— Вы охуенные!
— Потому что на могиле.
Разделяя оптимизм в отношении настоящего и будущего, не могу сказать, что чувствую радость сам. Моим ощущениям созвучнее приведённый выше ответ вокалистки группы «Нелюдимка» на реплику из зала; нет, это не попытка «проявиться в трудные времена», это уже похороны — что не отменяет, конечно, пышности действа, цветов и их потребности цвести. Мне сложно сравнивать, во мне слишком мало интереса к достоверному исследованию местности и её обитателей — но для меня «Нелюдимка» одни из немногих, кто понял и принял неизбежный церемониал.
Пока дошёл до нового сингла группы, вдруг выпало испытание моей преданности. Стена незнания рухнула — я обнаружил, что за последние десять лет фронтвумен «Нелюдимки» была в (на?) главных ролях сразу в нескольких полнометражных фильмах, шедших в прокате. Вдруг стало грустно. Снова обманул сам себя: и где тут, получается, андеграунд, где старание, где явление? Когда ты ещё и растёшь в семье киношников, культурный базис кажется впитываемым на автомате, а возможность выйти на сцену выглядит привилегией — безусловно-базовым моральным доходом, никак не восполняющим дефицит искусства, рождённого сквозь семь потов, через все препятствия и жилы, наощупь; пролеткульта вслепую, который идёт не зная куда и ищет незнамо что, а упорству героя скорее сочувствуешь, чем завидуешь. Но тёмные времена потому и занятны, что тьма наступает разом для всех — бывшее прежде бронью отныне лишь тяжелит. Оксфорд с отличием или неоконченный провинциальный педагогический, лауреат «Золотой маски» или сотрудник ПВЗ «Вайлдбериз», на досуге пишущий стихи; заблудшие — все, а значит — желающим выжить придётся сбросить оковы, осваиваться у надробий и проходить ускоренный курс по обрастанию верой и утрате надежды.
Так что выбора не осталось: включаю. Здесь всё по-прежнему, но ещё чуть громче, чуточку чётче, чуточку невыносимей; очередной урок (не)бытия посреди и вопреки. Электроорган и построковая гитара — две вещи, которые делают больно ровно настолько, чтобы не ранить, но оставить силы жить. С криком сложнее — но в дефиците легальных способов выражения чувств что ещё остаётся; «новые добрые» орут во всю глотку, но это будто само собой разумеется: любовь вопиет, упование на скорый свет бьётся в прутья клетки. И нет никого, кто бы это опроверг.
Регулярная Тревога — Чистота (2025)
Говорят, инди-фолк-певец Джейсон Молина однажды сделал больничный альбом: лежал в рехабе, и будто существует в природе что-то напетое им оттуда а капелла, да ещё и с от руки нарисованной обложкой. Поток переизданий Молины пару лет назад как-то вдруг иссяк и до вышеупомянутого места не дошёл. Зная, что циркуляция идей непредсказуема, волноваться я не стал (а такая реакция для меня редкость) — и ставка сыграла: судьба подарила нечто схожее, но более ценное, потому что географически близкое.
У Регулярной Тревоги вышел мини-альбом, тоже записанный силами одного лишь голоса; по счастью — в здравии и дома, но тело для каждого — та ещё тюрьма, больница и цветущий сад, порой даже одновременно, без всяких видимых оков. Примерно об этом и сами песни: едва начинаются, тут же и заканчиваются, успевая хлебнуть горя не с мешок, а со столовую ложку, в достаточной для терапевтических целей дозировке. Чувствуешь зыбкость, но успеваешь нащупать почву.
Послушать альбом — целый квест, но не оттого, что его промо-кампания так устроена. Вся промо-кампания осталась в рамках комнаты — верный друг исполнительницы написал картину к готовым трекам, вот и все приготовленья. Логика квеста совсем иная; релиз попросту теряется, с трудом оставляя цифровые следы: на яндексе указан как залитый, но не залит; на ютубе реклама, если отсмотреть её до конца, длится как сами песни.
Хотя, конечно, хотелось бы отбросить если не сами препятствия, то их описания; ведают ли письмо в бутылке и кораблик в дождевой воде, что за препятствия преодолевают по дороге? Нет же, скользят, текут. Вот и песни эти одинокие отпущены в мир — и, вероятно, кто-то сможет их услышать, только и всего.
Apple Music | YouTube | Spotify
Если бы у меня была парочка лишних жизней, одну из них я точно провёл бы в Екатеринбурге.
По родству вроде должен топить за соседнюю Пермь — но, по закону белой зависти, лучшая столица мира обитает не под самым носом или в сердце, а где-то на стороне. Культурный всплеск Перми, как и Тулы, пришедшийся на 2010-е, оказался сезонным, сродни выездному цирку, который постоял пару лет, погорел и уехал, а люди остались жить свою прозаичную жизнь (правда, побывай я хоть раз на до сих пор идущем Дягилевском фестивале, возможно, про пермскую движуху такого бы не говорил). И так же как, на правах многолетнего обитателя Тулы, я всегда завидовал соседней Москве, на правах паспортного пермяка почтенно преклоняюсь перед Екабэ.
Ну, правда ведь, где вы ещё такой инкубатор неземных удовольствий найдёте, причём на совершенно разный вкус? Не берём даже старцев типа Бутусова-Кормильцева или братьев Самойловых, фиг бы с ними, зайдём в двадцать первый век — тут тебе и роскошная Катя Павлова, и «Городок чекистов», закрывший временной зазор между Борисом Рыжим и зумерской песней, и Ситников с друганами и безумными проектами, и вечно молодой-вечно пьяный... нет, какой Бобунец, вы что — я, конечно, про театрального режиссёра Коляду.
Пётр Полещук весной вопрошал, кто вас заводит-то тут в российской музыке? Хочется ответить, что никто — но это если сейчас пытаться выяснить; сейчас такое время пуританское, что возбудит даже чуть открытое плечо (я метафорически, конечно: имею в виду хоть какое-то проявление хоть какой-то смелости, которое в другой эпохе было бы будничным) — но, если оглядеться чуть по сторонам и назад, можно кое-что припомнить. Например, сказать себе, насколько сильно мы недооценивали Олега Ягодина. Он как раз у Коляды тридцать лет в спектаклях играет, а ещё примерно столько же играет в музыку, где в порядке не только звук, но и, так сказать, образ.
Равнодушие к ягодинской группе «Курара» стоило мне примерно полутора межполовых дружб и легкомысленного отношения к жизни, вместо которого обрастаешь снобством: бубнящий актёр что-то читать пытается, не выходя из стереотипа о рефлексирующем интеллигенте, попутно успевает и выпить, и усмехнуться над фактом, что пьёт, и лоб рукавом утереть, устало снимая накинутый на водолазку пиджак. Законно ли насаждение беззащитным студент(к)ам литературных стандартов брежневского застоя? Но то, конечно, махровое восприятие — если вы этого человека на сцене видели, он если что и снимает, то не только пиджак, но и рубаху, оставаясь в оголённом состоянии по пояс. Впрочем, это лишь одна из причин (точнее, даже следствий), по которым Ягодин, конечно, так любопытен для сцены огромной страны, затерявшейся в дебрях самой себя.
В поисках фронтмена, идеального для просторов Необъятной, следопыты, кажется, нехило так промазали, тренируя свой глазомер то на Питере, то на Москве, то на несуществующем Новокузнецке (несуществующем в том смысле, что из других точек он доступен лишь в пересказе Николая Комягина). А искать нужно было флегматика: по этой причине номер один у меня Леонид Фёдоров — сильно чувствующий музыку и слово технарь, который по чистому стечению обстоятельств нашарил стиль, достаточно отстранённый, чтобы не привлекать к себе особого внимания (даже Джонни Гринвуд уже не может так спокойно кататься на концерты в Израиль), но чтобы вирус его харизмы медленно так распылялся по местному околоподполью. В 1990-х на концертах, к слову, любил голое плечо повыставлять: вроде бы случайно, а вроде и знает себе цену человек, выставляя на торги не больше, чем нужно для восторга публики.
Теперь я стану не собой
И всякий спросит: кто такой?
[...]
Какая-то, цензурно говоря, глупая у меня неделька выдалась — зато за осознанием глупости, как и всегда, последовала усмешка. А за усмешкой — отчаянная и до боли знакомая радость: покуда в титрах к разным эпизодам жизни звучит голос Леонида Фёдорова — и есть те, кто готов ему подыграть — этот мир всё ещё хорош и пригоден.
Ну, а мне в пятницу — нелепо даже подумать — будет 33. Сказал близким, что на сей раз праздную понемногу весь месяц без привязки к дате, заявленному и следую. Сегодня поздравления, вчера дары — а послезавтра свечки, воткнутые в сочник с творогом. Много ли для счастья надо?
Пожелайте поменьше снобизма и мужчин-рокеров на этом канале, а то сегодня про них тут уже аж трижды. Но, понимаете ли, вижу ту самую цифру в названии песни Билли Коргана — не вижу проблемы. Классная же, тем более.
Впечатлённый собственным же упоминанием здесь Шнурова, решил переслушать его предпоследнюю — на мой взгляд — творческую удачу. Но тезисы затронут её саму только косвенно; так, штрихи к портрету, навеяло.
***
С годами крепло впечатление, что ни этот человек, ни его песни не проходят проверку временем — но даже если так, это исключительно от того, что проверку временем не особо проходит сама эпоха. С таким подозрением, чую, никто не согласится — и всё-таки 2000-е, 2010-е и 2020-е, будучи годами имени одной и той же, в сущности, властной вертикали, в коллективном сознании развалились на три довольно самобытные, порою слабо увязываемые друг с другом части. Во многие события из тех, что в недавнем прошлом были увидены лично, уже сложно поверить. Но склеить обратно — теоретически выполнимая задача: запросто представляю в будущем книжку «Сергей Шнуров и его время», пока ещё есть кому такую написать.
Но прямо сейчас «Ленинград» — это всё ещё наше настоящее (хотя уже давно не наше всё), и лично я не представляю возможность дешифрации феномена вслух в нынешних, скажем так, погодных условиях. Есть один спорный в качестве вопроса для обсуждения, но бесспорно занятный фактик: за «Ленинградом» 2000-х тянется шлейф алкогольной группы, но не менее громогласно в лоре и мире группы фигурировали другие пагубные привычки, о которых вслух теперь опасно совсем, да и всегда было типа табу: то бишь, главной проблематикой, вероятно, была скорее ломка, чем делирий. Но это искажение конечно, действует только на уровне стереотипов: живому слушателю, даже невнимательному, была всегда понятна степень разнообразия страданий шнуровского героя. Даже в позднем гедонистическом гимне «В Питере — пить» речь ведь шла не только и не столько про «пить».
К вопросу о Вечном городе — неплохой попыткой подступиться к шнуровскому модус операнди (по состоянию на ещё адекватные 2010-е годы) был спич покойного Антоновского. Everybody hates a tourist, но на этом туристе и казна, и экскурсовод вполне способны сделать кассу. Про мир последнего, впрочем, из этой деконструкции ничего не ясно, всё только путаннее. Шнур, если верить тексту, имел в виду ничего не иметь — а если вдруг и имел, то с собой наедине; вот и получается тогда, что финал логичный: когда ход истории потребовал пояснить за слог и придать своему кредо хоть какую-то определённость, Сергея Владимирыча как созидательной и хоть чем-то интересной единицы не стало, выжило только его время. Многолетняя игра в имитацию управляемой демократии — это скорее не свойство шнуровского ска-оркестра, а отличительная черта общественно-политического устройства, которой этот самый оркестр в рифму жонглировал. А потом и там, и там дирижёр взял и всё (всех) обнулил.
Неудивительно, что творческая удача, которую я вначале имел в виду — это альбом «Хлеб»: там автор умудрился вынести за скобки обычно подвластное ему зрелище, оставив в центре угрюмый социальный комментарий — в моменте пошловато-общий, но спустя годы на удивление вечный. И впервые выступил, что называется, как листовка — а однажды даже как агитка в защиту медиа (она, к слову, состарилась абсолютно прекрасным образом). «Хлеб» остался разовым экспериментом — все приёмы которого, впрочем, Шнуров взял себе в дальнейший путь. Кроме одного: задушевного разговора о лично для него (ну, или героя, вероятнее) больном. И по вопросу, что все мы до смешного смертны, столь красноречиво больше не промолвился.
Впрочем, об этом быстро нашлось кому говорить: тусовка вокруг «Ёлочных игрушек» (с которой у «Ленинграда» в то время было общее звено в виде Барецкого) успешно развила тему. У Шнурова впереди были последний андерграунд акт в проекте «Рубль», свой got to have love в виде зря позабытого альбома «Лютик» — а остальное (как прошлое, так и последующее) лично мне было не зазорно выкинуть из головы. Но опять же, цитируя знакомого покойника: может быть, вспомним.
https://www.youtube.com/watch?v=jtEgTnpgIVY
Предложенные видео сообщают, что Сева Ловкачёв с напарником решили переизобрести велосипед имени Лапенко; ловко, чёрт. Но старо. У Шортпарижа вышел очередной саундтрек. Антон Макаров из группы «Диктофон» как-то снобски пообщался со мной на лестнице полторы зимы назад, когда я зачем-то его похвалил (возможно, ему муторно от телеграмеров, как голландскому тренеру Луи ван Галу от журналистов). Всё это вызывает только один вопрос: какого чёрта?
О местном стендапе не вспоминал с прошлой осени, когда выяснилось, что тогдашний мой круг общения темой живо интересуется; а ведь даже помыслить о любопытстве именно этих людей именно в эту сторону было будто бы нельзя. С тех пор круги и привязанности у меня ощутимо сместились — а времени, затраченного на просмотр 56 эпизодов шоу ЧУВС (два с лишним дня без сна в переводе на чистое экранное время), никто не вернёт. Возможно, поэтому — в тихой надежде на кэшбэк — мне грезится, что русскоязычная музыка ради своего выживания непременно должна позаимствовать что-нибудь у стендаперов; впрочем, кажется, уже давно это сделала и, естественно, взяла худшее. Если назовёте хоть одну здешнюю попытку конферанса в рамках песенного творчества за последние лет 10, которая удачно состарилась — я вам поаплодирую (знаю, что комменты закрыты, но в том и шутка).
Половину выходных провёл в магазинах (траты — 2500 рублей; тупо глазеть на витрины — бесценно), другую половину — по дороге в эти самые магазины; даже из программы док-фиесты Beat Film Festival ничего не глянул (десять лент полторы недели были доступны на Кинопоиске, но через полчаса ссылки превратятся в нерабочие, словно карета в тыкву). Зато из ностальгических чувств (да и не смотрел раньше) решился заценить фильм-концерт Big Time с Томом Уэйтсом. С точки зрения драматургии там не происходит ровно ничего: в чередующихся друг с другом четырёх-пяти образах маэстро травит байки да поёт песенки. Понятно, что формально Уэйтс — классический бытописатель с предсказуемой дистанцией от собственных (не забудем уточнить: созданных им поздним в паре с женой, Кэтлин Бреннан) персонажей. Но, раз уж мы конкретно здесь говорим об искусстве визуального, а писатель в данном случае становится неотличим от актёра, расстояние неизбежно сокращается: для этого даже можно и не воплощаться, достаточно возникать. Кое-где в фильмах Джармуша Уэйтс успевает посуществовать в виде бесплотного голоса из магнитолы, в образе своего-в-доску-радиодиджея, который, предваряя песню, непременно расскажет про погоду и пошутит шутку. В Big Time примерно так же, но с картинкой и переодеваниями. Что наводит на размышления: Чехов, например, скорее бы зарылся в песок ялтинских пляжей, чем согласился напрячь собственные голосовые связки ради эффекта присутствия — и вот как-то у Чехова выходит быть ролевой моделью для местных авторов песен (ну, или не знаю: даже самый некондиционный Чехов был куда остроумнее праймового Антона Макарова на лестнице), а у Т. Уэйтса — разве что интонационным вдохновением каверщиков Летова; я про Билли Новика щас, конечно.
Короче говоря, тезис мой таков: на местной инди-сцене стабильно неплохо с демиургами — но плоховато с конферансье. Конечно, стендап (да и, честно говоря, Уэйтс) — так себе образцы, но хочется уже рукоплескать взаимодействию с залом (пусть для начала и скабрезному, зато хотя бы прямому), а не очередной апологии репрессивного аппарата.
(Раз есть тезис, последуют и доказательства с выводами — а это так, ироничный тизерок от человека, который очень соскучился по большим текстовым нарративам.)
- Дуэт «Два обреза» выстроил свежий альбом на концепции выдуманного радио — и с таким проектом их точно могли бы взять на настоящее; Митя Бурмистров снова ловко превращает песенные штампы в хорошее вино — ну, а мы расскажем о паре других любопытных релизов последних недель.
Шаййм — Нет никого
Про циферблатскую тусовку говорю здесь много и часто, а про отдельную группу барабанщика (и на досуге гитариста) Никиты Черната речи как-то тут не шло. К третьему альбому повод появился и, что называется, созрел — фолковый уклон дебютника сменился на торжество ревущих струн: «4 стороны» звучит как лучшая песня группы «Спасибо», которую та пока ещё не сочинила; заглавная «Нет никого» под конец жонглирует одноимённой фразой из шортпарижевской песни «Стыд»; финальная «Вот так» под стать названию звучит озверелой реинкарнацией раннего «Ленинграда» (будто рёв саксофона, с которого четверть века назад стартовала пластинка «Дачники», возвели в превосходную степень — а вокал и текст раскрутили до истошности уровня, скажем, альбома «Точка»). Разумеется, ни на что из описанного «шаййм» толком не похожи; получилась знающая меру эклектичная рок-запись, на которой дозированно есть чуть-чуть этого, немного того — и в итоге даже кое-что получается. Как минимум, эзопов язык текстов частенько срывается на первобытный крик.
Вя — Колобок
Ещё одна группа в жанре лобового нарыва на грубость: фанаты союза «Ёлочных игрушек» с Родионовым и Барецким были бы польщены, если бы не два «но». Первое: релизы калужского трио «Вя» обычно длятся недолго — и это огорчает; на их концертах можно спокойно сходить с ума часа полтора и ещё просить лучшие вещицы на бис — а в плеере за 25 минут даже в качестве аудиовизитки треки не срабатывают. Второе, вытекающее из первого: ещё со времён Kraftwerk весомой частью электронных поп-развлекушек является удовольствие видеть на сцене людей, которые изящно/комично/с суровой миной/нужное подчеркнуть управляются с приборами; будучи данного удовольствия лишёнными, мы получаем музыку, скупую на эмоции и тем более на заряженность слов. Но минимум в паре случаев нарратив выдерживает даже заочно; песню «Экскурсии» про мучительный в своей комичности рабочий день — и следующую за ней «Человеки» с мизантропической грустинкой в духе стихов Олега Гаркуши — самозванно нарекаю хитами. Песня про Лёху забавная. Ах да, чуть не забыл: отдельные аплодисменты достаются бас-гитаристу; не всегда в нашем мире игру на этом инструменте удаётся идентифицировать как увлечённую (да и вообще на слух идентифицировать) — но здесь удачно сошлись оба пункта.
Финальная эра Cocteau Twins заслуженно считается у них тусклой. Меня всегда напрягали хрупкий оптимизм протрезвевшего Робина Гатри и выдержка теперь уже бывшей его жены Элизабет Фрейзер; она знает, что возле экс-хусбенда на сцене ей некомфортно (и это принципиальный момент, который спустя годы станет для неё и группы уважительной причиной не воссоединяться) — но виду героически не подаёт.
Музыка Гатри ходит кругами; чуть позже сольная карьера подтвердит, что новых идей у него не было ни для Фрейзер, ни для слушателей. Сотрудничество с Марком Клиффордом из Seefeel, без иронии талантливым чудотворцем, который любой грув превратит в размытый эмбиент — прямое свидетельство агонии: идея вставки живых ремиксов с его участием прямо посреди концертов вообще никем не понята; после такого Фрейзер ничего не оставалось делать, кроме как отметиться гостьей у Massive Attack: эти без странных затей понимали в совмещении сценического действа и диджейства, да и сам трек буквально остался в веках — первые такты Teardrop (жаль, без ангельского вокала Фрейзер) регулярно развлекали фанатов Хью Лори в обличьи доктора Хауса.
Гатри головой так и остался где-то в 1984-м. Клиффорд воскресил Seefeel и раз в десять лет устраивает сеансы немассового прихода. Фрейзер с похожей периодичностью возвращается в новостные ленты: то Янку с теми же MA перепоёт, то что-нибудь своё выпустит (и мало кто услышит). С одной стороны, очень обидно за оборванную карьеру Элизабет, с другой — радостно, что это всё-таки её выбор: речь ведь про освобождение и выбор себя.
Прощаться можно легко — вот что показали Cocteau Twins. Со стороны чудится, будто под конец приоделись, посвежели и позврослели они ради нового взлёта — но нет, это лучше назвать уходом на покой с сохранением лица; и не для публики, конечно, а для себя самих. С годами понимаешь, что расстаться и уволиться одним днём не получится — чемоданы из комнаты или обёртки из офисного стола можно унести хоть за час (и то логистических усилий потребуется перед этим довольно много), но ниточки в голове всё равно откажутся адаптироваться так быстро. Если ситуация не требует срочного побега, продуктивнее закатить церемонию — и тогда уже отпустить. Прощальный ужин, овации с цветами, прогулка в поле под ветер в голове, теперь-точно-последние репетиция и песня — при таком раскладе ритуалы необходимые, пусть и немножко вынужденные. Но потому музыканты артистами и зовутся, по долгу квалификации привыкли играть в игры — и за возможность увидеть профессиональное прохождение уместно сказать спасибо.
Наверное, банальщина так говорить — но всё публичное падает жертвой быстрых решений; на виду ритм вещей и действий становится совсем другим: зависимость от чужих реакций, проекций, необходимость переключать внимание с объекта на объект и затруднительность при этом отключиться. Если вы думаете, что в таком состоянии можно что-то донести и что-то понять — сильно сочувствую. И себе, который тоже в это верил.
Интересное дело: историй о том, как песня, группа, поход на концерт растопили что-то внутри, оставили рубец или приятное воспоминание, в комментариях к музыкальным видео всплывает стабильно много — но эти откровения выглядят как нечто неловкое, потаённое, остаются уделом коммент-боксов и фанатских сообществ. И, что главное, исповеди эти — плод длительной дистанции. Односложные отзывы, конечно, возникают сразу, по горячим следам, но большие, осмысленные, чаще всего приходят с тайм-лагом — то есть чтобы такое переживание высказать, нужен, может, год, может, десять. Можно спроецировать аналогию на писательство, и тогда скажу, что глобально я против быстрых оценок исполнителя или песни (во всяком случае, от самого себя) — столько раз в жизни ошибался в выборе быстрых слов и доверии эмоциям, сколько ещё ошибусь.
Один исполнитель сказал мне: чтобы пройти от точки начала до понимания, что ты сам вообще делаешь, нужно десять лет. Для стороннего наблюдателя момент чьей-то славы — это точка ноль, и отнимать десять лет никто не собирается, но вообще лучше бы это сделать. Отмотать на тот самый момент, когда рождались главные позывы, случались те самые происшествия, которые и вынудили артиста говорить на языке музыки. С тем же Саввой из Синекдохи фокус состарился любопытно: сейчас он считает свой юношеский пафос наивным, но с завершающем пассажем интервью оказался в некотором смысле прав — будто ранний Достоевский сделал предсказание в духе позднего. Артист просто не там и не в тех словах поначалу искал воплощение леденящим ощушениям от жизни. Потом нашёл. А кто-то просто искал алгоритм, чтобы прославиться и/или сделать из своего музла терапевтический промпт, тоже нашёл — и это тоже невозбраняемо. Дримс кам тру. И даже мои мечты разобраться в этой шизофазии про кууухни и брежневски-нежные хрущёвки, или бережные, как их там, однажды осуществятся — смысл же не в самой песне, а в том, что через год или пять она станет чьей-то ностальгией. А мне по душе будут всё-таки образы осязаемые, пусть хоть сколько они будут горькими.
Потому оставляю в покое все эти тренды, бонды. Дух времени — это познавательно, это нам надо, но, кажется, это способ хождения кругами, а не способ открыть новый, истинно твой язык, воспеть саму магию создания чего-то, которая сродни чуду. Если не нравится здесь — поискать её где-нибудь ещё, в том числе в самом себе. Глядя на других, мы, возможно, забываем увидеть в их горящих глазах, что каждый может делать музыку сам. Замечательные слова песни, которые никогда не устану видоизменённо цитировать.
Продолжения (ни московского, никакого) вроде пока не планируется — так что приезжайте, если вдруг сможете.
Неоретро
5 июня, четверг
СПб, Цоколь 2.0 (Лиговский пр-т, 50П)
Билеты здесь
Кассиопея — Биполярная звезда (2025)
Как-то незаметно пролетело время — и уже пару альбомов от «Кассиопеи» пропустил, лет десять наверное не слушал; да, по долгу слежения за контекстом следил — но, каюсь, толком не вслушивался: решил для себя, что вместо творческой формы старожилы просто демонстрируют присутствие на физических носителях и стриминговых платформах. Мимо новинки пройти уже не получилось — и (о чудо!) она крайне бодрит.
Если вы вдруг пропустили у самой трагикомичной группы с участием Ильи Черепко вообще всё, синопсис следующий: эдакое «Созвездие отрезок» (ну, или, прости господи, «Дайте танк (!)») для миллениалов от людей на поколение их старше, нелепые злоключения нелепых персонажей — а теперь ещё и их частей тела и органов чувств: в первых же двух песнях альбома свой своенравный функционал демонстрируют сердце и мышцы головы.
Главный минус — в 2025 году нынешний звук «Кассиопеи» может показаться весьма назойливым; но, наверное, он так и должен работать в сочетании с не приличествующим моменту угаром: неугомонный околочиптюн, прилипчивые хуки типа «не забудь меня забыть». Эта опорно-двигательная музыка напоминает, что не обязательно молодиться, чтобы продолжать танцевать. В этом смысле Черепко с Либерзоном и Кирилл Иванов из СБПЧ через годы и расстояния продолжают друг друга дополнять (не зря однажды сделали альбом взаимных каверов) — вторые находят утешение в молодости, которая всё простит, а первые уже совсем ничего не ищут. Да и что там было искать-то: человек и измены его организма с рождения ходят парой, но перестать гнать от себя эту мысль и принять её стоит великих усилий.
Оценка: 7/10
Слушать
Что любопытно — не только про личность, но и про песни напрашивается схожий вывод. Удобно и быстро заярлычить их не получится.
Медведеву времён альбома Russian Trip есть риск принять за милитари-даму и на этом остановиться, а вся соль совершенно не в этом. Отложить насовсем можно, слушание весьма непростое, но отметим: рассказчица тут — скорее медиум, что пропускает сквозь сознание нудные лексемы из чужих голов и идей, с тусовок и пьянок, от мужей и любовников.
Автофикшн в стиле романс — так бы я охарактеризовал эстетику Медведевой; зоркий взгляд, способный из любого пьяного разговора — и собственных невесёлых обстоятельств — выудить нерв и трагедию, попал в сомнительные исторические обстоятельства — и это не попытка отмазать заблудшую душу: тексты из другого цикла песен, «А у них была страсть», жонглируют лозунгами ощутимо реже — там больше про зыбкость концепта красоты, уязвимость, склонение к соитию и от него уклонение. То есть обойтись без краснокора вполне получается; стоит лишь от него отвернуться — и остаётся голое бунтарство в контекстуально терапевтических дозах.
Есть соблазн помечтать, что Медведеву, будь у неё возможность начать вторую жизнь, дальше ждал бы творческий путь в духе поздней карьеры Марианны Фэйтфул — когда приходит период трезвости, и на твои альбомы как на огонёк, или хотя бы на гострайт (впрочем, последнее тут не подходит — Н. М. сама писала тексты огого, вряд ли ей кто-то был нужен), заходят величины уровня Джарвиса Кокера. Но это фантазии уровня парадокса; в своих реалиях человек оказался заперт в культурном гетто, в вечной попытке нашарить в темноте нужный контркультурный код. Иногда — получалось; и вообще, тяжеловатое звучание было песням под стать, кто бы что ни говорил — тут чутьё Медведевой тоже сработало идеально.
После предыдущего поста от меня отписался Савва Розанов, а в гробу перевернулся Башлачёв — и если к объяснительному разговору о первом обещаю вернуться попозже, то утихомирование духов второго придётся проделать прямо сейчас. Я всё понимаю, на месте обоих я бы тоже в одном тексте с человеком из чартов стоять не стал.
Рассказывать о Башлачёве всегда было делом сомнительным — но к 2025 году стало, наверное, невозможным.
— Поэт. — А чо пальто не носил, на вторчермете не пиздился?
— Человек с гитарой. — Ну хоть макбук бы на сцену вынес, нищеброд какой-то, аблетон бы давно поставил, не позорился. Питчил трек-то хоть раз?
— Повлиял на многих в своём поколении. — Люди того поколения либо умерли, либо продались, и вообще раз такой влиятельный, где кавер от «Молчат дома»?
У меня нет ответа на эти вопросы — если сможете их дать, напишу в вашу честь хвалебную оду.
Башлачёву во вторник было бы 65; пять лет назад — к 60-летию со дня рождения — я уже набрасывал тезисы, которые разделяю и сейчас. С того же места можно, пожалуй, продолжить: как человек покойный был слаб, уязвим, сотню раз не прав, его же творческие приёмы были ощутимо сильнее его самого. Он поймал волну интереса собственной страны к собственным же корням, когда почва уже начинала быть зыбкой — но хуже, чем пророку в своём отечестве, только провидцу, который попал в слишком узкую историческую воронку: три года между тотальным запретом на публичное слово и тотальной его коммерциализацией. Увы, вывод, который позволил бы проскочить через этот зазор без риска для жизни, безапелляционен; проницательный гений и всенародная слава — вещи, друг с другом совместимые редко, но выхода особо нет: при достижении определённого уровня дар (талант, как хотите) просто обязывает носителя себя в этом мире ставить. Потому что иначе — растащат. Летов (прекрасно, кстати, этот закон понимавший); Сукачёв; Кинчев; поздний Цой (в плане умения принимать стойку сенсея и афористично взирать на небо из чужого окна); основатель «Аквариума» в период «Русского альбома» — все они, и не только, что-то по мелочи у СашБаша подхватили, даже сказали спасибо, а его самого не осталось. Просто потому что тот не смог себя обосновать — и погиб, не умея возразить смерти.
Понятное дело, культура существует за счёт застройки личных зданий чужими кирпичиками и никак иначе — но тут человек сам отдаёт последнюю рубашку; на опознании пустого скелета уже не скажешь толком, кто такой, чем знаменит. Грустное шоу.
Если всё же хотите тайком проникнуть в покойную буйну голову, лучший аудиодокумент для этой цели — «Третья столица» 1985 года. По сути, даже не альбом, а максимально спонтанное квартирное демо (пусть и сделанное с легендарным комнатным кудесником звука Алексеем Вишней, известным по работе с «Кино»); в студии записаться Башлачёв не успел, и мог ли выйти из такой затеи толк, нам уже не узнать. Зато «Столица», на мой взгляд — самая сбалансированная из примерно десяти попыток зафиксировать репертуар СашБаша: вместо тёплой ламповости — стылость оголённых проводов, но дотронуться до них пока можно; вместо живого трупа — ещё уверенный в себе молодой автор, рвущийся сквозь грохот посуды в натуральное странствие по таборам и монастырям.
И про книгу Льва Наумова «Человек поющий» тоже стоит напомнить — редкий в своей уместной дотошности документ; исправленное третье издание никак не куплю, но даже первое внушает: не только через даты и цитаты, но и через историю правок песен и график перемещений водит по нелёгкой музыкантской жизни. Вспоминаешь об этом и думаешь, что, возможно, погорячился — это не Башлачёв недоговорил, это мы никак дослушать не можем.
Модное приложение Finch в качестве одной из рекомендованных задач на день предлагает «просто быть» и начисляет за её выполнение целых пять баллов. Кажется, я нашёл способ перевыполнить план хоть в чём-то.
Призыв «просто быть» сам по себе мотивирует, это хороший ответ на многие недоумения и тревоги. Сегодня я задумался над фактом, что мой канал по формату съехал в слушательский дневник, а это противоречит изначальному позыву описывать что-то здесь и сейчас происходящее. Но есть ощущение, что я открыл всё, что для себя хотел — и в свои 35 буду больше похож на Максима Семеляка, чем на Николая Редькина. Конечно же, ставлю цель быть похожим на самого себя — но предался соблазну сравнить ролевые модели авторов, памятных моему поколению: один теперь ходит в трениках и сланцах на концерт Леонида Фёдорова (сам видел, посочувствовал), у второго залетают рилзы.
Мой главный затык, кажется, состоит в том, что я привык к старым моделям потребления — то есть доверяю либо своим пяти чувствам, либо дружеским источникам. Физическая принадлежность к «сцене» объединяет оба способа под одну крышу, я сам пробовал в это проиграть: хождение два-три раза в месяц на локальные мероприятия ощутимо влияло на мои пристрастия, но однажды сцена захлопнулась перед носом изумлённого меня (и пофигистичной в целом публики, которой при первом же шухере стали интереснее рестораны и игрища в совриск) — и перестала существовать как цельная единица, да и при жизни была небогатая: у всех четырёх тульских любимчиков разных периодов я брал интервью, писал здесь об их успехах по мере возможности. До Тулы были Москва, Питер — но туда не всякий переедет, для меня дауншифтинг прочь от столиц был спасением от необходимости каждый месяц откладывать на концерт. В институте (и какое-то время после) я, мне кажется, только и делал, что деньги на выезды считал, незаметно для себя раскачивая будущий невроз.
Но это в прошлом, а что про здесь и сейчас? Дочитал новую книжку сами знаете какого издательства, в ней художник Василий Чистюхин пытается пробиться в мир Большого искусства. Тихо всплакнул на титрах (нет, не на авторском послесловии — а после выходных данных: части упомянутых там людей сегодня, мягко говоря, несладко), зато с оптимизмом снова отметил про себя, что упоминания музыкантов в автофикшн-книжках — это недооценённый приём, просто великий способ побудить что-то слушать. Не рилзы Редькина, конечно — но по сравнению с любым средним постом в телеге эффект посильнее точно, завтра же ухожу в автофикшн. Василий весьма нелепо ведёт себя по части своих попыток совладать с влюблённостью (впрочем, кто из нас (был) в этом безупречен?), заставляет морщиться одной неосмотрительной сплетней про солистку группы «Хадн дадн» (просил ли его кто-нибудь рассказывать, кто с кем встречается?) — зато без лишних комментариев успевает дать одну интересную наводку. Пока книга Чистюхина выползала из печати, на лейбле «роса» вышел дебютный альбом Лизы Голицыной, длиной минут около двадцати. Формально ещё одна отметка в недлинном списке артистов, исторические корни которых стоит искать на территории пространства «Циферблат» (грустинка прямиком из «Сада имени Фёдора»; голос как отдельный инструмент экспрессии будто у AVRAMOVA!, распевки и фолк-звуки словно по следам посещения церковного хора по соседству; камео Никиты Черната) — в любом случае, следить за дальнейшей карьерой будет не лишним. От одной конкретной вещи послевкусие поэтическое, ровнёхонько по следам предка: «И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте».
Запах солнца — верная примета:
Нету никакого интернета.
Ягодин — пожалуй, номер два, и точно как в случае с Фёдоровым, равная заслуга тут верных музыкантов, которые есть у него под боком. «Курара» — это двадцатилетний беспрерывный джем-сейшн лёгкого рока, который по причине этой своей мнимой лёгкости заинтересованного слушателя отпугивает: стигмой изи-лиснинга с нудной читкой подобную стилистику наградил Гришковец, и просто так от неё не отделаешься. Но тут ведь какое дело: как и в случае с «АукцЫоном», с годами сказывается наработка стажа: даже без дотошного вслушивания в инструментовку, от такого упорства людей чесать свой чёс начинаешь восторженно глазеть. А начиная восторженно глазеть, видишь, что равнодушный фронтмен, равнодушно скидывающий футболку, попросту сосредоточен и что-то там видит насквозь, даже если на практике он попросту артистически вуалирует, что ему всё равно — мы же на картинку, провоцируемую конкретными действиями, смотрим; так и рождается кумирство, основанное на домыслах. А из домыслов рождаются легенды, и никуда не денется это: нет мифов — нет пророков, а нет пророков — нет и движения хоть куда-то, в идеале под лучи божественного; в ту сторону, где вопрос «камо грядеши?» найдёт вразумительный ответ.
Неслучайно Ягодин в постановке Семёна Серзина отыгрывает прообраз Башлачёва — две, казалось бы, несовместимые энергетики, у которых тем не менее много общего. И СашБаш, и «Курара» — это демоверсии того, что могло бы быть, но никогда не будет: первый — авторской песни размером с колодец необъятной глубины и потому в теоретике копающей далеко за пределы субкультуры, но на практике вязнущей внутри неё; вторые — группа из некой Глубинки, психогеографию которой можно вертеть и так и эдак (подобно как у Джарвиса Кокера Шеффилд поимел статус sex city исключительно в рамках оксюморона), ныряя из этой самой Глубинки в Глубину: туда, где ровно два часа концерта перед тобой полуидол, уверяющий тебя, что он обычный человек, а остальные часы спокойно бредущий себе к автобусу, потому что одетого и помятого его, скорее всего, не приметят, а он и рад. Оба пути ведут к одиночеству — но у второго есть пример первого: Башлачёв по наивности верил в человечность как в категорию, а Ягодин ни на что не уповает и никого не ждёт; усталость как настройка по умолчанию — возможно, лучшая прививка от оптимизма. Ну, и способность выдержать близость кресел в театре и крупные планы в кино закаляет, прибавляет выдержки в мире, где всё и все на виду, а премию за труды не дадут никогда. Главное не спутать равнодушие к благам с запиванием горя: жизнь и сама-то по себе горше водки, что уж говорить о стремлении обе эти две смешать.
«Курара» сейчас вынужденно перестала давать концерты. Коляда оказался от гастролей с труппой, потому что его типа просили убрать из неё Ягодина. Такое, конечно, треплет и старит; удивительно, что хотя бы на словах у человека сохраняется оптимизм. В поисках каких-то свежих активностей нашёл интервью Олега екатеринбургскому изданию — вышло в прошлом месяце, а телепортирует в 2011 год: будто понятия «независимый театр» и «городская активность» для кого-то ещё что-то значат, а гонимого человека готовы если не отстоять, то хотя бы прилететь из столиц только с целью посмотреть на него, пусть даже в формате сценической постановки взамен бенефиса рок-звезды. Быть знаменитым некрасиво, но органично чувствовать себя под софитами и устойчиво вне их — прекраснее всего. Хочется в это верить и этого желать.
Короче, если вдруг исчезну отсюда надолго, оставляю вам завещание: весь месяц намерен слушать «Курару» в максимально возможных для сохранения психического здоровья дозах. Даже не знаю, что вам показать такого иллюстративного, чтобы посвятить в свой трепет; давайте остановимся на стародавнем видео, где мало что видно, зато отлично слышно — ворочающийся вокруг своей оси околопострок, подпевки уровня песни «Океан и три реки» и общая атмосфера аудиовизуального раздолья, в которую вернуться уже не получится. А удастся ли вернуть себе право на схожего уровня отрыв — жизнь коротка, но извилиста, поглядим.
Минут пять разглядывал обложку Horses, будто это музейная картина, и вот что имею сказать.
Патти Смит — восхитительная. Мне сложно проникнуться её песнями: в них слишком много поэтического слова, на мой вкус. Но в том же слове за пределами музыки, да и вообще в самом существовании Патти Смит, чудится что-то внушительное; таких людей искусства, что называется, уже не делают. Да и непонятно, как такое вообще можно «сделать» — ну, озаботившись, допустим, такой задачей. Не потому, что это нечто уникальное — в конкретном визуальном случае соавторили Мэпплторп (автор фото) и Бодлер (вдохновитель образа) — а потому, что где сейчас вообще взять такую застывшую секунду, через которую можно попасть в вечность? Вокруг столько пиксельной информации, что новый схожий портрет, даже самый выразительный, вряд ли отложится в сознании масс надолго. Ценить чей-то труд просто некогда, да и незачем — по умолчанию думаешь, будто ночи в фоторедакторе в 2025-м даются легче, чем позирование на белом фоне в 1975-м, потому и как зрителю нечего в рассматриваемое современное вдохнуть. А тут — Мэпплторп умер, но фотография и Патти живут, и мы с почтением смотрим им вслед: на этом стоп-кадре точно, а в отрыве от портрета и где-нибудь на улице теоретически возможность повидаться есть.
Horses будут, пожалуй, одним из первых пунктов, если я всё-таки начну коллекционировать винил (хотя быстрее, кажется, получу права; приоритеты грузнеют с возрастом: после тридцати ходить пешком страшнее, чем облысеть). Тупо хочется на стену повесить: 100 долларов — вменяемая цена для легендарного изображения. Воистину, пластинки с их обложками — самый доступный способ начать коллекционировать искусство. Или лучше просто жить свою жизнь и собирать в уме её мгновения? (чем сама Патти всегда и занималась). Бесценно.
Брюки с подтяжками нынче в цене — но в новой для себя ценовой категории: ассоциативно попрощавшись с принадлежностью к искусству и высокой моде, они воспринимаются наравне с любой иной странностью. Например, дождевиком, в котором со мной охотнее коммуницируют бабушки: с улыбкой подсказывают дорогу, участливо просят перевести по улице. «Зонт — снобская штука, — говорю очередной работодательнице на правах очередного соискателя. — Он скрывает лицо». В требованиях к будущему коллеге (возможно, мне) указано: с чувством юмора, готовый на эксперименты и необычные репортажи. Пахнет чем-то из 2016 года, страны тысячи танцев, странных и местами даже приятных — но, как обнаруживается, в угрюмой оболочке 2025-го. Опрометчиво забыл, что значит время — но быстро очухиваюсь и остаюсь тем же безработным парнем в дождевике.
Хотя при чём здесь вообще я? Говорю же: Патти Смит восхитительная, и творчество её тоже (в момент выхода Horses заставшее историю музыки на полуповороте от Лу Рида к Ким Гордон). Давайте на этом и сойдёмся.
Рад, что The Verve в 2025 году можно слушать не в одиночестве — хотя из комментариев видно, что прикол не очень понятен; ну, это можно объяснить: если искать безумные здешние аналоги, Эшкрофт как фронтмен — некая абсолютная форма того, что у нас тут пытался воплотить Вячеслав Петкун, только если бы его танцы действительно были минус, а психоделический ультрадрайв — вывернут наоборот в плюс. Тексты песен не шедевральные — но, скажем так, музыке подходящие. Отстранённость уровня Вячеслава Бутусова — только былое признание ограничивается парой хитов. И в этом, чёрт возьми, есть своё обаяние; то ли недоступность, то ли недосказанность — и желание поперёк им всё-таки вслушаться.
Володя Завьялов сегодня выложил свой ролик про историю The Verve, который я когда-нибудь (надеюсь, скоро) найду силы посмотреть. А пока не отошёл от 20-минутного репортажа по мотивам воссоединения группы в 2008 году. Эшкрофт метафорически и буквально прячется от мира в очки и капюшон — но из-под них хрипит как бог; полтора фаната делятся переживаниями и восторгами, типа десять лет назад мама не разрешила, а сейчас схожу, даже в том же зале — но по ощущениям таких людей реально мало. То чувство, когда пустота и бессмысленность происходящего передаются буквально через экран. При этом звучат и выглядят The Verve мощно, со сценической вовлечённостью даже спустя много лет бездействия у группы порядок. И чего-то не хватает при этом — хотя опять же привёл вам примеры того, как отсутствие важных паззлов не помешало однажды людям сделать кассу. Только их концерты, в отличие от концертов The Verve, почему-то не похожи на таинство; простите меня за этот штамп, ну а как тут ещё скажешь. Хоть и шепну о своей странной догадке: если в деле хороший художник по свету, шанс, что ваше выступление назовут мессой, возрастёт кратно.
Порой, когда что-нибудь идёт по-другому, чем хотелось бы, вспоминаю, что Пол Маккартни позволил купить права на часть песен The Beatles Майклу Джексону. В шутку вроде насоветовал, а тот возьми да и прими инвестсовет всерьёз. Вот уж потеря потерь, ошибка ошибок, прокол проколов — но нет, даже после такого можно жить и здравствовать. Да, конечно, чуть проще облажаться, если опрометчивого гражданина зовут Пол Маккартни — и потеря нескольких миллионов едва лишит его крова и достатка. Но всё-таки.
А ещё приходит в голову, что короткий, но яркий ренессанс сэра Пола, заметно сдавшего в роли боеспособной сочинительской единицы примерно годам к тридцати пяти, случился в шестьдесят. Иногда, если не можешь довести до блеска сам себя, отточит жизнь: смерть первой жены, быстрый (и какой-то нервозный, не множащий сострадание ни к одной из сторон) развод со второй — и вот, не меняясь ни в словах, ни в жестах, проворачиваешь с собой перемену внутреннюю, обретаешь пронзительное зрение.
Альбом 2005 года Chaos and Creation in the Backyard обратил на себя внимание благодаря фигуре его продюсера Найджела Годрича (который радиохэд и всё такое, да) — но и следующий, Memory Almost Full, созданный Маккой в тот же период в сотрудничестве с Дэвидом Каном, по мне достоин внимания не меньше. Особенно если воспринимать его как некое прощание; почти заполненная память — для 2007-го метафора, конечно, похлеще, чем сейчас, когда новую карточку нетрудно заказать на маркетплейсе. Зато хватало тогда ровно на сколько надо — пара сотен фотокарточек, слова покороче. Этот альбом примерно по таким параметрам и прекрасен. Вас не покормят глубокими размышлениями, но учтиво покажут семейный альбом с лимитированным числом страниц. В истории можно не вслушиваться, а легковесный мелодический импрессионизм сделает работу по интерпретации за вас. Примерно так я воспринимал альбом той яркой весной, когда он вышел. Потому, наверное, и запомнился. Где же теперь взять такую песню, как вернуть ту девственность слушания?
Видимо, пенсионный возраст в помощь. Но это нескоро. А Маккартни сегодня исполняется восемьдесят три.
Лады, в качестве эксперимента буквально ради одного вопроса открываю комментарии. Правда, сам я настолько привык к отсутствию этой опции, что если промолчите, вас не осужу.
Вопрос такой: есть ли у вас фаворит среди фронт(ву)мен из местных/уехавших, кто прямо очень круто, на ваш взгляд, с залом взаимодействует? И, если можно, поясните, чем это взаимодействие лично вас цепляет. Может, какой там случай упомните с концерта, реплику.
Если что, интересует что-то вот с 2014 года начиная народившееся. Арсения Морозова я застал, допустим, и для меня он довольно неплохой мастер интерактива и спонтанных реплик, хотя и тоже вполне себе снобских — а вот по дальнейшим эпохам могу уже быть голословным.
К вопросу о музыкантах и удовольствии от процесса. Не слежу и не знаю, чем там закончилась история с запретом пропаганды ношения костюмов животных среди детей (вроде же ничем, да?) — зато показывать маски обезьян у взрослых пока ещё не воспрещали, поэтому без всякого формального повода предлагаю глянуть на группу Tortoise, отжигающую в окружении молодой поросли. Бойлер рум кидс вёршн, который мы потеряли, так сказать. Хорошего вечера!
Читать полностью…
Расписал так, что могло показаться, будто от нордических пейзажей прямиком из Шотландии начала 1980-х группа пришла к какому-то вечному лету, внетерриториальной идиллии, наполненной одами к радости и прочей поп-культурной амброзией. Ха-ха, конечно, они остались собой, стали даже откровеннее: Фрейзер от полувыдуманного языка пришла к чётким текстам и сердцу нараспашку.
Вот, например, Half-Gifts — песня, от музыки в которой светло, но от слов одно расстройство кругами по комнате. Недавно Cocteau Twins выложили в высоком разрешении сдвоенный клип на акустические версии её и Rilkean Heart; последняя посвящена вскоре умершему Джеффу Бакли, с которым у Фрейзер недолгое время был роман. И так, знаете ли, щемяще это всё — даже совсем уж фотобанковый монтаж погоды не портит. А погода тут замечательная — те самые улыбки, безмятежные, пусть уже и прощальные.
Pulp — More (2025)
Кажется, первый за 23 года альбом группы законодателей высокой британской моды только и создан ради напоминания, что её основатель почти полвека (!) в музыке: аранжировочно More будто начинает с того места, где никакой славы ещё не было, и только-только вышел альбом Freaks (тот же сдержанный неоклассицизм без каких-либо аномалий с эксцессами — и средний, в положительном смысле, сонграйтинг). Сюжет одной из первых песен с More как раз и переносит нас в близкую истокам эпоху, 1985 год. В этот раз реконструкция сама по себе не подразумевает озарения внутри — ну, дык и Джарвис Кокер был всегда скорее отменным декоратором, чем рассказчиком; не стихоплётом (в книге со своими текстами сам признаётся, что не считает их поэзией), но филигранным профи именно в жанре песни.
Есть, конечно, и пара моментов в духе «как же он чувствует»: образцовое (и это не фигура речи: каноны жанра соблюдены) диско Got To Have Love слушатели уже отмечали — а вторую по силе такую штуку я ожидал после концертного дебюта от Background Noise, сильного заявления об отношениях как череде воспоминаний, растворяющихся во времени, но достаточно назойливых, чтобы всякий раз продолжать. Правда, до студии песня доехала излишне сентиментальной даже по меркам этого размеренного альбома — зато сюрприз пришёл откуда не ждали: в Slow Jam Джарво на пять минут вдруг возникает в такой форме, что этот номер запросто от него и в 1990-х, и в 2000-х воображаешь — как встарь, он управляется с зыбкой гранью между понятиями любви и секса, попыткой придать прозаичным постельным передвижениям уровень религиозного экстаза. Под конец уже по привычке думаешь — а не переборщит ли сейчас? Но нет, знакомо мнётся фонемами, изворачивается, стонет — и неспешно уходит в закат.
Если я усну, проснусь через сто лет и меня спросят, чем занята музыкальная журналистика, я отвечу: опять вынуждена обсуждать Бонд с кнопкой. А пока займусь критикой критики, в том числе своей.
Спустя неделю Пётр куда смелее меня рассудил — и что в новых добрых действительно нет доброты, и про консервативный цайтгайст, и так далее. Вчера вечером перетрудился и зачем-то вместо отдыха затеял подхватить за ним рассуждения, поизучать феномен артиста — но быстро понял, что занимаюсь какой-то смертной тоской. Ну да, песенный рёв о духе времени; ну да, социологически любопытно. Потом понял, что не слышу в Бонде с кнопкой ничего для себя. А для человека, который про себя мнит, что тектонические процессы в социуме понимает или хотя бы пытается, не иметь мнения по такому вопросу — будто смертный грех. Появился на виду артист с ответом на некий запрос публики, которую год назад бы причислили к нишевой, давно такого не было. Но что, если поговорить не о том, что не так с артистом (с ним-то, вероятно, всё так) — а что такого с запросом.
Отмотаем мою жизнь на пару лет назад. Когда после долгих отрицаний сказал себе, что при взгляде на андерграундную сцену чувствую нечто отличное от остальных, настроение моё ухудшилось. В какой-то момент стало тоскливо от мёртвых лиц на концертах, приходящих туда, чтобы прийти: исполнитель или группа — будто абстрактная танцовщица, воспринимаемая глазами выбранного ею бизнеса и его клиентуры как объект. Я думал, что в таком восприятии есть mea culpa (лат. моя вина) — теперь же понимаю, что правы и они, а в чём-то прав (пусть даже слишком утопичен, но точно не одинок) и я.
В моей голове ну ваще всё видится по-другому. Я не про недостаток абстрактного «интеллектуального уровня публики»: люди приходят выпить в баре, поболтать в курилке после работы и собираются именно что расслабиться, а тут душный репортёр от них понимания контекста хочет; ну, нет же: дело невозбранное, просто почему мы тогда ожидаем от самих себя голосования сердцем, а не рублём и очередным клеванием на предложку?
Как бы ни застилала глаза моя зевота, предположения, что-де у Бонда всё сконструировано, чтобы «понравиться Басте/взяли в рекламу/на рилзы разошлось» кажутся донельзя смешными. Да, наверняка есть люди, которые именно так и выстраивают свою стратегию: выстрелить в чьё-надо-сердечко, поднять бабла — но уже появились и те, кто просто выбирает определённые звуки, интонации, маркетинг-методы просто потому, что они работают. Дуэты с соседями по сцене тоже идут в плюс — скорее как накопительный эффект перед самостоятельным хитом, но всё же. Если так можно быть услышанным — действуем. Это уже скорее ремесленничество, а не хайпожорство.
Другое дело вот что: если что-то работает, это не исключает ситуации, что кому-то метод не подходит. Но лезут ведь артисты в игольное ушко, а слушатели из кожи — и реакции многих из них иллюстрируют нытье покойного Фишера про капиталистический реализм. Я задаюсь вопросами другого уровня: например, почему журналисты и ютуб-просветители не могут вдохновить быть артистами, а вдохновляют продолжать быть зрителями во имя Её величество Насмотренности. Сама по себе Насмотренность поможет назначить свиданку, опрокинуть пивка, отточить мелкую моторику на штамповке лайков, прокачаться в культурной археологии. Не претензия, а просто вопрос: зачем страдать-то тогда, дорогой скептик из комментариев, что всё идёт не так?
Происходящее кажется справедливым. Кто успел, почувствовал запрос, не заморачиваясь, что он скользкий — тот в моменте и победил. (Для остальных — вечная очередь Храма Андеграунда, или как там назвал мне свою деятельность в обсуждении коллега, обосновывая, что выхлоп всегда будет только для посвящённых.) Кто понимает, что времена требуют осторожности — ждёт времён почище, аккуратно ходит или пропускает ход. Ну правда, а вдруг — хотя как показывает смерть того же Фишера, это дотерпеть ещё нужно. Славен тот, кто сможет, поскольку выдержка — хорошая инвестиция, даже когда есть основанья полагать, что вечерний шандарах погубит утреннюю надежду.
*
Воскресный выход Нелюдимки с прискорбием отменился, поэтому в формате дайджеста делиться осталось нечем — расскажу о заинтересовавших меня концертах недели отдельными постами. Начну с текста к первому за четверть века выступлению группы «Неоретро» — да, дорогие шарящие товарищи, это не сон. Остальные товарищи — вы счастливцы; возможно, вам предстоит приятное знакомство.
Карельская Костомукша (судя по впечатлениям от уроженцев) — скорее город-сказка, чем город-мечта: построен финнами, но от ореола депрессивности это его, кажется, не избавило. За глаза не стану рассуждать, европейского ли толка упадок или российского; глубинка она и за бугром глубинка — вспомним Манчестер семидесятых. Соответственно, и музыка в таких условиях получается глубочайшая — хотя, в отличие от вышеприведённого британского примера, возникает преступно редко.
В Костомукше родился основатель, идеолог — и, как я понимаю, единственный постоянный участник группы «Неоретро» Артур Ефремов. Когда-то музыкантов с ним было даже около пяти — представляю, что математическая вероятность собрать столько людей под столь диковинную крышу небольшая, но 1980-е были годами облегчённых горизонтальных связей. Спустя десятилетие маэстро Кушнир увековечил одну из записей «Неоретро» в своей книге «Сто магнитоальбомов советского рока» — но и после её выхода многие герои издания были не то что прокляты или забыты, а попросту малоизвестны. Название книги будто вышло палкой в колёса — заблудший читатель едва ли был в восторге, когда под обложкой рока (с его уже устоявшейся грубой семантикой) со страниц проповедовали нью-вейв, к тому же в случае Ефремова не слишком догматичный, с ориентацией скорее на музыкальный образ и средства его создания, чем на чей-то конкретный звук. Да и попробуй найди ещё — курьёзы о том, как люди годами тщетно ходили по музмагазам, выпрашивая диковинные названия, сейчас воспринимаются с сочувствием.
В 2000-е годы многим из нас провели Интернет, но никакого «Неоретро» на свете уже не было: последняя запись под названием «Оркестровые манёвры» — с экивоком одноимённым бритишам, но уже вконец непонятной наблюдателю внутренней структурой — вышла в 2002 году, на том жизнь группы и закончилась. Ефремов не ушёл из творческих натур: параллельно с деятельностью группы занимался, к примеру, видеомонтажом, а с музыкой и позже периодически возникал на локальной сцене Карелии с локальными же затеями. Записи «Неоретро» потихоньку стали проникать в отдельные слушательские сознания — я, к примеру, узнал о существовании проекта от Ивана Лужкова, примерно в той же степени, что и «Неоретро», непонятого музыканта, но уже моего поколения (на одну из песен у него есть гипнотический кавер, который меня и зацепил).
Самому же Ефремову опыт взаимодействия с видео помог сделать себе имя не только на слух горстки искушённых, но и натурально в их же глазах: арт-колледжей на земле российской как нет, так и не было, поэтому тут тоже на голом энтузиазме — выглядят клипы с его участием так, будто фронтмен прошёл ускоренный курс изящных искусств на региональном ТВ.
Для оценки масштаба можно посмотреть клип на «Балладу о Розовой маме» — длинноватую по части текста, но вызывающую священный ужас по части сторителлинга песню о безвыходности женщин и ненависти социально воспитанных определённым образом мужчин; короче, праздник неполной семьи с бесконечным — и несчастным — концом. Но сюда лучше выставлю съёмку ТВ-концерта «Неоретро», сделанную позже, в середине 1990-х: если ничего не путаю, балахоны на музыкантах сшиты самим Ефремовым, оцените.
А уже в этот четверг состоится первый за 20 с лишним лет концерт «Неоретро», и даже не в Карелии, а в пределах досягаемости жаждущих — в Санкт-Петербурге. Наверняка без костюмов, но со старым репертуаром в освежённом звуке. Из современниц и современников своими сетами поддержат «Ладья» (Женя, Энеки, большое вам с кисточкой!) и Денис Третьяков из «Церкви детства» (отвечающий, кажется, за немного чужеродные в такой компании — но логически объяснимые — Рюмочная Зюзино-вайбы).
Весна окончена, переходим в лето.
Спасибо, что читаете и подбадриваете. Постмузыка воскресает — и намерена ехать дальше. Из прям намеченного в июне выйдет обещанный пост о Брайане Ферри (как раз на днях будет юбилейный повод) и серия заметок о российской музыке 2010-х (говорят, ностальгия как раз доскакала к прошлому десятилетию, но у меня тут свои резоны). Про новые альбомы и даже концерты тоже что-то будет.
Радостно, что душевная стабильность теряется всё реже; с финансовой — чуть сложнее. Всем нелегко, и я сам предпринимаю усилия выплыть — но прямо сейчас буксую до неприличия. Как заглохшая машина на обочине, в одного не толкнёшь.
Так что абсолютно ненадолго — ну, положим, до завтра — выставляю номерок, по которому можно облегчить участь писаки и его писаний (2202205628966415, Антон А.).
До скорого!
Настрой с утра какой-то очень тухлый — даже то, что без труда могу определить причину и с собой поладить, утешает не слишком. Говорят, можно вспомнить, что кому-то сейчас намного хуже — но это, ясное дело, не очень работает; эффективней обратиться к истории человека, который более-менее тебе созвучен и кого можешь из низин своей бездны понять.
Юрий Юрич на своём канале очень кстати напомнил о судьбе Наталии Медведевой; от появления на обложке альбома группы The Cars и жизни с Лимоновым до ухода из этого мира в 44 года — судьба завораживающая, особенно если учесть, что упомянутые мной азбучные факты вообще не отражают ни величия, ни трагедии Н. М.. Певица, писательница, селф-мейд-вуман с умением точно отфиксировать приметы лихого времени — и жертва его же главных пагуб.
Больше коллизий и персонажей, рассказывающих её историю, можно найти в документалке Первого канала двадцатилетней давности; насчёт видео согласен с Юрием — умели же, могли. Док держит максимально тактичную, насколько это возможно для здешнего ТВ-формата, интонацию (тогда такое, конечно, было куда проще — но всё равно отдельной строкой отметим); даже Алла Борисна, начиная делиться очевидно баечного толка воспоминанием про свой первый разговор с Медведевой, вдруг осекается, не решаясь додумывать то, чего не помнит. Раз даже после смерти Медведевой авторитеты держатся по струнке — очевидно, что при жизни она фактом своего бытования их завораживала. Ну, или я нагнетаю — но сильнющая ведь была женщина, правда; та же Пугачёва сознаётся, что видит в Медведевой свою скрытую от глаз вторую сторону — и это при сопоставлении как-то, что ли, на глубинном уровне чувствуется. Сойтись столь тонко отражающие друг друга дивы вдолгую не могли — но сожалеть об этом трудно. Медведева всю жизнь пыталась отстоять свою самость, но в ней искали похожесть — и, довольствуясь промежуточными выводами своих поисков, оставляли в покое. А покоя ей не было.
На фоне разных нервяков, по привычке низводимых в голове до уровня рутины, по-настоящему шокируют лишь наглухо прозаические новости. Первое место группы «Бонд с кнопкой» в песенном чарте Яндекс-музыки — что такого, казалось бы? А вот гремит, весь музыкальный телеграм написал — поэтому без лишних предисловий, пять быстрых мыслей:
1. Создатель «Бонда» Илья Золотухин упустил момент, когда не поздно было поменять название проекта. Я воображаю себя на схожем месте (зачем?!) — и понимаю, что если бы я однажды утром прославился, от балды взятое название меня бы круглосуточно напрягало: а вдруг ночью в дверь постучит какая-нибудь Мизюлина и придётся прямо в пижаме ехать в извинительный тур за пропаганду табачных изделий (зло-зло-зло)? Ещё осенью подумалось, что благочестие плоховато сочетается с таким неймингом.
2. С ярлыком «новые добрые» в отношении Ильи и других исполнителей не согласен категорически: если человек не может дать тебе сдачи, это ничего не говорит о степени его добродетели. Переплавили досаду, обиду, грусть во что-то по форме более мягкое, чем голый хрип или крик — это да, бесспорно (хотя голос у Золотухина, к слову, весьма и весьма зычный). Сила, которая считает себя добром, давно уже обзавелась кулаками и желает «добра» себе и только себе — а эти хрупкие люди попросту хотят выжить в пугающем их мире, и слушатель находит в этом желании созвучность. Спектр такого желания весьма широк: один из авторов находит утешение в литературщине (Мозжухин), другая — в эстетике тёплого пледа (Рушана), третий — в придании видимому вокруг себя элемента соборности (как раз Золотухин). Впрочем, я не первый день писака: знаю, что если есть что-то, надо чем-то его назвать, отказавшись считаться с нюансами. Я бы, конечно, никого никак не называл, но это исключительно мой выбор, коллег не осуждаю.
3. Справедливо отметить, что подобную горькую интонацию, попытку свыкнуться с сожалением и безнадёгой («русской тоской»), перевести её в возвышенное измерение, уже приходилось слышать, допустим, у «Синекдохи Монток» в 2010-е — но Савва Розанов разговаривал с узкой аудиторией, сыпал лексическими приёмами чуть ли не Серебряного века, а теперь почти то же самое делается в форме если не чартовой, то уже вполне доступной, резче считываемой на уровне ощущения. Вот и люди в одной комнате с Бастой подмечают, что песне под названием «Кухни» благодаря возможностям стереопанорамы удаётся нести в себе вайб именно что кухонный. Довериться такой оценке спекулятивно — но, если вдруг так, последним, кто обладал схожей по проникновению в эпицентр быта доходчивостью записей (правда, вынужденно), был человек по фамилии Башлачёв.
4. Я пока не слышал тот самый трек Бонда с кнопкой, который сорвал банк — но после прошлогодней песни «Свои» чувствовал себя персонажем сценки питерской команды КВН про хор клаустрофобов. Я, наверное, безнадёжно одинокий человек — от напористого «свои, свои, везде свои» у меня внутри запускается механизм дереализации, перестаю чувствовать самого себя. Но это уместно нынешнему времени — фокусы имени того же Башлачёва, когда посреди заведённого хоровода тебе не весело, а больше стрёмно или страшно. И деться некуда, да и незачем: цитируя другого автора, это твоя Родина, сынок.
5. Сравнивать — тоже по части необязательных обобщений. Забудьте, что я говорил вам про Башлачёва — а я забуду, что думал о группе даже не Arcade Fire, а 16 Horsepower. Та же тяга к рокешной истошности через народность, только в России. Опять же, если всё-таки принять на веру такую аналогию — я лучше подожду, пока у Ильи после его 16 Horsepower родится его личный Wovenhand, чтобы с громкими гитарами и под вскинутые в небо руки, без всякой позы.
В эти выходные упиваюсь довольно неожиданной по меркам моих интересов парой альбомов 1997 года — Pop группы U2 и Urban Hymns группы The Verve. За прежнюю жизнь обоим я суммарно уделил минут, может быть, пятнадцать; если с Боно всё понятно, то Ричард Эшкрофт и его сонграйтинг — объекты для изучения нестандартные: их вполне можно любить, даже избегая нечаянного столкновения c краеугольным камнем дискографии; начинал я знакомство с музыкой The Verve в момент, когда они воссоединились, с четвёртого альбома и его странно-напористой звуковой тянучки, которая своими длиннотами в сочетании с типично-бритишской хрипотцой нешуточно затягивала; в шестнадцать лет мне было совершенно непонятно, что это вообще такое, но в то же время на удивление не скучно. Очень быстро я, конечно, узнал про шугейз и (нео)психоделическую музыку — и стало, с одной стороны, всё ясно, а с другой стороны, стало не до The Verve. При попытках продраться сквозь наречённый главным их альбом первая песня оттуда воспринималась долго запрягающей и бесцеремонно едущей на знаменитом струнном сегменте, поэтому на второй трек моего терпения попросту не хватало. Ох уж эта неосмотрительная гордыня: знал бы я тогда, насколько Sonnet укладывается в жанр молитвенной поп-песни, который засел во мне с детства как золотой стандарт для неприкаянной души. Мурчащее «my loooord» от Эшкрофта теперь пристроилось где-то под боком более знаменитого хита, в котором Майкл Стайп терял свои богоискательские корни (и в небо, соответственно, тоже улетал).
Уже в возрасте, неприлично позднем для таких открытий, я вычитал у @nepopsa_ru (в соответствующем выпуске «Обратной стороны») про ранние вёрвовские записи, послушал их, от контраста совершеннейше ахнул, а потом подумал, что происходящее совершенно логично: вспомните ранних Blur, тоже ведь пытались поначалу выехать на комплитли дифферент классе. Но следом я послушал альбом 1995 года A Northern Soul, и с ним опять пришёл черёд удивляться: на On Your Own Эшкрофт, кажется, беззастенчиво подхватывает зачин у Алекса Чилтона. Короче, что ни альбом, то либо такая бесконечная шутка очередного поехавшего, либо эталонный учебник по сонграйтингу, охватывающий максимально возможный диапазон наглядных примеров. В этом смысле, конечно, The Verve прутся в самом хвосте бритпоп-первоапостолов: скорее, повнимательнее присмотревшись, Лиама Галлахера от Леннона сможешь отличить, чем ответить на вопрос, ху из мистер Эшкрофт. Да и не надо. В крайнем случае, всегда можно узнать экспертное мнение.
(А что до ютушного Pop — впервые послушал его всерьёз и пришёл к неожиданному по своим меркам подозрению: Боно того исторического момента — это человек с вокалом Тома Йорка, который возомнил себя Миком Джаггером. Смесь гремучая и ни разу не долгоиграющая, но от аналогии забавно: связка из Discothèque и Do You Feel Loved очень комично слушается, если держать вышеозвученное сравнение в голове.)
