие ударения, другие словечки, непривычные говоры.
Кого надо послушать, на мой взгляд, обязательно:
1. Марк Слоним.
Эсер, депутат Учредительного собрания, в эмиграции занялся литературоведением.
Начинать с него надо по двум причинам. Революцию у нас часто рассматривают или с условно про-большевистских позиций, или с, наоборот, совсем правых. Голос Марка Слонима — это голос демократической альтернативы. Что царская диктатура, что большевистская Слониму равно несимпатичны. (Сцена гибели Учредительного собрания у него выходит апокалиптически мрачной; пренебрежение к выборам, к общественному волеизъявлению воздвигает новую несвободу — и неважно, каковы лозунги).
Вторая причина: рассказ Слонима глубок, последователен и целен: ему одному, наверно, и удалось достичь такой степени ясности. После него все становится понятно, ей-богу, можно давать вместо учебника.
NB: После разгона Учредительного собрания Слониму надо во что бы то ни стало выбраться из Петрограда, пока большевики его не арестовали. Слоним во время выборов в УС курировал комитет по выборам от Румынского фронта. Он берет бумаги комитета, обрезает или вымарывает ту часть, которая “по выборам в УС”, оставляя “Комитет Румынского фронта”. Дальше он ходит по разным инстанциям, и получает не только разрешение выехать, но даже и вагон с паровозом. Название “Комитет Румынского фронта” действует магически, никто не спрашивает, а по чему, собственно, комитет-то.
https://dlc.library.columbia.edu/catalog/cul:9ghx3ffdb8
2. Александра Толстая.
Младшая и любимая дочь Толстого, много лет работала его, по сути, литературным секретарем.
По Толстой видно, что она человек того типа, который способен пробить любую стену (про свою жизнь в эмиграции она рассказывала так: мол, всякие меценаты предлагали ей денег, но она ни у кого их брать не стала, а взяла кредит в банке, на него завела себе фермерское хозяйство и жила полностью независимо).
В ПМВ она была сестрой милосердия; очень интересно рассказывает о войне, о мотивации солдат, о разложении армии, о массовом дезертирстве в 1917. Еще у нее отличные портреты советских лидеров и вообще картинка первых лет советской власти.
NB: В поезде дезертиры не дают никому проходу, Толстая поит их чаем, и вот через полчаса они уже рыдают у нее на плече и жалуются на тяжелую солдатскую долюшку.
Западно-Сибирское восстание: почему началось, 1
Когда в 1920 году большевики разбили армию Колчака, Сибирь виделась им едва ли не землей обетованной. В центральной России был голод; западные, северо-западные, юго-западные территории бывшей РИ по сто раз переходили из рук в руки и были истерзаны войной донельзя.
Сибирь — совсем другое дело. В руках у антибольшевистских сил она оказалась почти в одночасье, серьезные бои там шли всего несколько месяцев. Можно было рассчитывать, что инфраструктура худо-бедно уцелела и крестьянские хозяйства не разорены.
Эти ожидания от Сибири накладывались на специфические довоенные реалии. А именно: Сибирь в РИ была зажиточным регионом. Сибирские крестьяне традиционно владели бОльшим количеством земли, чем крестьяне центральных и западных губерний (в два-три раза где-то). Сибирь обеспечивала Москву и Петербург изрядной долей мяса и молочной продукции. Даже вот такой занятный факт мне попался: сибирское масло экспортировали в Европу, и в начале ХХ века это был вполне узнаваемый бренд.
Ну и вот. Большевистское правительство решило, что эта-то Сибирь и должна решить все их проблемы. А именно: накормить голодающие города и нечерноземные регионы, остановить рост недовольства и т.п.
Эти задачи должна была выполнить первая продразверстка, которую спустили на Сибирь в августе 1920. Лимиты по разверстке — сколько продукции должна дать та или иная губерния, уезд, деревня и т.п. — были выставлены исходя из статистики 1913 года. Типа, ну да, у нас тут экономический коллапс, революция, три года Гражданской войны, но Сибирь же не очень пострадала, вот пусть она всех кормит.
По разверстке у сибирских крестьян брали не только зерно: были масляная и мясная разверстка (последнюю в документах трогательно именуют “скотской”); кожаная, шерстяная и даже табачная.
Помимо разверстки, крестьян обязывали выполнять разного рода повинности: возить многочисленных большевистских чиновников туда-сюда, чинить дороги, заготавливать лес. Платить за эти повинности крестьянам никто не собирался.
Тут The Great War сделали по моим материалам видео про Западно-Сибирское восстание.
Это действительно крупнейшее антибольшевистское восстание всей Гражданской войны. По прикидкам историков — около 100 тысяч участников, что сравнимо по размеру с белыми армиями.
Ну, и как водится: юбилей такого масштабного события прошел почти незамеченным, только в нескольких изданиях вышли статьи.
Всякий раз думаю о том, что мы, конечно, ленивы и нелюбопытны, но ведь и предел где-то должен быть.
(Еще один занятный факт: про Тамбов есть монографии, про Кронштадт есть, а про Западно-Сибирское восстание нет. Есть статьи, диссертации, сборники документов, одна очень хорошая монография про восстание на территории тобольского севера, и все. Вот тоже: почему?
А в результате сидишь с картой в одной руке, с чекистским отчетом в другой, и пытаешься понять, кто куда и зачем)
https://www.youtube.com/watch?v=6gyaQoeE4Pw&t=781s
Когда летом 1941 Смоленск оккупировали немцы, они назначили Меньшагина бургомистром (этому предшествовали панические попытки в городе, разоренном боями и пожарами, найти хоть кого-то, сведущего в управлении).
Полномочия Меньшагина касались только вопросов жизнеобеспечения города, то есть: продовольствия, дров, распределения жилья (многие дома были разрушены), организации рынков, бань, медицинского обеспечения.
По мере возможностей — и это, в общем, доказанный момент — Меньшагин старался спасать, кого получалось. Евреям он выдавал документы, где записывал их русскими; выдавал фиктивные свидетельства о трудоустройстве — чтобы не увезли в Германию. Кроме того, он умудрился каким-то образом пристроить 3 тысячи военнопленных, которых в противном случае ничего хорошего не ждало.
Но дальнейшую жизнь Меньшагина определило даже не то обстоятельство, что он работал на немцев. А определило участие в раскрытии нашего любимого с вами советского преступления — Катынского.
Напомню канву. В 1943 немцы раскопали в лесу под Катынью захоронения 11 тысяч польских офицеров — их в 1939 КА взяла в плен во время Польского похода, а потом, в 1940, поляков по решению Политбюро расстреляли.
Дело было вопиющее, расстрел военнопленных — это так-то военное преступление. Ну немцы и решили сделать из открытия большую пропагандистскую акцию. Меньшагина на раскопки тоже, конечно, возили, все ему показывали и объясняли.
Катынь стала для советской стороны изрядной головной болью. Разумеется, всё отрицали и перекладывали на немцев; но к голословному “ой нет, это не мы” хотелось добавить чего-то более существенного. Свидетельские показания, например.
В результате, когда Смоленск был освобожден, советские органы принялись искать, кто бы согласился с такими “показаниями” выступить. Желающий скоро нашелся — это был Борис Базилевский, профессор астрономии и заместитель Меньшагина. Суть сделки, в общем-то, была прозрачна: Базилевский обязывался везде и всем рассказывать, что поляков под Катынью расстреляли немцы, а взамен с него 1) снимали обвинения в пособничестве врагу (с потрясающей формулировкой “за отсутствием состава преступления”) 2) возвращали ему работу и нормальную жизнь.
Дальше таймлайн выглядел так. В 1945 Меньшагин попал в советский плен; в это же время полным ходом шла подготовка Нюрнбергского трибунала, где, помимо всего прочего, советская сторона хотела поднять тему Катыни — и под это дело готовила Базилевского в главные свидетели. А показания Базилевского строились на том, что-де Меньшагин ему рассказал в деталях, как немцы расстреляли поляков.
То есть, теперь надо было либо заставить Меньшагина говорить то же, что и Базилевский — либо от Меньшагина избавиться. Меньшагин, по всей видимости, лжесвидетельствовать не захотел, да и в линию он уже как-то не ложился. Поэтому на Нюрнбергском трибунале советская сторона изображала старательно, что вообще понятия не имеет, где этот Меньшагин и что с ним сталось; а Базилевский лжесвидетельствовал, как положено. (Немецкая защита, кстати, его затроллила: однажды он прокололся на том, что выдавал показания по заученному сценарию).
Ну вот, а Меньшагину дали 25 лет, не приняв в расчет никакие смягчающие обстоятельства — и посадили его во Владимирскую тюрьму, одну из самых закрытых и охраняемых из тогдашних советских тюрем. Посадили его в одиночку, где он провел большую часть срока — 19 лет (ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ). Кроме того, в первые годы ему запретили называться своим именем. И он сам, и охрана, должны были называть его номером: двадцать девятый. Во Владимирской тюрьме были и другие “номерные” заключенные — например, родственники Сталина со стороны жены, Аллилуевы (Понятно, для чего это делалось: чтоб изолировать заключенного максимально).
Отсидел Меньшагин от звонка до звонка, хотя в 1956 других бургомистров из тюрем и лагерей выпустили и амнистировали. Почему — понятно: Катынская трагедия оставалась для советской власти больным местом, на немцев ее переложить так и не удалось — а Меньшагин оказался заложником всей этой истории.
Криминальный контент на выходные: товарищ Сталин злостно нарушает мильон свежепринятых законов, где, значит, запретили приравнивать СССР к Третьему Рейху (во всех смыслах запретили приравнивать). Нарушает 1 октября 1939 года, в разговоре с турецким министром иностранных дел Сараджоглу.
“Мы с Германией поделили Польшу” — это отлично, не во всех документах того времени такую прямолинейность встретишь. Ну и рассуждения насчет того, объявят ли Англия и Франция войну, тоже любопытные.
(Напомню, что в 1939 это в британском, и во французском правительстве обсуждали — в свете того, что Польше давались гарантии)
(Опуликовано в сборнике: Документы внешней политики СССР. Т. XXII. 1939. В 2 кн. Кн. 2. Сентябрь-декабрь. М., 1992. На архивный документ навел твит историка Сергея Радченко; а сборник, если что, даже в интернете лежит)
Развлекательный контент на канале (нужно же иногда). Вот когда и кем была сделана эта мозаика в Калининградской области?
Читать полностью…Борис Бьёркелунд и его воспоминания “Путешествие в страну невозможных возможностей”, 2
1. Вообще удивительно, конечно, что внимательный Бьёркелунд додумывается до многих вещей, над которыми историки будут биться годами. Например, он быстро понимает, что репрессии в СССР осуществляются по спискам, по спущенным сверху лимитам. Понимает он это по заключенным-евреям: каждый из них рассказывает, что его взяли за что-то конкретное, за шутку, или по доносу. Но Б., сложив их истории вместе, видит, что есть государственный заказ на преследование евреев. “Интересно, что сами пострадавшие очень долго, иногда до самого конца, не соображали, что они стали жертвой массовой операции, и в недоумении пытались объяснить происшедшее с ними каким-то недоразумением, злой волей «оформляющего» их следователя или просто ошибкой.”
(Стыдно ли нам за историков-ревизионистов, которые в 1970е писали, мол репрессии это не сверху, это воля снизу? Стыдно, конечно)
2. Сидя в камере с кандидатом исторических наук из Института Красной профессуры, Бьёркелунд попросит его прочитать несколько лекций по истории. “Позже он прочитал мне несколько лекций, подтвердивших моё предположение, что студенты, их слушавшие, должны были получить довольно превратное понятие об исторических событиях, густо окрашенных русским шовинизмом, разбавленным коммунистической идеологией.”
3. “На пересылке мне запомнился один старый матрос Царского времени, плававший на линкоре «Император Павел I». <…> Всё шло хорошо, пока я не спросил его, по какому поводу он попал сюда и куда его везут. Тут меня ожидала неожиданность; мой собеседник совершенно серьёзно сообщил мне: “Это, видите ли, произошло благодаря моему дару отводить злых духов. Я думаю, Вам известно, что и болезни, и житейские несчастья, и всё дурное в жизни человека причиняют злые духи, и вот мне дан дар их отводить. Для этой цели я внутренне напрягаюсь и набрасываю на них мысленно обручи, которые усилием воли отвожу в сторону, препятствуя им, таким образом, совершать зло. Мне и Сталин являлся, но я и с ним справился”.
5. Поскольку Бьёркелунд — нормальный, спокойный человек, с ним регулярно советовались по разным вопросам. В одном из лагерей к нему ходил плакаться местный чекист: он во время войны разошелся с женой, потом решил сойтись с ней опять, но никак не мог простить, поэтому регулярно ее бил. Бьёркелунд, конечно, офигев от всей этой истории, отвечал: “Единственный человек во всей этой ситуации, которого надо бить, это вы”.
6. Наши доблестные разведчики — их подлые шпионы: “Все действия советских заправил именуются не теми словами, которые надлежит употреблять. Например, включение в состав советского государства Эстонии, Латвии и Литвы и лишение их самостоятельности и свободы именуются «освобождением» этих народов. Присоединение территорий других государств также именуется «освобождением» этих территорий. Конечно, дело не в словах, а в принципе, согласно которому «что можно мне — нельзя тебе» и что подлость в отношении меня — геройство и доблесть в отношении тебя. Установка «цель оправдывает средства» официально считается недопустимой в отношении любой идеологии, религии или системы, но в отношении достижения идеалов коммунизма она допустима и положительна. Гнусностью, вызывающей отвращение, считается «шпионаж», направленный против советского государства и его деятельности, и лица, его проводящие, клеймятся негодяями, продающими себя за деньги. Никакой идеологии за ними не признаётся, тогда как органы и лица, осуществляющие ту же работу в пользу советского государства, официально восхваляются как борцы за идею и патриоты своей родины.”
7. О расслоении: “Коммунистическая партия в лице своих вождей утверждает, что создала бесклассовое общество, но мне кажется, что нигде нет такой разницы между разными слоями населения, как именно в Советском Союзе. Высший слой составляют верхушка коммунистической иерархии, высшее командование, научные работники, крупные артисты, литераторы с именем, руководители промышленных и торговых организаций и предприятий. Низший слой — это колхозники.”
История “узников Лейно” три месяца как моя любимая, поэтому придется и вам ее послушать.
Итак, 1944 год, финское правительство подписывает перемирие с союзниками и соглашается на разные малоприятные условия (напомню: в 1941 Финляндия присоединилась к немецкому вторжению в СССР, но в 1944 с Германией решила порвать)
По условиям перемирия союзники, чтобы контролировать переход Финляндии на правильную сторону, учреждают специальную комиссию, председателем ее назначают Жданова.
В апреле 1945 Жданов вызывает к себе тогдашнего министра внутренних дел Финляндии, Лейно, и вручает ему список с 22 именами. Этих людей Жданов требует немедленно арестовать и экстрадировать в СССР.
Люди в списке очень разные, объединяет их одно: все они — эмигранты, в основном еще белоэмигранты. Есть там наш с вами знакомец Степан Петриченко; есть офицеры-белогвардейцы. На общем фоне выделяется эсэсовец Парвилахти (хочется пошутить, что единственный эсэсовец на всю Финляндию, но это все-таки не так).
Лейно деваться некуда: в 1945 любое пожелание союзнической комиссии — закон. Да и, чести ради, сам Лейно коммунист, симпатизирует СССР и из-за кучки эмигрантов (и одного эсэсовца) спорить не собирается.
Стало быть, 20 человек арестовывают. Еще двое, нутром почуяв неладное — бывает же интуиция у людей — успевают уехать в Швецию.
Обставлены аресты в духе отборных клюквенных фильмов: арестовывают людей ночью, наутро привозят в аэропорт, попарно сковав наручниками(!)
(У Дмитрия Кузьмина-Караваева, одного из арестованных, в воспоминаниях есть хороший эпизод. Кузьмин-Караваев был аж целый белый офицер, и его все остальные, перепуганные и ничего не соображающие, давай спрашивать, что с ними в СССР сделают. На что Кузьмин-Караваев спокойно и убежденно отвечает: “Ну как что, конечно, расстреляют”.)
Жданов заявляет, что в Москву увозят военных преступников. Сами арестованные в полном недоумении: большинство из них от белоэмигрантских дел давно отошли, никакой важной роли в политике не играли, в войне не участвовали совсем.
В Москве их привозят на Лубянку, долго и муторно допрашивают, потом шьют им антисоветскую деятельность — и щедро раздают по 10-15 лет лагерей. Все попытки “узников Лейно” оправдаться — что они, вообще-то, и не советские граждане, чтобы им 58ю шить, что они Россию последний раз видели в 1918 — им довольно ясно отвечают, что дело не в поступках, а во взглядах.
(Еще один из арестованных, Бьёркелунд, вспоминал о том, что когда он отказывался подписывать протоколы, ему очень терпеливо объясняли: “вы идейный враг советский власти, поэтому вас надо посадить, а уж был бы человек — статья найдется”)
Ну окей, вот наши узники получают свои сроки и уезжают в места не столь отдаленные. Ситуация в мире меняется, Финляндия выбирается из своего сложного положения. И финское правительство начинает чувствовать себя как в том анекдоте — “и борщ без сметаны, и с ребятами нехорошо получилось”.
А в конце 1940-х история “узников Лейно” становится достоянием прессы. Разражается скандал; понятное дело, что Лейно не имел права экстрадировать финских граждан без суда и следствия. В общем, Лейно лишается своего поста, а финское правительство осторожно просит вернуть узников — разумеется, безуспешно.
Потом умирает Сталин, и ситуация меняется. Из СССР начинают выпускать иностранцев, и в 1956 году выживших “узников Лейно” тоже отпускают домой.
По итогам: 7 человек из 20 погибли в лагерях, в том числе и Петриченко. Остальные вернулись — после 10 лет тюрем и лагерей, с понятно каким здоровьем и понятно какими перспективами в жизни.
Лучше всех устроился, как вы уже наверно догадались, эсэсовец Парвилахти. Во-первых, ему дали меньше всех — пять лет. Во-вторых, он прекрасно освоился в лагере и даже выслужился в начальники. В-третьих, вернувшись, он немедленно подал в суд на финское правительство, требуя компенсации (суд его иск удовлетворил, более того, компенсации выплатили всем “узникам Лейно”)
(Воспоминания Бьёркелунда называются “Путешествие в страну невозможных возможностей”; ей-богу, это одно из лучших названий, которые мне когда-либо попадались)
К посту ниже ⬇️
Мой любимый жанр военной пропаганды "для самых маленьких". Немцы подписаны гуннами, кое-где лишены человеческих черт, кругом мертвые дети и прочие эмоционально заряженные образы.
(На дубине у Кинг-Конга написано "Kultur", потому что кое-кто очень своей культурой гордился)
2. Вторая история меня всегда едва ли не зачаровывала (потому что, ну, абсурдные, идиотские эпизоды зачаровывают).
Атаку японцев на Пёрл-Харбор можно было если не предусмотреть, то хотя бы встретить во всеоружии (а не как оно вышло в действительности). Почему? Потому что в 1940 британцы поделились с США своей передовой технологией радаров, и летом 1941 эти самые радары расставили у всех важных объектов, в том числе и у базы Пёрл-Харбор.
И конечно, 7 декабря в 7 утра радар честно показал, что к базе движется колоссальная армада самолетов.
Операторы радара не менее честно передали эту информацию на базу, и даже проявили настойчивость — начальство, как полагается, то завтракало, то связь не работала.
Ну, а на базе рапорт сочли неважным: наверняка, мол, новомодные игрушки глючат и показывают то, чего нет.
А к 8 утра японцы уже до Пёрл-Харбора добрались.
Как известно, после Версальского мира немцы должны были не только радикально уменьшить армию, но и сдать победителям и правительству излишки оружия.
Итог: из 10 миллионов винтовок, имевшихся в 1918 на руках, сдали только 1,3 миллиона, а из порядка 30 тысяч пулеметов — только 9 тысяч. Хотя, между прочим, в некоторых регионах союзническая комиссия по разоружению прямо подомовой обход устраивала.
Это поучительная история не только о том, что винтовку утащить и спрятать легко, но и о том, что если очень-очень хочется, даже здоровую дуру вроде пулемета можно припереть домой и закопать в огороде.
(Это мы с вами начинаем читать новую монографию о сотрудничестве Германии и СССР в 1920-е, вышедшую в издании оксфордского университета.
Исследование новаторское хотя бы из-за источников базы. Все знают, в каких сферах примерно сотрудничали, но с конкретными деталями были проблемы. Автор, во-первых, догадался пойти в архивы немецких корпораций (что очень логично: реализовывали-то проекты на территории СССР как раз они).
А во-вторых, поехал в региональные российские архивы, где информация по всем этим проектам, оказывается, лежит преспокойненько.
Тезисы тоже интересные: автор считает, что раздел Польши — и шире, Восточной Европы — между Рейхом и СССР это не какая-то случайная политическая флуктуация, не просто “ну вот так получилось”, а цель, к которой обе стороны стремились еще с 1920-го, несмотря на сменявшихся правителей и разные режимы.)
Вот, например, типичная сцена: Рокка вызван отцами-командирами. Отцы-командиры пытаются ему объяснить, зачем в армии дисциплина. С нулевым, вестимо, результатом.
(Тот факт, что самый симпатичный для меня герой военного кино это неуживчивый карельский фермер средних лет говорит обо мне больше, чем хотелось бы)
Вторжение Дурова в мой скромный телеграмм-канал это, видимо, знак свыше — пора писать про финский фильм о Второй мировой войне.
В 1954 году писатель Вяйнё Линна, сам ветеран войны, издал роман “Неизвестный солдат”. Роман стал продаваться какими-то сумасшедшими тиражами, разошелся на крылатые фразочки и скоро обрел статус одной из главных финских книг ХХ века.
Такую культовую вещь, конечно, пытались экранизировать: в 1955, 1985 и 2017 годах.
Про версию 2017 и хочу рассказать. Я смотрю много военного кино (слишком много), и сайт IMDB, зная мои нехитрые вкусы, регулярно мне “Неизвестного солдата” советовал. Я раз за разом рекомендацию удаляла, мол, трехчасовой фильм про войну где-то в Карелии это даже для меня чересчур. Потом я в Карелию съездила, и как-то вся эта история стала мне ближе. Я посмотрела “Неизвестного солдата”, и он мне ужасно понравился.
Фильм прослеживает судьбу финской пулеметной роты в 1941-1944, в войне, которую нормальные люди называют “Войной Продолжения” (у нас это “финский фронт ВОВ”). Термин “Война Продолжения” более адекватный хотя бы потому, что раскрывает историческую преемственность: в 1939 СССР напал на Финляндию, началась Зимняя война; кое-как, с большим перевесом в потерях, СССР Финляндию одолел, забрал себе ладожскую Карелию и еще кой-чего; эти потери мотивировали финнов поддержать немцев в 1941 и вторгнуться в СССР.
(Ну а в ходе вторжения уже включалась логика “чем дальше в лес, тем толще партизаны, зачеркнуто, и западной Карелии хочется”)
Роман у Вяйнё Линна насквозь антивоенный, местами удивительно горький и злой, патриотизм и прочие великие политические идеи там разделывают под орех. Но одновременно — в нем много сочувствия к людям, к простым и не очень финнам, которым пришлось в войне участвовать.
Фильм эту двойственность сохранил и передал. Он отвергает войну, но, одновременно, с большой симпатией относится к героям. Симпатия не предполагает, при этом, замалчивания сложных тем: сотрудничества с немцами, мародёрства, расправ над военнопленными.
Фильм вобрал в себя всю сложность и всю непримиримую противоречивость того, что да, воевать на одной стороне с немцами этически сомнительно, но исторические условия, во многом, вынуждали, а вот эти воюющие люди — это “наши матери, наши отцы”, и они построили ту Финляндию, в которой мы живем.
Такое кино получается очень редко.
Помимо этого, у “Неизвестного солдата” еще много достоинств.
1) Его просто очень интересно смотреть. Один из немногих военных фильмов, где сражения это не абстрактные “бум, бдыщ”, а действия, в которых есть логика, смысл — и, главное, динамка. Некоторые атаки настолько лихо сделаны, что, когда смотришь, дух захватывает.
2) Он очень красивый. Карельская природа, естественный свет, хороший саундтрек, всякие финские заморочки типа того, что там пение птиц специально подобрано под местность и время года.
Но главное это, конечно, герои. Они необычны, они непохожи на героев других военных фильмов, и они очень, очень живые.
Редкий случай, когда наибольшее сочувствие у меня вызвал именно главный герой — капрал Антти Рокка, фермер из Карелии. Он нескладный, у него сложный характер, но он меняется до неузнаваемости тогда, когда надо сражаться (саспенс тут сидеть и думать: “ну нет, столько народу он не одолеет. Ого, одолел”).
Рокка не понимает саму идею дисциплины, патриотизм у него нулевой, начальство и правительство он не ставит ни в грош, он неспособен мириться с иерархией, а когда командир перед строем требует назваться, Рокка отвечает “ну ты же и так знаешь, как меня зовут”.
В общем, это самый неочевидный герой для фильма о войне — но именно потому в его мотивацию веришь, а его усилиям сочувствуешь. (Ну, а с точки зрения финских критиков, именно Рокка воплощает собой финский характер, вот так-то)
В Финляндии в 2017 “Неизвестный солдат” стал кассовым хитом, обошел “Звездные войны” и “Мстителей”.
У нас же такие фильмы смотреть особенно полезно. Нам стоит поучиться проявлять историческую эмпатию и поучиться примерять на себя чужие мотивы.
https://dlc.library.columbia.edu/catalog?f%5Blib_collection_sim%5D%5B%5D=Radio+Liberty+project&page=4&q=radio+liberty+oral+history&search_field=all_text_teim
Каждое интервью можно скачать, так что это еще и удобно)
https://dlc.library.columbia.edu/catalog/cul:h44j0zpf31
Читать полностью…Западно-Сибирское восстание: почему началось, 2
Надо сказать пару слов о том, как технически эта разверстку осуществляли. Для этого были специальные подразделения — продотряды. Курировали это все дело партийные представители: продкомитеты и продкомиссары.
Продотрядовцы зачастую были не местные (мне попадались в документах просьбы прислать продотряды из каких-нибудь голодных областей — чтобы они, понятно, были мотивированы побольше и пожестче забирать у крестьян продукции).
А еще важно то, что продотряды всячески подгоняли: что местное партийное руководство, что московское.
Вот, положим, тюменский продкомитет указывает исполнителям:
“Вы должны твердо помнить, что разверстки должны быть выполнены, не считаясь с последствием, вплоть до конфискации всего хлеба в деревне, оставляя производителю голодную норму.”
Легко представить, что происходило при сочетании этих факторов: 1) вам дали указание выполнить разверстку во что бы то ни стало, судьба республики-де зависит и т.п. 2) вам дали полный карт-бланш 3) вы вооруженные люди после трех лет гражданской войны 4) местные крестьяне на ваш вкус как-то подозрительно богаты.
Итог: бесчисленные злоупотребления, издевательства и преступления. У крестьян забирают очень много (порой действительно оставляя “голодную норму”, порой и того меньше); у крестьян остригают овец поздней осенью, и с приходом холодов бедные овцы мрут; в деревнях берут заложников, чтобы заставить сдавать продукцию. Продотрядовцы избивают крестьян, арестовывают их, запирают в сараи, угрожают оружием. Впоследствии Ленин (!) даже использует эпизоды из будней сибирских продотрядов — бессудные убийства, изнасилования — как довод за введение НЭПа и отмену продразверстки.
Комбриг Н.Н. Рахманов, один из тех, кто подавлял восстание, в отчете “по факту” напишет, что поведение продотрядов напоминало поведение завоевателей в чужой стране.
Такими-то драконовскими методами разверстка в З.С. была выполнена, и выполнена отлично — на 102%. Однако отношения между большевистскими властями и крестьянами были испорчены вконец, а между продотрядовцами и крестьянами стали происходить стычки.
В деревне Лохтинская крестьянки разоружили 18 солдат и заперли их в сарае. В Поволокинской крестьянки распустили местный совет и отправили от своего лица двух делегаток в Тюмень — протестовать против развёрстки. Кстати, любопытно, что этими первыми выступлениями с крестьянской стороны руководили именно женщины (и это четко прослеживается по собственным большевистским отчетам).
Дальновидно было бы, конечно, не портить отношения еще сильнее. Раз уж разверстку выполнили, успокоиться и от крестьян на какое-то время отстать. Но не тут-то было.
Недовольство крестьян объяснили кулацкими и белогвардейскими происками. Никакого внимания на сигналы снизу никто обратить не удосужился — зачем?
Вместо этого большевистские власти придумали новую меру (“а ведь у меня еще столько идей!”) — отобрать у крестьян семенное зерно.
(Тут, на всякий случай: семенное зерно — это зерно, которое будут засевать на следующий год. Это неприкосновенный запас, который сами крестьяне не трогали и берегли чрезвычайно. Без семенного зерна они, по факту, были ОБРЕЧЕНЫ на голод).
Видимо, за семенной разверсткой стояла гениальная идея, во-первых, держать семенное зерно в амбарах под бдительным надзором партии и правительства; а во-вторых, весной, с началом сева, распределить это зерно между уездами и губерниями по усмотрению, опять же, правительства.
В общем, семенная разверстка и сама по себе могла бы спровоцировать восстание — настолько сильно она угрожала выживанию крестьянских хозяйств. Но тут она послужила скорее триггером, став последним шагом в череде непопулярных мер, притеснений, злоупотреблений и издевательств.
В январе 1921 семенная разверстка началась; 31 января в деревне Чуртановской Ишимского уезда продотряд попытался отвезти посевное зерно к железной дороге. На отряд напали крестьяне, вооруженные вилами и охотничьими ружьями. Они отбили зерно и выгнали продотряд из деревни.
Тут-то все и началось.
Пришло много новых читательниц и читателей (жуть как приятно вас тут видеть) — по такому случаю сделаю закреп с разными текстами из старого. Как говорится, новое пишет тот, у кого старое не очень, а эти посты в целом нравятся и мне самой; такое, честно признаюсь, случается нечасто.
1. Тексты, большие и не очень:
+ Как Рейх и СССР объясняли свое нападение на Польшу (надо было в МИД это отправить)
+ Распорядок дня Гитлера
+ Как СССР и Рейх друг с другом сотрудничали
+ Кронштадское восстание
+ Как сексуальный скандал помог Гитлеру подчинить себе немецкую армию
+ “Узники Лейно” (как Финляндия выдавала эмигрантов в СССР)
+ Эрнст Рём, или оппозиция внутри нацистской партии (кажется, на этот текст больше всего времени у меня ушло, а его как-то невзлюбили)
+ Про оккупацию на северо-западе РСФСР
+ О том, как Первая мировая сделала популярным жанр хоррора (к Хэллуину!)
+ Как Гражданская война в Америке стала предвестницей будущего
+ Про графа Гарри Кесслера
+ Приключения советской делегации на Нюрнбергском трибунале
+ Как СССР помог Германии разжиться химическим оружием
+ Как Большой террор неочевидно повлиял на поражения 1941
2. Фильмы (когда-то было больше постов про исторические фильмы, надо, наверно, возобновить, про Гражданскую-то войну в Финляндии и Балтии всем ведь интересно посмотреть)
Первые три и так все видели, но вдруг:
+“Список Шиндлера”
+“Они никогда не станут старше”
+“Кролик Джоджо”
А вот эти, что называется, hidden gems, прекрасные фильмы, о которых мало кто знает:
+“Признание”(сталинские репрессии изнутри)
+“Заговор” (один из лучших фильмов про нацистов и нацизм, — и при этом, ни единого убийства на экране)
+“Отель “Терминус” (вероятно, лучшая документалка про нацистского преступника)
Ну и раз уж такое дело, напомню, что тут был пост про то, как советская делегация на Нюрнбергском трибунале страдала (отмазывалась от “Секретных протоколов”, валила Катынь на немцев, не понимала, зачем обвиняемым дают слово и как работает нормальный состязательный процесс) :
(А для всех, кто интересуется, отличная монография недавно вышла: Hirsch F. Soviet Judgment
at Nuremberg : A New History of the International Military Tribunal after World War II. Oxford: Oxford University Press, 2020.)
/channel/stalagnull/474
Поскольку сейчас читаю воспоминания Бориса Меньшагина, то расскажу о кульбитах советского правосудия.
Все помнят, что в эпоху Большого террора большую часть приговоров выносили внесудебные органы: знаменитые тройки и ОСО. Но некоторые дела доставались-таки и судам — ну, насколько вообще сталинский суд мог считаться судом.
Обычно в суд отдавали громкие дела (пропаганды ради), и судебные процессы в этом смысле были инструментом массовой мобилизации. Люди ходили на заседания, слушали признания обвиняемых, голосовали у себя в коллективах за то, чтобы “взбесившихся фашистских собак расстрелять”.
Ну так вот. Борис Меньшагин был защитником (то есть, адвокатом) в смоленской коллегии. И ему иногда эти показательные процессы доставались.
Первый заметный — дело землемеров-вредителей. Вы спросите меня: как вообще можно вредить, измеряя земельные участки. А советское следствие пришло вот к какому заключению. Землемеры с ошибками рассчитали колхозную землю для того, чтобы поссорить колхозы друг с другом, начать массовые беспорядки и свергнуть советскую власть.
Суд работал по накатанной, сам процесс, как и прения сторон, проводились скорее для проформы, Меньшагина слушать никто не стал.
Итак, из 11 обвиняемых трое получили по 10 лет, а 8 человек — расстрел. Жены их тоже были наказаны, они получили по 5 лет лагерей за то, что знали о вредительской деятельности мужей и не донесли.
Обычное дело, каких в 1937 были десятки тысяч. Закрыть и забыть. Но в 1938 сменилось руководство НКВД, и Меньшагин решил съездить в Москву и добиться пересмотра дела.
И Верховный суд, удивительная штука, приговор землемерам отменил. Мол, не собирались они свергать советскую власть, ладно уж. Восьмерым расстрелянным было от этого ни жарко, ни холодно. А вот троих счастливчиков с 10 годами выпустили — и они дружно, втроем, приехали к Меньшагину и попросили его похлопотать теперь уже за жен.
Потому как, видите ли, отмена приговоров мужьям жен никак не касалась, и они так и сидели в лагерях за недоносительство.
Загвоздка была в том, что жен осудил ОСО; а к его вердиктам защитники не имели права даже приближаться. Ну, Меньшагин был человек упрямый, он нажаловался в прокуратору и жен все-таки сумел вытащить — правда, только к 1941.
Второй случай — ветеринаров-вредителей — еще краше. 12 человек обвинили в том, что они специально убивали колхозных коров (разразилась эпидемия, ну и кто-то же должен быть виноват)
Процесс здорово раскрутили. Тут уже не только газеты — в колхозах устраивали собрания, на собраниях дружно требовали для ветеринаров-фашистов казни.
Меньшагину достались трое обвиняемых (один из них, старый большевик, от защиты отказался — мол, он-то уж найдет общий язык с пролетарским судом. Нашел; его расстреляли первым). Меньшагин попросил вызвать в суд экспертов-зоологов — которые авторитетно бы объяснили, делали ли ветеринары что-то не так.
Суд это требование, само собой, отклонил (опять же, схема накатанная, дело раскрученное, защитник только мешается). Обвиняемых признали виновными и приговорили к расстрелу.
И Меньшагин готов был с этим вердиктом смириться — он прекрасно понимал, как все работало. Но жены осужденных попросили его подать апелляцию, и Меньшагин, ночь промучившись от страха, все же решился исполнить свой долг. Он поехал в Москву, там дошел аж до прокурора Вышинского, и добился того, что дело отправили на пересмотр. В процессе пересмотра обвинение развалилось, и ветеринарам смертельный приговор отменили.
После этого слава Меньшагина гремела по всему городу, а родственники репрессированных заваливали его просьбами о помощи. По факту, это был чуть ли не единственный показательный процесс в Смоленске, который защитнику удалось развалить.
И это два хороших примера тому, что эпоха Большого террора — не только какой-то нечеловеческий кошмар, но еще и кошмар беспорядочный, идиотский, где левая рука не знает, что делает правая, где один упрямый человек вдруг ломает всю отработанную схему, и где вас могут сперва расстрелять, а потом пересмотреть приговор — извините, мол, суд ошибся.
Ну, легкий флёр соцреализма не должен сбивать с толку: это немецкая мозаика 1920-х. Случай, кстати, любопытный (типичный для Германии и нетипичный у нас) -- жители деревни сами скинулись и заказали ее, чтобы почтить павших односельчан. Под мозаикой была бетонная плита с именами; нынче имена почти стерлись.
Символизм нехитрый: вон, росточек растет из сердец погибших, новый мир оплачен жизнями солдат.
(Те, кто догадался про ПМВ -- по каскам узнали, признавайтесь?)
Мозаику, если что, искать в Зеленополье, в прошлом -- Борхерсдорфе.
Наша постоянная рубрика “живут же люди”:
Ульрих Шнафт родился в Кёнигсберге в 1923, во время войны вступил в Ваффен-СС, успел повоевать на Восточном фронте, в Югославии и в Италии. После войны пару лет просидел в лагере у американцев, но его довольно скоро отпустили: военных преступлений за ним не числилось. Дальше Ульрих Шнафт обнаружил себя у разбитого корыта, в Германии, которая после войны выглядела как один сплошной постапокалиптический пейзаж.
Тут-то Шнафт и решил, что надо что-то со своей жизнью делать. И не нашел варианта лучше, чем а) выдать себя за еврея, пережившего Холокост б) на этом основании податься в Израиль (тогда, в 1947, еще не было государства Израиль, это были территории подмандатной Палестины)
Исполняя этот план, Шнафт присоединился к группе евреев, плывших в подмандатную Палестину. По пути, как это часто случалось, судно остановили британцы, пассажиров отправили в лагерь для интернированных на Кипре. То есть наш эсэсовец, едва начав выдавать себя за еврея, тут же и пострадал.
В лагере Шнафту пригодились его армейские навыки: он присоединился к подполью, помогал организовывать побеги и вообще зарекомендовал себя боевым и способным человеком.
В 1949 Шнафта из лагеря, наконец, выпустили. Он поселился в Израиле, выучил иврит, и пошел, по специальности, служить в армию. Там он быстро дослужился до капитана — профессионализма бывшему ваффен-эсэсовцу было, конечно, не занимать. Проблема была в том, что Шнафт частенько напивался — а напившись, показывал сослуживцам свои фото в эсэсовской униформе (больше всего мне нравится, что он догадался возить их с собой). В общем, когда об этом стыло известно начальству, он из армии вылетел.
Дальше все развивалось совсем как в плохой литературе. Шнафт, во-первых, чтоб добыть денег, согласился шпионить на разведку Египта, в те годы злейшего врага Израиля; во-вторых, влюбился в какую-то замужнюю женщину, поехал за ней в Берлин, и, чтобы ее покорить, рассказал, кто он такой на самом деле. (Примерный уровень человека, который думает, что женщина, услышав о его службе в СС, тут же падет к его ногам, сами можете представить). Ну вот, женщина все рассказала мужу, и потом они стукнули на Шнафта израильской секретной службе.
Там решили, что Шнафта хорошо бы наказать для острастки. Его выманили в Израиль, судили и посадили. Через пару-тройку лет его, впрочем, выпустили за хорошее поведение.
После чего Шнафт вернулся в Германию и с тех пор на радарах не появлялся — судя по всему, он стал пастором, и во взглядах и поведении вполне себе исправился.
Итак, Борис Бьёркелунд и его воспоминания “Путешествие в страну невозможных возможностей”, 1
1. Немного о нем самом: он из финских шведов, которые еще в XIX веке перебрались в Петербург и полностью там освоились. Бьёркелунд до революции служил в ВМФ, не интересовался ни политикой, ни национальными вопросами. Это к проблеме того, как работает имперская идентичность: можно иметь фамилию Бьёркелунд и преспокойно считать себя русским. События 1917 (особенно расправы над офицерами) Бьёркелунда шокировали, и он заперся дома с книгами, чтобы разобраться, как оно дошло до жизни такой. В процессе он прочитал про национальные движения, открыл в себе финско-шведскую идентичность. Решив не иметь ничего общего ни с белыми, ни с красными, он уехал в Финляндию; там от открыл рекламное агенство, рисовал плакаты и жизнь вел размеренную.
2. “Арестовать — это не всё: человека нужно, по советскому выражению, «оформить», то есть дать ему статью и срок. В виде судебного органа функционирует, конечно, ОСО, не связанное никакими процессуальными ограничениями. Меня лично очень интересовало, как это «оформление» осуществлялось практически, и потому я расспрашивал массу людей, даже следователей, о методах работы в этом направлении. Следователи в ответ на мои недоумения лишь смеялись и говорили: “Был бы человек, а статью всегда найти можно.”
3. Бьёркелунд постоянно пишет о том, как в 1945-1953 в СССР ждали войну с американцами. Следователи, например, под этим предлогом накинули ему к сроку пять лет — мол, скоро война, и как же мы вас выпустим в разгар войны с американцами? Потом, как победим, попадете под амнистию (поражает, конечно, самоуверенность гебистов). В лагерях во время стычек с конвойными зека говорили им: “вот скоро придут американцы и всех вас на телеграфных столбах перевешают”. Ну и самый смак: в лагерях у сторожевых вышек нарыли окопов; когда Б.спросил, зачем это, ему рассказали, что во время ВМВ американские самолеты снижались и обстреливали вышки немецких лагерей. Советская сторона, учтя, так сказать, опыт, своих вохровцев решила обезопасить.
4. Про лагерный юмор: “Главный проход, идущий через весь лагерь, назывался «Ди гроссе Вертухай штрассе», параллельный ему меньший проход назывался «Клейне Вертухай штрассе» (вертухай означает по-блатному — надзиратель).”
5. Поскольку Бьёркелунда постоянно таскали на допросы в Москву, то он успел побывать во множестве тюрем и познакомиться с самыми разными людьми. Однажды его посадили в камеру с человеком, который оказался американским шпионом. Оцените красоту ситуации: американец проник на советскую территорию, выдавая себя за поляка, хотя по-польски почти не говорил.
Гебисты американца пытались перевербовать, поэтому жил он по-царски: “В камере стоял человек в американском обмундировании с двумя белыми батонами под мышкой и несколькими пачками сигарет в руках. Мы смотрели друг на друга недоумевающе. Вдруг он схватился за голову и воскликнул по-немецки: — Бьёркелунд, как вы сюда попали?” Положив на стол свои батоны, из которых один был с колбасой, а другой с сыром, он протянул мне руку.”
6. Выживание человека в лагере во многом зависело о того, помогали ли ему родственники. И в тюрьмах, и в лагерях были специальные буфеты, где за деньги можно было покупать еду (=сносно питаться =выживать). Собственно лагерный рацион неспособен был человека прокормить. “Узникам Лейно” запретили переписку, поэтому Бьёркелунд сидел без денег и ничего купить не мог. Его подкармливали то пленные немцы, то белоэмигранты, а пару раз он был крайне близок попросту к смерти от истощения. В общем, такая вот система: не только незаконно репрессируем ваших родных, но еще и их содержание взвалим на вас.
7. Послабление лагерного режима Бьёркелунд объясняет массовыми восстаниями в лагерях: “Незадолго перед этим до нас доползли слухи о больших восстаниях в лагерях Норильска и Караганды. Сведения эти прибыли вместе с людьми, переброшенными после восстания в наш лагерь. Создалось впечатление, что мы обязаны облегчению режима именно этим восстаниям, а не продуманной программе партийных кругов.”
Кронштадт, штурм второй — 2
Итак, на 16 марта Тухачевский готовил начало второго штурма. В этот раз он старательно учел все ошибки в подготовке первого. К Кронштадту стянули больше войск (уже около 30 тысяч), это отборные части; их старательно агитировали делегаты Х съезда, рассказывая про тот самый НЭП. Дисциплину насаждали в том числе и абсолютно драконовскими методами — тех, кто вслух выражал какие-то сомнения и отказывался воевать, расстреливали по приговору тех самых троек, ненадежные части разоружали и отправляли в тыл.
Интересно, кстати, что в успехе штурма большевики все равно были не уверены до конца. Опубликован, например, очень любопытный документ, где Троцкий разрешает — в случае повторной неудачи — использовать против кронштадцев химическое оружие.
Сам штурм был организован по старой схеме. Сперва целый день Кронштадт обстреливали из артиллерии. Потом, уже ночью 17 марта, к крепости с двух сторон — с севера и с юга — двинулась пехота. Очевидцы вспоминали, что стоял необычайно густой туман, и в этом тумане красноармейцы двигались молча — запрещено было курить и даже разговаривать.
К полудню красноармецам удалось взять все островные форты и подобраться уже к самим стенам Кронштадта. Усилия они направили на самую уязвимую часть крепости — на Петропавловске ворота. Во второй половине дня большевикам удалось пробиться сквозь них, и уже тогда началось сражение в самом городе.
По всем свидетельствам, это была сущая бойня. Кронштадцы сражались ожесточенно и отчаянно, большевикам удалось подавить сопротивление только к утру.
Когда стало ясно, что часы восставшего Кронштадта сочтены, Временный революционный комитет запросил у правительства Финляндии убежище. Финны разрешили, и ночью 18 марта 8 тысяч кронштадцев ушли по льду в Финляндию (8 тысяч, просто представьте себе это).
Участь тех, кто не захотел или не смог уйти, была куда плачевнее. Большевики не только намерены были дискредитировать восстание — на это, как мы помним, бросили значительные пропагандистские силы — они намерены были и максимально жестко расправиться с его участниками. Сам по себе факт нахождения в Кронштадте уже расценивался как преступление. Все, кто были в ней, прошли через суды и трибуналы.
Итог был примерно такой: 2103 человек осудили на расстрел, 6459 отправили в концлагеря, еще несколько тысяч переселили из Кронштадта.
Так восстание было подавлено. Да, из-за него большевики уступили в экономической политике, но во всем остальном, где только можно, закрутили и прижали. Свергнуть или как-то хотя бы смягчить партийную диктатуру кронштадцам не удалось; “комиссародержавие” устояло и укрепилось.
Интересно и удивительно видеть тут все те методы, которые мы привыкли ассоциировать со Сталиным и винить в них его одного: от заградотрядов до ложных признаний, от троек до обзывательств всех несогласных в белогвардействе и работе на Берлин/Париж/нужное подставить.
Можно спорить о том, что это: уродливое перерождение партии или “оно с самого начала так и было”. Удивительно, что тогда, в 1921, многие левые по всему миру слишком сильно симпатизировали большевикам, были слишком увлечены “воплотившейся в жизнь мечтой человечества”, чтобы это понять.
Потребность принимать желаемое за действительное здорово застила людям глаза; Эмма Гольдман была одна из немногих, кто сумел посмотреть реальности в лицо (как история показывает, это действительно чудовищно редкое умение.)
“Кронштадт оборвал последнюю нить, связывавшую меня с большевиками. Бессмысленная бойня, которую они устроили, свидетельствовала против них больше, чем что бы то ни было ещё. Как бы они раньше не оправдывались, большевики показали себя смертельными врагами революции. Я не могла иметь с ними больше ничего общего”