Хартбрэйкинг ньюс фром романтик коллекшен.
Возможно, лучшие — и, возможно, сами о том не подозревающие — русскоязычные ответчики шотландцам Teenage Fanclub (такая вот специальная приманка для коллеги Наговицкого) в новой песне поведали ещё раз про любовь — и назойливым их рассказ не назовёшь: просто (буллет)пруф очевидного факта, что рифмовать «забуду» и «буду» вообще-то не зазорно. Красивый подгон от группы, которую когда-то давно любил, но столь же давно ничего и не ждал.
Я не был в своём родном городе 179 дней — почти точно укладываясь в границы того, что можно считать не более чем отпуском. Эти без суток шесть месяцев по отдалении кажутся парой недель; ну что там было-то, с десяток раз выходил из просторной большой гостиной (если не считать порядка сотни походов в магазин), в которой сочинил два десятка песен и даже дал пару концертов для друзей. В собственных мыслях хочется придать этой истории статус выдающейся, но внутри она полая, а последние две недели я лежал здесь в оторопи и чуть ли не в слезах. Как же это, уезжать отсюда, зачем.
Возможно, я просто не дождался потепления, шанса, маниакального эпизода на смену депрессивному, не знаю. Но каждый шаг с кровати был всё более уверенным. Ехать в маршрутке до Звартноца и вовсе оказалось легко — я сильно опаздывал, телефон беспомощно отрубался, мне не было понятно, куда дальше идти от остановки (я видел те края при свете дня, но во тьме совсем другое дело), так что спокойно смирился с участью опоздать. Значит, судьба. И возможностью всё-таки улететь. Значит, так надо. Пара часов дрёмы в лайнере, и легкомысленный план трёхнедельного отпуска превратился в вечную весну.
Спустя месяц гуляю по местам, в которых провёл почти все 2010-е: при виде дискаунтера «Да!» теряю остатки рацио, покупаю две какие-то булки, снежок и банан — рацион, (не считая банана) весьма испортивший мне здоровье за все эти годы. Потом иду в столовку и молниеносно съедаю горячую солянку, запивая холодным компотом. По пищевому поведению двойка, по ностальгии — пять.
Как после этого говорить, мол, Мэтт Бернингер то, Мэтт Бернингер сё (или всё), я совершенно не понимаю. Человек побеждает депрессию с помощью фита с Тейлор Свифт и потуг осилить разворот из Мэри Шелли — он старается — а я вот не знаю, решусь ли когда-нибудь не просто бравировать этим словом, а реально справиться, не ждать, когда закончится нудный эпизод, подобно тому как можно пережидать очень лёгкую простуду, очень частичную в масштабах огромной страны мо... Молчи.
Жизнь человеческая (в среднем) — один шаг вперёд и десять назад. И всё сводится к тому, чтобы постараться не забыть единичный этот шажок. Не забывают же люди принять пищу, лекарства, сделать два подхода по тридцать — в общем, всё хорошее с пользой и на перспективу. С другой стороны, они, бывает, абсолютно так же прозаично теряют связь с державшей их некогда на плаву версией бытия, предают забвению что-то с ней в себе общее. А потом уже ни алгебры, ни гармонии.
Tropic Morning News, единственная песня с нового альбома The National, которой Мэтту Бернингеру удаётся нас заинтересовать, родилась из момента прямо накануне такого ритуального альцгеймера. Вчерашний балагур и каламбурщик не в силах справиться с маленьким гаджетом, а жена подтрунивает рядышком: ну что, опять твои тропические утренние новости? Опять и снова. Тут сразу вспоминается, как десять лет назад тот же автор увещевал, не глотай, мол, колпачок — а ведь, говорят, это типичная ошибка назидателей: частица «не» мозгом просто отказывает восприниматься. Воспринимается вот что: если тропик, то непременно рака; если Теннесси, то Уильямс — и никак иначе. Тому и учил нас сэд-дед все эти годы, оказывается.
Прихожу домой, и обнаруживаю почерк уже своего собственного сэд-деда: отец пытался починить канализацию, но остановился на полпути; как разгадать образовавшийся ребус, я совершенно не понимаю. Пытаясь отвлечься, пишу этот текст.
Я не был в своём родном городе 179 дней — почти точно укладываясь в границы того, что можно считать не более чем отпуском.
Сегодня шального возраста — пятнадцатилетия — достиг третий альбом Portishead, названный, собственно, Third. Мне самому было 15, когда я его услышал; в те дни я испытывал сильнейшую череду музыкальных потрясений — но это было такое, тихо разворачивающееся внутри. Первая рецензия в моей жизни — именно на Third: тогда на сайте «Афиши» наряду с рецензиями редакции можно было самому писать пользовательские отзывы. Это был текстик настолько пубертатный, то есть одновременно смехотворный и напыщенный, что даже попал в подборку выдержек из пользовательских рецензий, где, насколько понимаю, специально собирались курьёзы.
Впрочем, с портисхедовским третьим тот случай, когда ничьи побочные воспоминания абсолютно ничего не значат. В моменте на сонграйтера группы Джеффа Барроу иные обиделись за предательство старого звука после одиннадцати лет ожидания, но сейчас о том уже и не вспомнишь — настолько меткой, очевидно, оказалась смена вектора.
Portishead с их трип-хоповым (поначалу) семплированием и очарованием вокалистки Бет Гиббонс, в голосе которой куда больше примет середины двадцатого века, чем его концовки, всегда были про ретро — просто для Third Барроу сменил точку взгляда на ту, в которой нет прошлого ради прошлого. Песни с первых двух альбомов, Dummy и одноимённика, запросто представляешь озвучкой какого-нибудь модного показа, а саму группу — перечисленной через запятую, не знаю, с Мадонной (таково уж было магическое сочетание сонграйтинга Барроу с голосом Гиббонс). На третьем, записанном спустя много лет, этот тандем уже достаточно оторван от момента между шиком и пшиком, чтобы в прошлом углядеть будущее, а в комичных для кого-то машинерных фантазмах семидесятых-восьмидесятых — портал в скорую самосбывающуюся реальность.
Недоумения от того, что за следующие пятнадцать лет Portishead выпустили только два сингла, нет вообще никакого: с одной стороны, увлечение вышеозвученными сторонами искусства увело Барроу в собственный весьма недурной краутрок-проект Beak>, а с другой — ну что после такого в музыке скажешь? Machine Gun из-за своего нехитрого бита ещё долго будет песней, следы которой можно находить чуть менее, чем во всей истории звукозаписи последней полусотни лет; учитель капоэйры заряженной речью на португальском всё так же будет путать карты старым фанатам в начале альбома — а от Magic Doors навсегда останется ощущение исповеди за три минуты до ядерного взрыва. Пока эти три минуты не истекли, и от них всё ещё щемит достаточно, чтобы жадно глотать кончающийся воздух — не всё потеряно.
Ладно, мысль уже который абзац вертится вокруг одного сомнительно-пафосного тезиса (под стать музыке, ха-ха), пора добавить ещё один. Про Серебряный век, трибьюты ушедшим эпохам и политику умолчаний. Кажется, большинство попыток сравнивать, ворошить и косплеить старое путём реактуализации закономерно разбивается о железный аргумент: тогда было коммьюнити, сейчас — бизнес. Разговоры о важном (мы сейчас о важном действительно) всегда подразумевают простор для об этом важном дискуссии. В XIX, начале XX века и позже, в эмиграции, всегда существовали какие-то точки очного соприкосновения творческих людей: места встречи, страницы газет, на худой конец. Но какие тут СМИ и обсуждальные салоны, если последнее коллективное формирование, в котором участвовали Shortparis, распалось в 2013 году («Собор» с «Электрофорезом» и «Лемондэй», которого хватило всего на пару акций и концертов; было и такое)? — поэтому удивления, что вот-де, молокососы поют обиняками и в трудное время ничего не говорят, стоит оставить. Оставить во временах философского парохода, в воображаемой Европе Романа Либерова — где угодно. Теперь — лишь одиночество, забитость и страх, переживаемые каждым в своей эхо-камере и на своём птичьем языке. И раз в год трагикомические потуги построить в ряд из этих заключённых даже не фалангу, но шеренгу имени то Мандельштама, то Поплавского.
В этом смысле Shortparis — саундтрек, который «мы» как некий социальный сгусток за последний десяток лет совершенно точно заслужили. Но это не значит, что когда-нибудь не понадобятся другие, более гибкие и смелые. Отход от дел человека, помогавшего строить звук людям, лучше всего выражающим сегодняшний момент — что, если не знак того, что будущее всё-таки наступит?
https://www.youtube.com/watch?v=KDSMMDylNFI
Меня (как и некоторых других читателей) весьма забавляет, что этот канал существует периодами: робкое возобновление активности, потом разгон и к концу пара постов на автопилоте, после чего наступает робкое молчание, будто бы даже стыд за понаписанное. На самом деле ничего забавного в этом нет — о трагикомичных потугах социализации автора в реальном мире вне текстов и постов можно рассказывать отдельно и со смаком. Но мы тут люди серьёзные (хотя бы тут) и больше хотим рассуждать о высоких материях: я — писать, а вы — читать, не правда ли?
Впрочем, прежде чем продолжим, всё-таки нужно разобраться с прозой жизни. С сегодняшнего дня у меня снова есть постоянная работа, но, как знают опытные борцы за жизнь, от слов «вы приняты» до вожделенного пополнения счёта должно пройти какое-то время. Две недели трудов и ожидания я намерен провести, среди прочего, за написанием очередной порции постов для этого канала, но без выхода в Интернет сделать что-либо довольно сложно: мобильный трафик через день-другой я проем, поэтому хотел бы попросить вас помочь с оплатой квитка за сеть (небольшого, но для меня сейчас ощутимого). В благодарность — разумеется, неделька-другая моей всегдашней рефлексии по любимым и не очень звукам музыки, причём уже с завтрашнего дня. 5536 9141 3676 8342 (это Тинькoфф). Спасибо.
По такому случаю послушаем артиста, семьдесят второй день рождения которого мог бы праздноваться в прошлую пятницу. Этой песни, признаться, до сегодняшнего дня не слышал — на альбоме «Мамонов и Алексей» она была психоделическим инструменталом, в акустике же имела слова и превращается в типичную мамоновскую поэму о бегстве отшельника от социума прямиком из общественного транспорта.
https://www.youtube.com/watch?v=wD0qBYMQL8E
Но главный вопрос к такому искусству следующий — в прошлом десятилетии много говорилось о приближении нового застоя; если воспринимать песни с «Толькодинаковых» как социальный комментарий, то в них будто бы намекается на официальное наступление таких времён: цитируя произведение Шумова более раннего периода, работай, помалкивай. Я бы, впрочем, посматривал на наши времена уже скорее с позиции (простите, пожалуйста) фильмов «Дау», где нормализованная рутина — это лишь ширма для животной жестокости. Музеефицируя первое, Шумов умудряется не обмолвиться о втором.
Сейчас мне скажут, что я вообще ничего не понимаю в действительности. Отвечу притчей — а точнее, видеозаписью. В середине 1990-х, когда наш герой жил в США, в Россию он наведывался эпизодически — и вот пришёл на знаменитое ток-шоу «Акулы пера». Улыбнулся, показал клип с нарезкой потасовок в американском хоккее и (видимо) заложенной в нём витиеватой сатирой на эгоцентричный менталитет, среди которого теперь живёт — с поддёвкой и местным, девяностые же — но, кажется, гость в кресле и акулы-журналисты в зале разговаривали на разных языках. Посыпались упрёки, что далековат как-то музыкант от народа, ничего не понимает и зачем-то приехал сейчас в студию учить их жизни. После такого неизбежно замкнёшься в себе; Шумов это, кажется, и сделал — потому как в переписке, приведённой в книге исследователя творчества группы Сергея Горцева «Глядя в "Центр"», Василий долго рефлексирует по поводу сложности быть понятым, услышанным, да и самому себе отчётливо донести, что же он хочет сказать. Глупо отрицать, что с тех пор творческий костюмчик Шумова уж точно выглядит перешитым на более складный манер — как мастерски выглядит и переход от нескладного диалога к речи монологической: творец прячется всё за тем же оконным стеклом от аудитории, но теперь эти рамки хотя бы честно обозначены.
https://www.youtube.com/watch?v=lgKgIHHtO3A
Хотел сегодня поговорить о новых альбомах, но сил моих слушать что-то новее 1990-х годов нет абсолютно (а один очень ожидаемый мной альбом просто взял и не вышел, представляете себе такое?). Поэтому давайте покажу два хороших поста про две крутые древние дискографии.
1. Олег Соболев тоже ретроспективно послушал Depeche Mode — и написал о наследии группы кратко, хлёстко и комплиментарно. Не поспоришь, я только добавлю кое-что к написанному собой выше: мне всё-таки кажется, что успех этой группы действительно во многом зависел от людей, которые были рядом. Пока депеши были модными, имелся особенный драйв и у тех, кто вкладывал свои время и силы в творческую работу с ними: от Флада (который помогал на SoFaD и Violator) до главы лейбла Mute Дэниэла Миллера: во время записи первых альбомов он самолично зависал в студии со своими подопечными. И Мартин Гор предлагал свои лучшие наброски, и закончить оные всем было в радость (ладно, не всегда). Немного напоминает историю одной талантливой группы из Ливерпуля, в распоряжении которой на несколько лет оказались передовые технологии и умы. Но в том, что сказка кончилась (и, к счастью, в данном случае не распадом), совершенно нет никакой трагедии — как точно подмечает Олег, Дэйв и Мартин всё ещё знают, чем зацепить верного слушателя; искры в этом нет, но по наитию порой случаются замечательные вещи — послушал краем уха новый альбом DM, Memento Mori, и он действительно неплох. Послушаю ещё.
2. Михаил Наговицкий давно уже слушал Stereolab, но впервые натурально нам велел — я сам не заметил, как сырым, но тёплым пятничным утром уже погрузился в удивительные звуковые миры Тима и Летиции. С этой группой (к слову, напомним себе её самоназвание The Groo/-up) мне всегда было тяжело: я понимал, что SL — в хорошем смысле музыкальный и идеологический пастиш, что детальное прослушивание её может стать отличным успокоительным и обнадёживающим опытом — но чего-то всё время не хватало. Оказалось — порядка: как и со всяким погружением, заходить лучше аккуратно, без нервов; Михаил бросил в тексте наживку о схожести первой стороны дебютника Lab с музыкой тогдашнего шугейз-движения, и понеслась с самого начала (пока я на Emperor Tomato Ketchup 1996 года). Но приманка мишиных постов чуть в другом — он решил выстроить нашу любимую с ним иерархию альбомов «от худшего к лучшему»; в личной переписке удалось выяснить, что места с шестого по первое автор выложит взамен на шесть наших лайков. Пойдёмте, что ли, читать и реагировать.
Хотел выложить здесь просто текстом — но часть лучше спрячу, как раньше говорили, под кат; сделал популистским пунктиром заметку-признание в том, что все подводные камни при слушании Дельфина в 2023 году я осознаю.
Правда, там опять ни строчки о том, что альбом про пламенное чувство не может быть просто альбомом про пламенное чувство — замечание, которое видится ключевым, в отличие от всех этих обсуждений допустимой шкалы эскапизма. Проблематика любви во время бойни, кажется, никого всерьёз не интересует — стратегии сраться или паниковать как-то притягательнее, видимо — а вот для меня это вопрос, над которым приходится думать, поскольку 2022 год вернул меня к отчуждению, к невозможности что-то дать даже самому себе, когда нет никакого завтра, что уж говорить о близости с партнёром. И «Прощай оружие» — будто утешительная аудиозапись в этом смысле: горе сближает, пробуждает в мужчине инстинкт защитника идеалов и добрых чувств, раскрывает глаза и поворачивает к близким, поскольку есть за кого переживать. Что на самом деле далеко от реального положения вещей, естественно: на альбоме Дельфина мы слышим только один голос — а это будто накрывать партнёра одеялом без его запроса: ему ведь сейчас должно быть холодно.
В этом смысле лучшим решением оказывается послушать параллельно с Дельфином и альбом Наади, и, допустим, песню проекта «Дочь»; полифония разных людей и их ощущений, как выясняется — слабая прививка от всеобщей тупости, но от высокой маскулинной поэзии точно может сработать. Это не значит, что альбом Дельфина в этом разрезе плох, скорее напротив — он хорош в связке с другими: мне видится в коллекции частных портретов воссоздание болезней социума по крупицам впротивовес карикатурному обобщению. Пульсирующее тело каждого против закостенелого, обессмысленного социального тела — вот та баталия, что в идеале может сейчас занимать умы.
К сожалению, не в кондиции сейчас делать из двух половинок цельную мысль, поэтому по ссылке чуть бурчу о политическом аспекте дельфиньих песен отдельно от личного.
Ну и, раз уж сам посетовал на непозволительную редкость текстов про достойных артистов — у Бориса Стародубцева borisstarodubtsev/%D1%83%D0%B6%D0%B0%D1%81%D0%BD%D1%8B%D0%B5-%D0%B2%D0%B5%D1%89%D0%B8-%D0%BA%D0%BE%D1%82%D0%BE%D1%80%D1%8B%D0%BC-%D0%BD%D0%B5%D1%82-%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D1%86%D0%B0-%D0%BC%D1%83%D0%B7%D1%8B%D0%BA%D0%B0-xiu-xiu-%D0%BA%D0%B0%D0%BA-%D1%81%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%BE%D0%B1-%D0%BD%D0%B5-%D1%81%D0%BF%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D1%8F%D1%82%D1%8C%D1%81%D1%8F-cc7ea27ce786?postPublishedType=initial">получилась неплохая вводная по Xiu Xiu. Автор пишет, что написание материала было тем редким случаем, когда он задумался о сторонней редактуре — но не знаю, мне годится и так (сказал человек, сам остро нуждающийся в редакторском взгляде, хаха).
Поспорил бы только с выбором альбома для ознакомления: Forget не переслушивал пару лет, но помнится мне, что в нём мало нужного чувства опасности: до поры у Джейми Стюарта получалось лучше изъясняться именно на ломаном, жутковато нелинейном музыкальном языке. Последние две-три работы в этом ключе (после Angel Guts...) уже кажутся извращённостью ради самой себя — в результате выходит искусство на любителя Death Grips и попсово повисеть на реддите; прости, Джейми. Сам бы я на месте новичка начал с Dear God, I Hate Myself: дурацкий (и оттого довольно дикий) поп-альбом, сделанный в одиночку на игровой приставке — притом очень похожий на группу «Кассиопея», если бы те были не белорусами, да и тяготели бы к невыносимой прозаичности сюжетов.
Именно такие сюжеты, от которых трудно отворачиваться, в наши жуткие дни есть позыв видеть и слышать, в этом я с Борисом солидарен — впрочем, тут есть соблазн (для слушателя) получить эффект хуже, чем от думскроллинга. Любые новости, увидеть которые мы так боимся и так вожделеем (звучит ужасно, но спорить трудно), можно перевести в формат притчи, вечной истории, показательной личной драмы — и в такой форме они станут будто бы поучительными, но эскапизма ухода от настоящих бездн и сублимации в этом окажется не меньше, чем в тупом созерцании сплетен и бездушной информационной ленты. Готовый фастфуд или попытка эмпирического вглядывания в тяжёлые вещи — сложная грань и сложный выбор; впрочем, возможно, я как всегда упрощаю.
Немного утомляет быть вестником юбилеев, свадеб и смертей — но это самый доступный способ держаться в писательском тонусе, не забывать о любимых артистах, да ещё ставить кому-нибудь в укор забывчивость.
Вчера 35 лет исполнилось группе «Колибри». Грустно было увидеть ноль анализа и славословий по этому поводу; родившись в стране, где ударнице на репбазе могут предложить китайские палочки вместо барабанных (был свидетелем однажды), к песням Инны Волковой, Елены Юдановой и Ирины Шароватовой (и куда без наследия покойной Пивоваровой, конечно) хочется возвращаться как к чему-то утвердительному и утешительному, к медленному и созерцательному girl power, каким его можно помыслить среди эпохи тёмных веков.
По случаю переслушал несколько записей «Колибри» — пару песен с альбома «Бес сахара» и пару поздних — поразившись их насущности даже там, где раньше отказывался что-то видеть: песню про тонущую станцию «Мир» я сначала вообще воспринял как запоздалый привет из начала двухтысячных — а оказалось, слова совсем про другое: они об опасности, которую многие уже чувствовали, но немногие видели. Что говорить о других гимнах хрупкости и отповедях мерзости — а также искреннем желании (и трезвой почти-невозможности) разглядеть вещи, которые всегда лучше пуль.
Я помню, счастье есть, я знаю, саду цвесть.
Но где такие люди, тысяча орудий...
Страшно перечесть.
В период после ухода Пивоваровой «Колибри», возможно, растеряли блеск в глазах — но абсолютно точно нашли свою глубину. Да и время играет на руку: аранжировки Олега Эмирова, Андрея Градовича, Виктора Санкова и других в старомодности упрекнуть всё сложнее: будто время само окрашивает их домотканность в цвета вечности. Что послушать по случаю? — Из раннего: начать с арт-попа «Маленьких трагедий», разумеется. Из позднего: альбом «Счастья нет», вышедший два года назад: лебединую песню, собранную в дистанционном формате из старого и нового материала участниц группы при содействии в том числе вышеупомянутых людей. Что почитать? — Из двух вышедших книг читал лишь эту в формате устной истории: печально-поучительно из-за возможности увидеть изнанку отношения тогдашней маскулинной музыкальной тусовки к женскому коллективу — было оно, за редким исключением, свысока; есть ещё мемуары Инны Волковой; в формате же текстов — вот наткнулся на рецензию, где всё по достаточным верхам ухвачено: и влиятельность арт-экспериментов старых работ, и ценность нового, которую даже за ширмой спектакля (заменившего собой концертную презентацию) не спрячешь.
Впрочем, такое резюме можно составить по мотивам прослушивания альбома и без моей помощи — но как передать опыт в поезде дальнего следования, где через динамик чаще Zombie и «Попытки №5» за сутки в пути почему-то ничего не звучало? Как рассказать о бесконечном радио в бабушкиной квартире, которое врубалось в шесть утра с гимном и уже не умолкало? А про дедовский закуток, под завязку забитый кассетами Сергея Наговицына, раз в десять превышающих числом номинальный объём дискографии исполнителя? Суммарно провёл в такой атмосфере от силы полгода из своих тридцати — и этого оказалось достаточно, чтобы заразиться миром звуков как странной, вживающейся в сознание замкнутой системой. Благодарен ли я по-настоящему за эти уроки? И если благодарен, то больше чему — жизни или смерти?
Never before, never again
You will ignore, I will pretend
Never before, never again
You will ignore, I will pretend
Весна 2018 (?) года, но по факту ещё зима; я иду по заметённым снегом улицам Тулы, слушая тот же дебютник «крэнберриз» впервые в жизни от начала до конца — и впервые же всерьёз задумываюсь о том, отделимы ли чувства от манипулятивных практик. Раньше я думал: любовь плоха, так как в самой идее любви что-то не то. Годами отсекал привязанности. Потом вдруг понял, что отсекаю жизнь. Но, даже вооружённый разгадкой, всё ещё не справляюсь. Просто иду мимо голливудской надписи Աբովյան и думаю: если окажемся в Армении вместе, мы с тобой обязательно сюда придём. Сфоткаемся, и я всё-таки запощу эту подпись. Впрочем, всякая фантазия не имеет смысла, она лишь ранит. Особенно когда ничего, кроме неё, дать не можешь. От планов на жизнь возвращаюсь обратно к смерти. Умолкаю, надеваю траур. Это — для одного.
https://www.youtube.com/watch?v=5kH8u4Odh6w
Полковнику никто не пишет («Ночной VJ», 2000)
Николай Комягин после недавнего переосмысления этой же песни, конечно, мог бы попросить Самойловых подержать своё пиво — но, кажется, сравнивать две попытки сложно: у Shortparis ладонь превращается в кулак по воле злобы дня, а у «Агаты» — дословный дворовый кавер на песенку друзей: довольно смешной, но в полной версии той программы встречаются номера и с куда хуже настроенными гитарами.
Звездочёт («Большая премьера», 2005)
После небольшого спада братья снова зачастили на ТВ в прайм-тайм — вот, к примеру, в совсем недолго жившей передаче они представляют под фанеру одну из лучших песен с «Триллера» в сопровождении довольно навязчивого (да, уместно именно это слово) фаер-шоу и людей, которых скорее ожидаешь увидеть спустя пятнадцать лет в шоу «Танцы» на ТНТ совсем под другую музыку.
Два корабля (Олимпийский, 2015)
Мало кто помнит (да и вообще обратил внимание), что второй из двух ностальгических концертов по случаю кратковременного реюниона группы случился в вечер убийства Бориса Немцова — тот ещё жутковатый символизм. Накал страстей на сцене тоже был драматическим: во время исполнения классической песни, посвящённой умершему отцу братьев, Вадим демонстративно сторонится Глеба, и последнюю фразу песни тот совершенно болезненным образом завывает; не открытый финал, а прямо открытый перелом какой-то.
Бонус-трек: Agata Kristy Revival Band — Ein Zwei Drei Waltz (Лужники, 2003)
Каким можно вообразить себе кавер-бэнд «Агаты Кристи»? Вокалист в чёрном, с сигарой и в шляпе, ужимки, подражательные текстики про смерть да про любовь. Реальность: дресс-код и пластика в духе, ну не знаем, раннего «Сплина» — да ещё и сам ансамбль прилетает на 15-летие своих кумиров в Москву прямо из Чехии.
Примерно в эти преджаркие дни тридцать лет назад фатально, трагически, средь бела московского дня (или ночи?) покинул материальный мир Тима — правда, не тот, что искал свет или там, не знаю, свистящего хна. Сергей Тимофеев, фронтмен и сочинитель из Ростова-на-Дону, лидер группы «Пекин Роу-Роу».
В конце 2010-х вышло переиздание обоих прижизненных альбомов «Пекина» (а больше и не было), и это событие, разумеется, прошло бесшумно — даже памятуя, что бонусом к этому переизданию шла посмертная документалка о Тимофееве, снятая (ни за что не догадаетесь) тем самым Серебренниковым. И этот факт проясняет всю мифологию его «Лета»: Ленинград начала восьмидесятых, в котором Серебренников не вырос и о котором только слышал, выглядит немного списанным с Ростова начала девяностых, где они оба с Тимофеевым жили.
Тимофеев был художник, в смысле artist: он не был в чистом виде музыкантом, но ему в достаточную меру удавалось, судя по всему, вообще всё, за что приходилось браться — был он из тех людей, кого хоть на Байконур пошлёшь, хоть на «Евровидение» отправишь, везде бы он себя нашёл; другое дело, что навыки разносторонней личности чем более эфемерны, тем скуднее миром востребованы.
Неудивительно, что Тимофеев фигурирует в зарисовке Серебренникова уже как отъехавший в вечную командировку: к моменту съёмок он несколько месяцев мёртв, и все спикеры, возникающие промеж архивных кадров с героем, почти в один голос говорят, что гибель друга ещё не осознали: будто вышел человек за хлебом и сейчас вернётся. Это такой очень распространённый описательный штамп, но Тимофеев действительно ведь вышел — был убит шальной пулей у ларька; говорят, даже не в ходе какого-то «бытового конфликта», а просто со злости, кто-то в очереди психанул — такое вполне могло случиться в девяностых. Удивительно, что это ощущение невидимо присутствующего призрака по отношению к Тимофееву за годы не особо рассеялось. Впечатление в его случае производит не сама гибель как медицинский факт или как казус для культа — а именно что существование в памяти поперёк всяких намерений, увековечивания, здравого смысла. Хочешь не хочешь, пиши не пиши дорогое имя на заборах — а оно прорастает как-то само, из почвы, цветочком скромным и всё-таки для прожжённого флориста симпатичным.
Но важно, наверное, не имя. «Пекин Роу-Роу» был «Поп-механикой» без мишуры, разношёрстным карнавалом без шоу, в котором каждый на удивление на своём месте: одетые как бармены духовики, улыбающийся сам себе гитарист Келешьян, нестройный (псевдо)оперный женский хор и даже будущий создатель «Запрещённых барабанщиков».
Одно из самых поражающих проявлений силы «Пекина» состоит в том, что знакомство с их музыкой легче всего завязывается при помощи первой песни самого первого альбома. Не такая уж тривиальная последовательность на самом деле: зная о перестройке как о времени подражательном, когда главным развлечением было узнать, что за последние лет тридцать (50, 70, тысячу...) в мире вообще-то много чего произошло — и травматично обломиться от знания, что окно возможностей само по себе ничего не сулит, занятно переживать осознание, что существовало нечто вне гонки, вне хроники жуткого гиперпринятия — не в позиции заведомо проигравших, нарядно радикализованной, к примеру, московским ансамблем дилетантов «Среднерусская возвышенность», не с хорошей миной при плохой игре как смягчающим обстоятельством — а просто нечто надсхваточное. Подслушанное не в шуме времени, а у тишины — за шипением старых грампластинок. «Весна» вообще на удивление радийна — в том понимании, что теплилось в мире эдак до середины шестидесятых, а потом осталось жить в вечности непостижимым каноном.
Спустя тридцать лет мрак рассеялся, и кажется, что этот маленький аутсайдерский оркестрик можно слушать без всяких скидок, оглядок на время, страну и образ действия.
Но, может быть, просто кажется.
Накопилось довольно много альбомов, о которых стоило бы поговорить (есть даже те, про которые остро надо поговорить, а я тут опять мимо нот) — но начну с музыканта, о котором говорю здесь впервые, что в последнее время для зацикленного на одних и тех же личностях меня большая редкость.
С Егором closeyoureyes я виделся за эти полгода раз пять на расстоянии вытянутой руки; пожал дай бог один, заговорил и вовсе ни разу. Так бывает, хотя никто не поверит. Времена такие, что надо держаться вместе, а я держу дистанцию. В чём дело — бог весть; начинаю думать, что в месте нашего происхождения: Брайана Ино я, окажись в схожей ситуации, пару раз наверняка бы и приобнял, в силу какого-то засевшего в голове стереотипа о деловой дружелюбности европейцев. Или просто хочется так думать, не знаю. Одно понятно точно: музыка Егора, в отличие от многой другой, прекрасно обходится без слов и жестов.
Первый раз я слышал его на католическое рождество у препарированного пианино; второй — на православное над синтезатором. Оба раза не оставляло ощущение в хорошем смысле функциональности — атмосфера дома, суть которого не в меблировке (точнее — не только), но в умении сесть и достать из головы ровно ту историю, от которой этот уют расцветёт по-макклюэновски; паттерн — тоже сообщение.
Вышедший вчера альбом For Air, на котором собраны фрагменты лайв-сетов Егора за прошлый год — штука будто бы нехитрая, можно даже сказать «по учебнику»: от фортепианных виньеток а-ля Нильс Фрам и лечебно-методического эмбиента к IDM и наигрышам на мелодике. Для меня эта компиляция — только подтверждение того, что её автор — гений момента: в записи не приходит ощущение цельности, вживую же понимаешь, для чего это всё. И даже поездка с непривычно молчаливым для здешних широт водителем до места концерта на такси становится частью действа; вспомнив об этом, уже забываешь, зачем два абзаца назад собирался жать руку Брайану Ино: его музыку для аэропортов можно и вдали от взлётно-посадочной послушать, а вот с Егором кто знает, пройдёт ли этот нехитрый фокус. У меня не проходит настолько, что вспоминаешь слова музыканта о том, что в собственном псевдониме ему не нравится категорический императив, обязующий закрыть глаза: сколько ни слушай расслабленно при свете лампы, на удалении от имени тоски и места действия, разум всё равно возвращается в те два рождества.
https://closeyoureyes.bandcamp.com/album/for-air
Начнём с ерундовой, но довольно злободневной заметки.
В нёрдовской юности часто страдал от того, что люди не помнят важнейшие, с моей точки зрения, детали моих с ними взаимодействий или же какие-то общекультурные факты, которые типа база, классика, знать надо (кто в каком году из какой группы ушёл, в каком году вышел тот или иной фильм/альбом etc.) — но потом обнаружил, что и сам среди рутины упускал в спортзале пару-тройку горилл, да и успокоился, и помнить всякие мелочи досконально перестал. Я это вот к чему: до того, как мне раскрыли глаза посетители нынешних концертов Shortparis, я и представить себе не мог, что в группе уже полгода играют четверо вместо пятерых: ушёл клавишник Александр Гальянов.
Понимаю, что многих обсуждение этой группы капитально достало — но тут повод, достойный прижизненного некролога артистам. Или, во всяком случае, долгожданной лично для меня возможности вкратце изложить расклад, каким его вижу я: при всей любви к классовой теории, принимая на вооружение которую можно обвинить «парижан» как перфоколлектив в грехах весьма смертных, мне кажется более уместным разговор, сводящийся к отдельным персонам, музыкантскому коммьюнити и отсутствию такового.
Гальянов, пришедший в Shortparis позже других, со стороны виделся ключевой фигурой в сложившемся и знакомом публике музыкальном образе группы — в то время как Комягин всегда отыгрывал лицо под ударом, так сказать, заслуженных пощёчин, за суть (то бишь за минимализм, накал, грубость и резкость) по большому счёту отвечала питерская фракция, присоединившаяся к группе уже после её переезда из Новокузнецка.
До Shortparis петербуржцы Гальянов и Данила Холодков успели поиграть вместе в нескольких временных проектах — после распада первого состава Padla Bear Outfit, где Холодков играл роль активного антагониста Арсению Морозову, уже говнюку, но тогда ещё не хиппи, освободившийся ударник будто пошёл вразнос и какое-то время затевал чуть ли не по проекту в месяц. Энергия и сценическая экспрессия Данилы органично перекочевала в Shortparis — во всяком случае, подающее надежды (но больше на том этапе не представлявшее из себя ничего) музыкальное формирование обрело с новым участником визуальный нерв: жаль, с ютуба потёрли видео, где Холодков и Комягин на фестивале SKIF 2013 года всласть мутузятся; понарошку ли, всерьёз, не вспомнить, да и неважно.
С приходом холодковского коллеги попёр и звук: саб-бас, воб-воб и прочие попсовые электронные штучки, которые кроме как звукоподражательно-то и не опишешь; в прощальной объяснительной Гальянов писал, что партии для последних релизов Shortparis он делал одной левой, любой бы смог. Но, думается мне, что более ранние «Пасху» и «Так закалялась сталь» тоже мог бы сочинить любой особо прыткий саунд-дизайнер. Только вот «любой», «особо» и «прыткий» — качества, встречающиеся что в сумме, что по отдельности именно в виде трёх слагаемых весьма редко.
Как раз прыти комягинской братии теперь будет не хватать. Вовремя же фронтмен (как чувствовал) подтянул на сцену пианино, потому подвоха рядовой зритель запаса вроде меня до поры вряд ли заметит: изменения саунда я для себя и объяснял как раз концептуально, издержками писательства на заказ, а не проблемой дефицита человеческих кадров. Само собой, из кризиса выпутаются — российская киноиндустрия вряд ли иссякнет, а Shortparis вряд ли её до такой степени разочаруют, что лишатся саундтреков, которые им теперь до анекдотической степени штамповки заказывают. Скорее наоборот. Но в целом — ещё одно напоминание, что у любой музыки всё-таки есть душа (пусть и называться она может по-другому, тут уж как вам угодно), а у любого коллектива — смысловое ядро, каждое движение в котором, безусловно приводит к необратимым последствиям.
Слово дня — усталость. И не только потому, что сегодня довелось пройти пятнадцать километров под палящим солнцем (и не заметить, как обгорел). Сегодня 30 лет дебютному альбому Suede — группы, которую я много слушал и которой много грезил последние года полтора.
Из двух вариантов, каким засранцем считать Бретта Андерсона (брошенкой-обиженкой или утомлённым солнцем), я, разумеется, всецело за второй. Хотя формально одно другому не противоречит: до альбома Coming Up у Suede всё было такое пропитанное Горечью расставания, сублимацией, духом немножечко обиды, желанием назло правилам дорожного движения разбиться на мотоцикле (как в моём любимом треке To the Birds), после — уже шальная поп-музыка, которая старательно, но в целом безуспешно борется со своим тяготением. И лишь из-за этого духа борьбы зевоту не вызывает.
Конечно, по-настоящему брошенным должен чувствовать себя не тот, чья пассия и муза ушла к реалисту — а гитарист Бернард Батлер, на совести которого слышимая мелодическая часть первого альбома Suede и незримая часть второго, закономерно хлопнувший дверью через год после выхода дебютника. Но ведь были времена, когда на сцене умещались все трое — странно думать, что в том же месяце, когда в Советском Союзе случился путч, на одном туманном острове уже вовсю придумывали брит-поп. Странно вообще что-либо думать. Скажу лишь, что To the Birds, не попавшая в треклист альбома, на этом видео в самом конце.
Продолжим. У Василия Шумова (основателя старинной московской группы «Центр») на днях вышел очередной альбом. По формальным признакам эта работа не отклоняется от основного modus operandi автора последних двадцати лет: сухие электронные зарисовки, в которых очень прозаичным голосом перечисляются выхваченные из привычного контекста предметы и приметы быта; сменились за эти два десятилетия только декорации — в конце 2000-х Шумов вернулся в Россию из США, где провёл весьма много времени и даже записал альбом авторемейков с участием Жанны Агузаровой (такое появление певицы, учитывая официальную пустоту в её сольной номерной дискографии между 1990 и 2020 годом, можно считать приятным эксцессом).
Вернувшись домой, Василий Герардович сменил довольно лобовую усмешку над капиталистическим обществом на зарисовки, к которым так и хочется применить несуществующий термин «жкх-рок» — из подобных штук состоял, к примеру, коллективный шумовский проект «Содержание», собственно, содержание которого без руки у лица не вспомнишь (хотя один уже факт исполнения в рамках проекта группой «Би-2» произведения под названием «Калькулятор пенсионера», разумеется, бесценен). Есть вероятность, что реакция на эту затею поумерила пыл Шумова — потому что всё стремительно вернулось на круги своя: вышедший следом двухчастный альбом «Мне хорошо» напоминал поделки раннего «Центра», причём даже не музыкально, а тематически — сатира на пьянство, конечно, больший удел брежневского 1982 года, чем смутного 2012-го.
Когда десять лет спустя Шумов (в последнее время работающий над треками в одиночку) записал альбом под названием «Зашиваюсь», это выглядело хождением по кругу — и совершенно не изящным хождением. Но вот новая работа — совсем другое дело: тот случай, когда не человек чувствует тренды, а они чувствуют его. Ещё в американский период Василий привык существовать в режиме самоизоляции и удалёнки, а теперь и более фатальные обстоятельства срабатывают на пользу. «Толькодинаковые» (так называется новый альбом) — это такая функциональная в прямейшем смысле слова музыка, музейный саундтрек, который даже не требуется никуда помещать: выставочное пространство, где записанное можно созерцать, шириной укладывается если не в Россию или в Москву, то в определённую их интернет-проекцию совершенно точно. Тут замечание Шумова в весьма занудном интервью на сайте, что при записи использовалось оборудование, которое можно поместить в чемодан ручной клади, выглядит довольно метким; как там у Силвиана-то было, still life in mobile homes.
Если детально, новый альбом идеолога «Центра» — самая «крафтверковская», пожалуй, его поделка. Но это по звуку — так-то видно, что глубинные истоки ретроутопий легендарных немцев и заслуженного русского разные: у Шумова всё течёт назад к нормальности, где роли психотипов sluga и rabotnik настолько расписаны, что эти термины даже нет нужды озвучивать — реальность, в которой нет не то что субъектности, а даже мало-мальской вещественности. «Все танцевали одинаково», «Ты зачем туда полез?», «Отвыкай» — тут и самих заголовков достаточно; по этой причине я, например, порядочную часть двадцати шести треков пропустил. Среди того, что всё-таки зацепить получилось, очень много неожиданно злого — ниже приведу трек, в котором обнаруживается та прыть, которой, видимо, когда-то в идеале должно было заполниться «Содержание» — в рефрене внезапно появляется совсем несвойственный отстранённой шумовской интонации рык; среда заела, а четверг добил, короче.
Тревожный биографический нарратив заставил вспомнить об одном давно забытом сезонном ритуале: ввиду умножения жизни снаружи и грусти внутри переслушиваю первый диск концертного альбома Swans are Dead. Эти приблизительно час с четвертью — громогласное высказывание о расставании с партнёром и слушателями, про символическую гибель всерьёз в преддверии новой весны.
С годами стало больше нравиться, когда подобные творческие задачи решаются полифонически; а тут на сцене и Майкл Джира, и Джарбо, оба прошедших сквозь смену эпох и составов человека и теперь машущих друг другу рукой — но по Swans Are Dead всё равно чувствуется, что это театр только одного из них. Во всяком случае, у Джира (фамилия основателя Swans, напомню, по-хорошему не склоняется) тут композиции на 15-20 минут; такой длины его прощальными элегиями альбом начинается и заканчивается. Сольное участие же Джарбо ограничивается тремя (из восьми) песнями в середине и двадцатью минутами в сумме, поэтому есть риск не принять близко к сердцу её перформанс: слишком уж быстро, пусть и тоже довольно громогласно, он проходит. Даже старый трек I Crawled о любовной мании, который сторонний наблюдатель может счесть весьма автобиографичным, числится за авторством Майкла.
Как бы ни было, Джарбо в составе «лебедей» больше не появлялась, а Джира бессменно стоит у руля проекта — он режиссёр, ему, видимо, и комплименты. Тем более что спустя четверть века его текущие достижения всё ещё корнями уходят в явленное миру на Swans Are Dead: невыносимая (и неумолимая) громкость бытия, высекаемая из гитар и перкуссии и увековечиваемая в пульсирующих монотонных треках длиной по полчаса. Впоследствии тоже случалось местами мощно — но красивее и трогательнее, чем на концертнике Swans Are Dead, разумеется, больше не будет.
Оказывается, в прошлый раз я обращался к этому диску (и, соответственно, последней эпохе Swans) в 2017 году — тогда мне проблематично было слушать группу из-за обвинений, выдвинутых в адрес Майкла представительницей основанного им лейбла; не то чтобы тогдашнее настроение улетучилось, Джира и без того натура довольно деспотическая и демоническая (а порой и комически обескураживающая: на последнем концерте тура Swans Are Dead он оголил не только нервы) — но сейчас я бы не стал, отбрасывая концы, писать про «бывшее фанатство», как в нижеприведённом ретроспективном тексте. Грешность авторов для меня — всё ещё не причина выкидывать в корзину их музыкальные произведения (так же, как покаяние песнями — не причина совсем забывать сомнительное), и шесть лет спустя тот мой текстик показался достойным перечитывания. А текст джировской Feel Happiness — всё ещё собранием строк, которые поёшь себе под нос, пытаясь не только отпустить, но и сделать соответствующие оргвыводы. I really sorry for what I never did.
«В человеке должно быть всё прекрасно», — говорил когда-то Антон Палыч. В последний месяц оглядываясь, так сказать, более пристально на группу «Король и шут», неотвратимо думаю о продекларированном классиком соотношении души, одежды и мыслей. Все эти самодельные расписные рубахи и ранние интервью, несомненно, навевают оптимизм о возможностях красоты и ясности даже в лихую историческую годину — а дальнейшие перемены стиля в пользу его отсутствия несут в себе досаду: как такое вообще возможно? В какой точке имидж вдруг оказался ничем (а жажда утолилась «всего-то» гастрольным чёсом да стабильными радиоротациями)?
На контрасте удивительно, что в эти же дни я активно слушал Depeche Mode — ибо ну как же, ровно тридцать лет назад, 22 марта 1993 года, вышел самый причудливый арт-продукт этой группы. Месяцем раньше Дэйв Гаан уже озадачил мир своими космами, а Мартин Гор (боже, я реально не помню, как он успел оказаться у меня на аватарке) — электроблюзом под сотню децибел.
Когда в карантинном марте 2020 года тридцать лет исполнилось альбому Violator, я написал пост, суть которого была в следующем: DM — идеальная группа-музейный экспонат. Возможно, не плоть от плоти, как детище Хюттера со Шнайдером — но что Violator, что Songs of Faith and Devotion стали ровно такими штуками, на которые интересно именно поглазеть. Масс-маркет, который мы заслужили — а культ, ну что там культ; главное не превращаться в героя вселенной Николая Солодникова, где визуальное — эдакий ультимативный идол. Посмотреть корбейновские клипы группы (памятуя при этом о существовании Бергмана и прочих референсов, например) — как в секонде затариться: если иные варианты недоступны, да и портить экологию не хочется, почему нет. Кажется, в этом секрет популярности группы в России и странах бывшего соцблока: на пустырь голода приходит самый модный ларёк, это неизбежно.
Если перед нами предложение — на что был спрос? Я застал лишь времена SOAD, но никак не SoFAD (простите этот аббревиатурный каламбур) — поэтому мои ответы лежат в плоскости догадок. Примат декораций (и умения вовремя их сменить) над смехотворной социальностью (да и к чему она, если можно просто возить по городам и весям музыкантов при смерти — наглядней некуда), возможность освоить средства и эволюционирующую технику (в годичное с лишним турне в поддержку альбома группе пришлось поехать отчасти ради того, чтобы отбить затраты на визуалку) — всё это будто на поверхности, да и с новенькими девайсами под рукой можно красиво позировать на фоне прогресса, чем депеши и так много лет кряду занимались. Иррационально в технораю лишь вот что — человеческий фактор да наличие у актёра для демонстрации собственной славы всего-то четверти часа.
Тут снова вспоминаешь Горшка — на исходе лет у того в голове всё смешалось: мюзикл про маньяка, идея сделать с братьями Запашными спектакль про людей-кошек, делирий, ломки, старение. Дэйв Гаан и тут выказал минималистскую практичность — ни о чём дальше завтрашнего дня не думал, просто катал тот тур, пока позволяли голос и здоровье. Потому выкарабкаться тоже было относительно несложно: переключил тумблер, выделил смету под проект «трезвость», да ещё с осознанием угрозы в случае провала загреметь в кутузку — и готово. Everything counts in large amounts.
К чему это всё: ограничения облегчают (и обрамляют) труд художника. Красота — страшная сила. Не повторяйте увиденное, смертельно опасные трюки выполнены профессионалами (на самом деле нет: они те ещё прекрасные дилетанты). Reach out and start faith. А что до альбома-юбиляра — жаль Алана Уайлдера, который хотел делать музыку (и делал почти за всех), а оказался в грёбаном шапито. Трагикомично, что односторонний разрыв Аланом контракта оказался последним перфомансом этого театра; оставшаяся труппа отдала проект на аутсорс (сначала Тиму Сименону на Ultra, потом Марку Беллу на Exciter) — но хорошие фрилансеры быстро извелись. Дальше вы знаете.
Релизная пятница, кажется, не для того дана, чтобы слушать один альбом из десяти — но я поддался настроению, и в особенно плодоносный на альбомы день заслушался дельфиновским «Прощай оружие». pm-mag/diskoghrafiia-dielfin">Автор специально подчёркивает, что запятой тут никакой нет — понимай как хочешь, но я голосую сердцем и не прощаю ничего, а вот улыбнуться и обнять любимых — да, захотелось.
Пока читал на «Кольте» стенограмму беседы оставшихся в Москве культурных деятелей, вдруг неожиданно задумался о социальной группе, которой за пятьдесят, которая осознанно никуда не поехала и которая по соображениям совести не будет всеми руками за, а запугать её можно только лишением свободы: в рядовые с пятидесяти не берут. Дельфину 51, он ещё пять лет назад записал альбом о 2022-м и последующих годах, пересказав грядущее с профетически-хирургической точностью. Последние годы его творческой активности я пропустил — казалось, перерос — а теперь вот выяснилось, что возраста нет, но есть чувство; есть заповеди, как быть неговном (которые всё равно нарушаешь); есть тяга любить ровно так, как поёшь; есть какая-то точка постоянства, в которой каждый день с младых ногтей читаешь колыбельную собственной смерти — при этом успевая ещё и деятельно жить, будто взял у вечности какой-то умопомрачительный займ и тщишься теперь отдать.
В общем, переслушал всю сольную дискографию Дельфина, преисполнился и расположил его альбомы от худшего к лучшему.
pm-mag/diskoghrafiia-dielfin" rel="nofollow">https://syg.ma/@pm-mag/diskoghrafiia-dielfin
50 лет дебютному альбому Тома Уэйтса
Как только прознал о грядущем юбилее альбома Closing Time, начал слушать Т. У. Мой сосед, большой почитатель уэйтсовского таланта, проходил мимо и услышал знакомые звуки; я был вынужден сообщить ему, что займусь переслушиванием дискографии артиста в ближайшее время — и в ответ услышал: «Блин, это же тогда мне всю неделю из комнаты не выходить».
В тот момент я совершенно его не понял — а спустя семь дней сам сижу, растерянный перед портретом человека, которому удалось не только благополучно телепортироваться из тела пьяницы в личину актёра одного театра, но и как-то обхитрить постмодерн: из увядающего пиано-фолк-певца пересобрать себя в изделие на запчастях Скримин Джей Хокинса и Кэптэна Бифхарта и таким макаром проехать ещё сорок лет. При этом не спился, не обозлился. Не умер, сколь банально это бы ни звучало. Как в случае с Кейвом, никогда не проникнусь душой — но аутсайдерская эта сборка на миллион мне всё же чем-то мила.
В прошлый раз так много слушал Уэйтса в лихую годину пубертата: ничего не понял из раннего, а из позднего внятно воспринимал только самые драйвовые хрипы; из всего многообразия пышущего тестостерона, эрзац-блюза и батя-рока Уэйтс, кажется, не самый дрянной выбор. Спустя полтора десятка лет процесс всматривания в пыльного помонца прошёл, конечно, вдумчивее и осмысленнее. Возьмём тот же Closing Time — тогда казалось просто иронией, окрестить свой дебютник «временем закрытия». С тех пор в моей жизни случился период, когда я десять месяцев кряду закрывал книжный магазин; оттуда я вынес, что closing time — всегда самый рассвет. Перефразируя Мамонова, ещё не закрылось, а уже моешь. Сколько романтики, сколько нежности, сколько тайны вмещали в себе эти двери, эти минуты, эти часы...
Красиво и символично, что в песне, давшей название альбому, совсем нет слов — зато есть место для заметок, своих фантазий; без нужды в объясненьи, без необходимости цитировать всегда фонтанирующего абсурдизмами виновника торжества. Без необходимости предыстории — то есть без россказней о, возможно, самом конкурентном открытом микрофоне тех времён в Troubadour; о деньках в пиццерии «Наполеон»; о Дэвиде Геффене; об аккомпаниаторах. Давайте лучше вслушаемся в эти четыре минуты: Том овладевает клавишами изящно-небрежно — настолько, что можно в духе поздних кулибинств сабжа ухудшить плёнку, и получится The Story of an Artist Д. Джонстона. Но звук здесь гладок, как и взятки — он прожил какую-то невероятно прозаическую жизнь, то есть всамделишную поэзию и правду. Ещё с неделю, наверное, зависну и буду среди ночи просыпаться от невозможности находиться на одной планете с таким идеалом. Ты прав, друг мой А.: из комнаты выходить совершенно не хочется.
Утром узнал, что умерла моя бабушка — из доживших до 2023 года родственников, кажется, мало кто был мне ближе и понятней. Она была ребёнком войны с луганщины, извилистыми (что понятно для той эпохи и таких вводных данных) путями очутилась на Урале, где полвека стояла за прилавком «Детского мира», а на пенсии трудилась там же уборщицей; последний факт тщательно скрывался от деда, человека весьма мнительного и агрессивного (как мне запомнилось). Дальше я расту, фактура теряется; в прошлом году поздравил друга и Шевчука, но не бабушку — хотя у всех троих др в один день; ввиду дальности расстояний виделись мы строго раз в пять лет: ритмы поездок нарушил ковид, а потом известные события вокруг её исторической родины: мне не хотелось задевать её, с обострившимися болячками, разговорами на эту тему — ей было страшно и тревожно месяцы, год, восемь: единственное, что я знаю. Этим летом будет триста лет городу её зрелости, я планировал даже юбилейный вылет по случаю — а теперь и смысла нет. Минус один повод думать о России. Или плюс. Смерть штука двойственная.
В смятении чувств отправился прочь от цивилизации ловить весну, дошёл до холма. На армянском белыми буквами там выложено «Абовян» — и внутри от такой картины сама собой заиграла фраза «this is not Hollywood» из репертуара группы The Cranberries. Хотел даже выложить фото с соответствующей подписью, рука рефлекторно потянулась за телефоном — да вспомнил, что благоразумно не взял его. Хорошее упражнение по автономии. Ну, а песню можно допеть в голове самому. Run away, run away, is there anybody there?
1 марта как раз стукнет тридцать лет дебютнику. Если бы не смерть Долорес О'Риордан, я мог бы, честно говоря, ещё годами игнорировать его силу, ставить на полочку к Pablo Honey, вышедшему на неделю раньше — формально и там, и там робкая проба пера с расплавленным импрессионистским звуком, по которому легко можно опознать 1993 год: у Suede примерно то же потёкшее сливочное масло было на первых двух альбомах. Но масло маслу рознь, не сравнишь: на PH такого сильного набора песен не имелось, а у The Cranberries, во-первых, имелся Стивен Стрит — продюсер, собаку съевший на гитарном импрессионизме и способах делать его действительно внятным (нет повода для panic on the streets); а во-вторых — была сама Долорес, у которой и кладезь житейской мудрости, поразительно соразмерной возрасту, и чулан граблей, близ которых ходить и ходить целую жизнь. Как там было-то: хорошее упражнение по автономии.
Лихой заголовок альбома, за который сразу цепляется глаз, на деле сводится к проклятым двум словам: можем повторить. Даже если никому (будто) не нужно, даже если все это проходили: невзаимность, предательства, депрессии, несчастные браки, утешение в материнстве, самовнушение на дне стакана; был и будет этот железный, описанный вдоль и поперёк набор ловушек — но горькие истины и инстинктивные скрепы раз лет в пять нуждаются в изложении заново (или как там сейчас у книжников модно — в саммари). Потому и больно, конечно, слушать эту начальную точку пути. Уже горько, но ещё наивно. Дебют как панихида по самим себе, зачин как сумма жизни, первый манифест как подведение итогов мечты.
Любимые песни. Монти Механик — «Пил» (демо)
У группы «Монти Механик» вышел сингл, впервые за долгие годы отмеченный участием сооснователя проекта Ивана Лужкова; мне, как бесповоротному адепту именно «лужковского» периода, эта новость приятна — да и хороший повод вспомнить, а что там вообще в лучшие времена было. (Про новый период у меня либо хорошо, либо ничего, к сожалению.)
Лужков и автор песен Георгий Мишнев записали вместе два альбома: «Мелодии» (2012) и «Интерференция в тонких плёнках» (2014); тот случай, когда отличия первой записи от второй так живо чувствуются, что их можно описывать в самых простых (то есть самых возвышенных) человеческих метафорах.
За пять лет до выхода «Внутри Лапенко» союз Лужкова и Мишнева описывали как «дуэт инженеров из Челябинска» — и уже тогда от слова «инженер» веяло каким-то аутсайдерством, хотя хотелось затолкать эти ассоциации обратно внутрь себя: чем больше расслушиваешь, тем лучше понимаешь, что ну совсем не правда; это не аутсайдерство, это — реализм. У «Монти» получилось выразить состояние безымянного героя, который давно уже вырос из подержанного «Москвича», но способен себе позволить разве только побитую «Вольво»: больно, хотя жить можно, если не стесняться. Так и утешаешь себя, мол, время пролетит быстро — а там, глядишь, уже и на «Кию» можно накопить, пока что не в падлу пару лет на трамвае поездить. Даже романтично.
Именно в этом — обывальство как романтика, а не способ окопытиться — главное достоинство мишневских текстов; ранних уж точно, за поздние не ручаюсь, не в теме. Ощущение скромного праздника хорошо раскрывается на «Интерференции...», втором альбоме «Монти» — название не врёт, возникает ровно то оптическое явление, когда свет волшебным образом распределяется по замкнутому пространству жизни, а вместо всегда напрашивающегося к надтреснутому голосу с обочины бытия Гофмана — торжествует сияющий Хоффман, пусть даже герой знает обоих, возможно, только по википедии.
Две мои любимые песни того периода, «Калейдоскоп» и «Пил», задолго до своих окончательных версий вышли отдельно (то есть как вышли: цифровая дистрибьюция на заре 2010-х в ходу не была, так что просто лежали в Интернете) — и попали в межальбомный лимб: здесь ещё слышится акустический аскетизм дебютных «Мелодий», но уже чувствуется глубина, которая придёт на следующих записях. За альбомный вариант «Пил» мне даже было обидно: вроде обрела красивое синтезаторное вступление, вроде и слэп-бас по душе — а пьянеть под неё как-то не выходит.
На двадцатый день нового круга трезвости и в +15 (Москва, прости!) та демо-версия «Пил» всё ещё имеет эффект совершеннейшего дурмана: аранжировка пока не продумана — но зачатки её, скелет, уже и тут вполне функциональны; всё держится, с одной стороны, на лирике — «ходил и пил» отлично рифмуется с аукцыоновским «ходил и падал», в смысле деталей абстракцию аналога даже дополняя; с другой, на гитаре с задержкой, сначала работающей хаотично, зато красивыми, в изящном стиле «пьяного мастера» мазками — а затем идущей на слушателя в некоторую психическую атаку. В сумме, как ни странно, звучит очень тихо и нежно. Да и длится без малого две минуты.
Знакомые слушатели говорили, что «атмосферу делирия» лучше выражает новая версия песни — но я им не верил и чувствовал себя долгие годы одиноким ублюдком. И вот сюрприз: незадолго до выхода нового сингла Мишнев выложил на стриминги именно тот, старый вариант — а это значит, что я не одинок в своих предпочтениях. «И свет меня пронзал, меня пронзал...».
Восемь (не)любопытных видео «Агаты Кристи»
Закрывая тему — несколько концертных фрагментов с группой, которые сложно назвать хрестоматийными, но которые, как по мне, могут наводить на некие размышления о том, что же было «с родиной и с нами»: странные разломы эпох; переиначенная самим же автором песня о людоедских моральных дилеммах бойни; вампирический лоубрау в логове попсы; настоящие и будущие имперские деятели; жутко разыгранные на сцене и без того страшноватые сказочки.
Боже, я должен убить (1989)
Номер, по неведомой причине не зафиксированный на альбомах — что одновременно логично и прискорбно. При всей неровности и режущей ухо рублености фраз («Жизнь // Вмиг // Скорченный блеф»), обидно потерять во времени это довольно сильное пацифистское заявление, да ещё наполненное синтезаторным драматизмом практически в духе тогдашних Depeche Mode. Спустя 33 года зарисовки в стиле «иди и смотри» уже не в чести — и автор песни старший Самойлов переделывает текст на более оправдательный (точнее было бы сказать, оборонительный) манер: нынче даже смерть, разумеется, не так однозначна.
Шпала (Музобоз, 1991)
Пытающаяся сладить с финансовыми трудностями группа приезжает в Москву на модную музыкальную передачу к вечно тёмному очкарику Ивану Демидову. В ответ на озвученные гастрольные планы будущий главред телеканала «Спас» (тогда сложно было вообразить такую концовку) спрашивает, почему группу потянуло на запад: «Они же не понимают, о чём вы поёте». В случае с «Агатой» замечание, возможно, имеет вес — как (да и зачем), к примеру, переводить словосочетание «трамвайно-рельсо-шпальный»? Та ещё каверза.
Пулемёт Максим (feat. Максим Фадеев, 1993)
Далеко не каждый ансамбль осмеливается с помпой отмечать пятилетие — но у Самойловых были все на то оправдания в виде именитых гостей. Правда, мало кто чаял в вышедшем к микрофону 24-летнем курганском дылде скорую сверхзвезду — исполненный номер оставляет ощущение беззаботного междусобойчика (в качестве бонуса над клавишами корчится одиозный Александр Пантыкин), да вдобавок ещё и текст является описанием соития в жутковатой форме военно-полового романа.
Розовый бинт (Витебск, 1997)
Мастер-класс по дресс-коду, в рамках которого группа заявляется на ведущий постсоветский поп-слёт будто на урок физкультуры — но куда более инфернальной по меркам «Славянского базара» внешность музыкантов становится уже в процессе сета. Волосы во всё лицо и пот во весь рост — так со стороны можно описать испытываемое Глебом во время самого жуткого, возможно, номера с и без того дьявольщинного «Урагана» (в том же году на родине Гоголя действо в общих чертах повторится).
Сны (1999)
Ещё до всякой «гойды» публичные выступления были, кажется, излюбленным занятием актёра Охлобыстина: в 1999 году он вёл фестиваль под названием «Хвалите имя Господне». Кто догадался позвать на столь благое мероприятие группу не самой набожной репутации, науке неизвестно (хотя в том же году Глеб, к слову, принял православное крещение) — но очевидно, что эксперимент вышел интересный: начали песней «Вервольф», а продолжили вот этой — ещё одной редко исполняемой с только что вышедших мрачных синт-поповых «Чудес», да ещё в непривычно полностью гитарной аранжировке.
