1823
Стихи и переводы Артема Серебренникова. Старинная поэзия Европы и Америки, цикл собственных сонетов и многое другое. Переводы публикуются вместе с оригиналом.
Кунсткамера, 1718
Зовусь я монструм, чудище, урод.
Зародыш тлена и детёныш праха,
Я прожил пять минут — почти не в счёт,
Над жизнью пролетел я, словно птаха.
Три у глаза у меня, щербатый рот,
Я предназначен для внушенья страха,
Мой дом — на полке; там со мною крот,
Лангуста, панголин и черепаха.
Я не один оживший препарат,
Мне чудится — сквозь банку говорят
Со мною заспиртованные люди…
Я отбыл службу в Лейдене свою,
В Гиперборее нынче я стою,
Свидетельствуя всем о Божьем чуде.
Николай Павлович, 1859
В Варшаве гул, немотствует Петрополь;
Не слышать больше нам твоих шагов,
Нет поступи гвардейских сапогов,
Молчит и Петропавловский некрополь.
Скажи нам, повелитель: не Европа ль
У киммерийских гибла берегов,
Не кости ли бесчисленных врагов
Им устилали путь на Севастополь?..
Столичный град немотствует... Но вот
Галл Монферран, остзейский немец Клодт
Отныне в дар тебе вручают время.
Скачи в густой гиперборейской мгле
Наперекор презренью и хуле,
О самодержец в лейб-гвардейском шлеме!
АРТЁМ СЕРЕБРЕННИКОВ — Из цикла «Гиперборейские сонеты». "Новый мир", 2023, № 3: http://new.nm1925.ru/articles/2023/03-2023/iz-tsikla-giperboreyskie-sonety-/
Этьен Павийон (1632 - 1705)
Étienne Pavillon
Чудеса духа человеческого
Порфиру для царей добыть из червецов,
Создать на полотне мир красочных созвучий,
Бег времени прервать и миг поймать летучий,
На хартиях писать звучанье голосов,
Недвижной бронзы плоть зажечь душой кипучей,
Из лютни звон извлечь движением перстов,
Чудовищ приручить, бродящих средь лесов,
Поджечь лучом зеркал чудесный град плавучий,
Из малых атомов вселенную сплести,
Всем звездам в небесах исправный счет вести,
Искусством химии пересоздать светила,
Обследовать весь мир, смирить стихию вод
И самый ад пленить магическою силой
Стремится человек, и к этому придет.
Prodiges de l'esprit humain
Tirer du ver l'éclat et l'ornement des rois,
Rendre par les couleurs une toile parlante,
Emprisonner le temps dans sa course volante,
Graver sur le papier l'image de la voix ;
Donner aux corps de bronze une âme foudroyante,
Sur les cordes d'un luth faire parler les doigts
Savoir apprivoiser jusqu'aux monstres des bois,
Brûler avec un verre une ville flottante ;
Fabriquer l'univers d'atomes assemblés,
Lire du firmament les chiffres étoilés,
Faire un nouveau soleil dans le monde chimique ;
Dompter l'orgueil des flots, et pénétrer partout,
Assujettir l'enfer dans un cercle magique,
C'est ce qu'entreprend l'homme, et dont il vient à bout.
Томас Рассел / Thomas Russell (1762 – 1788)
***
Покинув, Оксфорд, мирный берег твой,
Без куполов скучаю именитых
И стен готических, плющом увитых,
Клуатров, башен старины седой;
Без хартий, полных Мудрости святой,
Без колокольных звонов, иль разлитых
Задумчиво, иль резвых, деловитых,
Иль в поздний час играющих отбой;
А больше – без прогулок молчаливых,
Раздумий, что дарил мне лунный свет,
Речных сестер*, прохлад в прибрежных ивах,
Что шепчутся и ветру шлют привет,
И больше всех – друзей моих шумливых
И наших полных радости бесед.
*Реки Исис и Червелл, притоки Темзы, на чьих берегах располагается Оксфорд.
Oxford, since late I left thy peaceful shore,
Much I regret thy domes with turrets crown'd,
Thy crested walls with twining ivy bound,
Thy Gothic fanes, dim isles, and cloysters hoar,
And treasur'd rolls of Wisdom's ancient lore;
Nor less thy varying bells, which hourly sound
In pensive chime, or ring in lively round,
Or toll in the slow Curfeu's solemn roar;
Much too thy moonlight walks, and musings grave
Mid silent shades of high-embowering trees,
And much thy Sister-Streams, whose willows wave
In whispering cadence to the evening breeze;
But most those Friends, whose much-lov'd converse gave
Thy gentle charms a tenfold power to please.
ОДИССЕЙ В КИММЕРИИ, 1200 ДО Р.Х.
ἀλλ᾽ ἐπὶ νὺξ ὀλοὴ τέταται δειλοῖσι βροτοῖσι
Туда идем, к закатам темных дней
Во сретенье тоскующих теней.
— На берегах пустынных и бессчастных
Нигде не виден Фаэтона свет,
Но в нашем мире места лучше нет
Для возлияний — верю, не напрасных.
Зову я племя призраков ужасных,
Зову теней минувших дней и лет.
Какой вы подадите мне совет
В бесчисленных скитаниях опасных?
— Коль ты, живущий, ищешь панацей
От лживых и погибельных Цирцей,
От всяких прочих жизненных коллизий,
Смири гордыню и богов моли,
И прорастет в земле твоей Элизий,
Где лотос, асфодель, трава моли.
Томас Уортон / Thomas Warton (1728 – 1790)
На круглый стол короля Артура в Уинчестере
Там, где норманнский замок гордый свод
Подъемлет ввысь над ровом травянистым,
Где мох покров обломкам дал кремнистым,
Где в наготе руина восстает, –
Там древней памяти висит оплот –
Стол ветхого Артура. Неким бриттом
Нанесены на круге знаменитом
Прозванья тех, чья слава все живет.
Пусть песней колдовской друидов племя
Стол возвело средь этих древних стен –
Возмездие творит волшебник Время
И медленно стирает след письмен,
Но Спенсер рыцарей воспел в поэме –
И впредь им жить, забыв про смерть и тлен.
On King Arthur's Round Table at Winchester
Where Venta's Norman castle still uprears
Its rafter'd hall, that o'er the grassy foss,
And scatter'd flinty fragments clad in moss,
On yonder steep in naked state appears;
High-hung remains, the pride of war-like years,
Old Arthur's board: on the capacious round
Some British pen has sketch'd the names renown'd,
In marks obscure, of his immortal peers.
Though join'd by magic skill, with many a rhyme,
The Druid frame, unhonour'd, falls a prey
To the slow vengeance of the wizard Time,
And fade the British characters away;
Yet Spenser's page, that chants in verse sublime
Those chiefs, shall live, unconscious of decay.
Сэр Томас Сеймур (ок. 1508 – 1549)
Sir Thomas Seymour
Выдающийся государственный деятель эпохи Тюдоров, адмирал и дипломат. Обвинен в покушении на малолетнего короля Эдуарда VI и заговоре с целью захвата власти, обезглавлен в Тауэре 20 марта 1549 г.
***
Избрать: король
Иль Иисус –
Опасна роль,
Тяжел искус.
Наш полон век
Забот, невзгод,
Быстрее рек
Он прочь течет…
Но хочет Бог
Меня взыскать,
Чтоб я не смог
Его предать,
От бед Он нас
Всегда берёг,
И в нужный час
Предостерег.
Смерть, рви мне плоть,
Скорей приди,
Ведь Царь-Господь
Ждет впереди;
От Бога царь
Придет иной
Царить, как встарь
Премудрый Ной.
Я плоть свою
Спешу отдать
За жизнь в раю
И благодать.
***
Forgetting God
To love a king
Hath been my rod
Or else nothing,
In this frail life,
Being a blast
Of care and strife
Till it be past.
Yet God did call
Me in my pride,
Lest I should fall
And from Him slide.
For whom loves He
And not correct,
That they may be
Of His elect?
Then, Death, haste thee.
Thou shalt me gain
Immortally
With Him to reign;
Who send the king
Like years as Noye
In governing
His realm in joy;
And after this
Frail life, such grace
As in His bliss
I may have place.
Сароджини Найду (1879 — 1949)
На базарах Хайдарабада
— Что вы, купцы, продаете?
— Деньги щедрее мечи!
Алого шелка тюрбаны,
Халаты пурпурной парчи,
Зеркальца с ручкой янтарной,
В бархатных ножнах мечи.
— Что на весах, о торговцы?
— Шафран, чечевица и рис.
— Что у вас в ступках, девицы?
— Пряность, сантал и анис.
— Что там разносчики носят?
— Нарды, чтоб вы развлеклись.
— Что там у вас, ювелиры?
— Вдоволь браслетов, оков,
Колечек для лап голубиных,
Для бубенцов — язычков,
Есть пояса для плясуний,
Ножны для царских клинков.
— Что у вас, плодоторговцы?
— Слива, гранат и нектар.
— Что там звучит, музыканты?
— Саранг, барабан и ситар.
— Что вы творите, факиры?
— Вечность заклятий и чар.
— Что вы, цветочницы, ткете
Из лазурных и алых цветов?
— Гирлянды для брачного ложа,
Узоры для брачных венцов,
Саваны лотосов белых,
Чтоб сладок был сон мертвецов.
Sarojini Naidu
In The Bazaars of Hyderabad
What do you sell, O ye merchants?
Richly your wares are displayed.
Turbans of crimson and silver,
Tunics of purple brocade,
Mirrors with panels of amber,
Daggers with handles of jade.
What do you weigh, O ye vendors?
Saffron, lentil, and rice.
What do you grind, O ye maidens?
Sandalwood, henna, and spice.
What do you call, O ye pedlars?
Chessmen and ivory dice.
What do you make, O ye goldsmiths?
Wristlet and anklet and ring,
Bells for the feet of blue pigeons,
Frail as a dragon - fly's wing,
Girdles of gold for the dancers,
Scabbards of gold for the kings.
What do you cry, O ye Fruit merchants?
Citron, pomegranate and plum.
What do you play, O ye musicians?
Sitar, Sarangi and drum.
What do you chant, O ye magicians?
Spells for the eons to come.
What do you weave, O ye flower-girls?
With tassels of azure and red?
Crowns for the brow of a bridegroom,
Chaplets to garland his bed,
Sheets of white blossoms new-garnered
To perfume the sleep of the dead.
Джон Китс (1795 – 1821)
Впервые заглянув в Гомера, переведенного Чепменом
В златых пределах, скрывшихся от глаз,
Блуждал я, видел царства, города,
И острова заката, где всегда
Дань Аполлону щедрая лилась.
Есть край обширный, слышал я не раз,
Гомер царит в нем многие года;
Я думал – не бывать там никогда,
Но Чепмена раздался ясный глас,
И стал я словно некий астроном,
Планету уловивший в кругозор,
Иль как взиравший бдительным орлом
На Тихий океан конкистадор,
Средь воинов в смятении немом
Стояв на вышине Дарьенских гор.
(М.Л. Гаспаров советовал исправлять ошибки автора, поскольку переводчик все равно привнесет своих собственных. Знаменитая ошибка Китса – в том, что он спутал Кортеса с Нуньесом де Бальбоа, на что ему пеняли еще первые читатели великого сонета (но тщетно – «противоречий очень много, но их исправить не хочу»). Пытаясь примирить авторскую волю с исторической правдой, аз грешный и соорудил этот, наверное, надцатый уже по счету перевод)
John Keats (1795 – 1821)
On First Looking into Chapman's Homer
Much have I travell'd in the realms of gold,
And many goodly states and kingdoms seen;
Round many western islands have I been
Which bards in fealty to Apollo hold.
Oft of one wide expanse had I been told
That deep-brow'd Homer ruled as his demesne;
Yet did I never breathe its pure serene
Till I heard Chapman speak out loud and bold:
Then felt I like some watcher of the skies
When a new planet swims into his ken;
Or like stout Cortez when with eagle eyes
He stared at the Pacific—and all his men
Look'd at each other with a wild surmise—
Silent, upon a peak in Darien.
Эндрю Марвелл (1621 – 1678)
Andrew Marvell
К своей стеснительной возлюбленной
Будь нам подвластны белый свет и время –
Была б твоя стеснительность не в бремя.
Сидели б мы и думали беспечно,
Как страстью день наполнить бесконечный.
Сидела б ты у Ганга, где рубин
Обилует, а я б скучал один
У Хамбера. Любовные мечты
Взлелею до потопа, ну а ты
Из века в век отказывай смелее,
Пока Христа не примут иудеи!
Ростки любви неспешно бы росли
Обширнее, чем царства всей земли.
Сто лет, не меньше, у меня б ушло,
Чтоб петь твои глаза, твое чело,
Две сотни посвящу твоим грудям,
А прочему сто тысяч лет отдам,
Малейшей части тела – целый век,
Чтоб должную хвалу я ей изрек,
Пусть вечность сердце дамы восхвалит –
Тебе заслуга, мне же честь велит.
Но слышу я, как за спиною мчится
На крыльях Время в быстрой колеснице;
Лежит и пред тобой, и предо мной
Пустыней вековечной свет иной.
В гробнице будет облик твой сокрыт,
Напев мой гулкий там не зазвучит,
Хранимой же невинности твоей
Стать суждено питаньем для червей,
И прахом честь нелепая пойдет,
И страсть, как дым, бесследно пропадет.
В гробу – уединение, тишина,
Но там любовь едва ль кому нужна.
Итак, пока цвет жизни молодой
Тебя свежит, как утренней росой,
Пока полна желанием душа,
Из каждой пóры пламенем дыша,
Пока возможно – что ж, давай резвиться:
В любви подобны станем хищной птице,
Стремительно отправим Время в пасть,
Чтоб не терпеть медлительную власть.
Мы воедино нашу мощь сплетем,
И страсть скатаем мы в единый ком,
И протолкнем услады, вопия,
Через стальные двери Бытия.
Не остановим солнца мы с тобой,
Зато его мы пустим в бег лихой!
To His Coy Mistress
Had we but world enough, and time,
This coyness, Lady, were no crime.
We would sit down and think which way
To walk and pass our long love’s day.
Thou by the Indian Ganges’ side
Shouldst rubies find: I by the tide
Of Humber would complain. I would
Love you ten years before the Flood,
And you should, if you please, refuse
Till the conversion of the Jews.
My vegetable love should grow
Vaster than empires, and more slow;
An hundred years should go to praise
Thine eyes and on thy forehead gaze;
Two hundred to adore each breast;
But thirty thousand to the rest;
An age at least to every part,
And the last age should show your heart;
For, Lady, you deserve this state,
Nor would I love at lower rate.
But at my back I always hear
Time’s wingèd chariot hurrying near;
And yonder all before us lie
Deserts of vast eternity.
Thy beauty shall no more be found,
Nor, in thy marble vault, shall sound
My echoing song: then worms shall try
That long preserved virginity,
And your quaint honour turn to dust,
And into ashes all my lust:
The grave’s a fine and private place,
But none, I think, do there embrace.
Now therefore, while the youthful hue
Sits on thy skin like morning dew,
And while thy willing soul transpires
At every pore with instant fires,
Now let us sport us while we may,
And now, like amorous birds of prey,
Rather at once our time devour
Than languish in his slow-chapt power.
Let us roll all our strength and all
Our sweetness up into one ball,
And tear our pleasures with rough strife
Thorough the iron gates of life:
Thus, though we cannot make our sun
Stand still, yet we will make him run.
Альфред Теннисон (1809 – 1892)
Alfred Tennyson
Кракен
Там, где не слышен океанский гром,
Где пропасть ада под водой лежит,
Там древним, черным, бестревожным сном
Спит Кракен; и малейший свет бежит
От сумрачных телес; кругом растет
Лес губок вековечной вышины,
И в чахлом, тусклом свете там видны
Покинувшие свой чудесный грот
Полипы – их не счесть, не обозреть –
Что щупальцем колеблют водный сон.
Он спал столетья, будет спать и впредь,
Кормясь подводным червием; когда
Вскипят моря в час Страшного суда –
Являясь ангелам и людям, он,
Возрокотав, всплывет со дна, чтоб умереть.
The Kraken
Below the thunders of the upper deep;
Far far beneath in the abysmal sea,
His ancient, dreamless, uninvaded sleep
The Kraken sleepeth: faintest sunlights flee
About his shadowy sides; above him swell
Huge sponges of millennial growth and height;
And far away into the sickly light,
From many a wondrous grot and secret cell
Unnumber'd and enormous polypi
Winnow with giant arms the slumbering green.
There hath he lain for ages, and will lie
Battening upon huge seaworms in his sleep,
Until the latter fire shall heat the deep;
Then once by man and angels to be seen,
In roaring he shall rise and on the surface die.
Джордж Мередит / George Meredith (1828 – 1909)
Люцифер в звездном свете
Князь Люцифер восстал среди ночи звездной,
Устав царить во тьме; густая мгла
Средь облаков приют ему дала;
Глядит он: грезит грешник ночью поздно.
Но мало жертв его гордыне грозной.
Вот держится он левого крыла –
На Африку титана тень легла,
И вдруг она – над Арктикой морозной.
Почувствовал при воспареньи бес
Боль ран от мятежа во время óно,
Достиг он звезд – где мыслит мозг небес –
Взглянул на них, и вдруг пропал вдали:
Все так же древними путями шли
Войска ненарушимого закона.
Lucifer in Starlight
On a starred night Prince Lucifer uprose.
Tired of his dark dominion swung the fiend
Above the rolling ball in cloud part screened,
Where sinners hugged their spectre of repose.
Poor prey to his hot fit of pride were those.
And now upon his western wing he leaned,
Now his huge bulk o'er Afric's sands careened,
Now the black planet shadowed Arctic snows.
Soaring through wider zones that pricked his scars
With memory of the old revolt from Awe,
He reached a middle height, and at the stars,
Which are the brain of heaven, he looked, and sank.
Around the ancient track marched, rank on rank,
The army of unalterable law.
Джон Скотт из Амвелла / John Scott of Amwell (1730 – 1783)
Сонет к Британии
Британия, мой дом! Грядет беда,
В себя вглядись ты беспристрастным оком:
Над селами простерла длань нужда,
И селянин – в мучении жестоком;
Свободу здесь теснит рабов орда,
Здесь должность покупается оброком,
Сенатором повелевает мзда –
Стенай и плачь перед грядущим роком!
Испанец гордый иль коварный галл
Тебе не столь опасно угрожал;
Не победит тебя союз кровавый
Врагов твоих – ты победишь себя.
Не возносись, могущество любя:
Падет свобода – и падет держава.
Sonnet to Britannia
Renown'd Britannia! lov'd parental land,
Regard thy welfare with a watchful eye;
Whene'er the weight of Want's afflicting hand
Wakes o'er thy vales the Poor's persuasive cry:
When Slaves in office Freemen's rights withstand,
When Wealth enormous sets th' Oppressor high,
And Bribes thy ductile Senators command;
Then mourn, for then thy Fate approacheth nigh.
Not from perfidious Gaul, or haughty Spain,
Nor all the neighbouring nations of the main,
Tho' leagu'd in war tremendous round thy shore,
But from thyself, thy Ruin must proceed;
Nor boast thy Power, for know it is decreed,
Thy Freedom gone, thy Power shall be no more.
Пьер д’Альи (1351 – 1420)
Тиран
Один я знаю замок у обрыва,
Где воет вихрь и воды упадают;
Я видел там тирана: он спесиво
В своей роскошной зале восседает,
Ему за пиром челядь угождает,
Исполненная злобы и измены,
Ее корыстолюбие снедает,
Любовь и благость для нее презренны.
Здесь вина изобильны и отменны;
Изрядно рыбы, много мяса, дичи;
Похлебки и подливы несравненны;
Бессчетно блюд во множестве различий;
Чревоугодие в людском обличье
Здесь ищет, как побольше усластиться
И брюху, как котомке ростовщичьей,
Грузнее и обширнее набиться.
Сей куль с дерьмом, смердящая гробница,
Сей винный склеп, сия могила жира
Обилью своему не веселится,
Он мнит безвкусным угощенье пира,
Ему противны танец, песня, лира,
Есть у него одно лишь развлеченье –
Он думает о покореньи мира
И только в том находит облегченье.
Алчбой терзаясь, терпит он мученья,
Ему повсюду мнится соглядатай;
Душа его – всех мерзостей стеченье,
Гордыней, гневом, завистью объята.
Уж лучше жизнь прожить, как небогатый,
Но беззаботный селянин Гонтье,
Чем посещать тирановы палаты
И погрязать в придворной суете.
Pierre d'Ailly
La Vie du Tyran
Ung chastel scay, sur roche espoventable,
En lieu venteux et lez eaue perilleuse;
La vy thirant seant a haulte table,
En grant palaise, en sale plantureuse,
Avironne de famille pompeuse,
Plaine de fraude, d'envie, et de murmure,
Vuide de foy, d'amour, de paix joieuse,
Serve et subgitte par convoiteuse ardure.
Vins et viandes avoit il sans mesure,
Chars et poissons, occis en mainte guise,
BrouÀs et saulces de diverse taincture,
Et entremÀs par art fais a devise,
Le mal glouton par tout guette et advise
Pour appetit trouver, et quiert maniere
Comment sa bouche, de lescherie esprise,
Son ventre emplisse com bourse pautonniere.
Mais sac a fiens, pulente cimitiere,
Sepulcre a vin, corps bouffi, crasse pance,
Pour tous ses biens en soy n'a lie chiere.
Car ventre saoul en saveur n'a plaisance.
Ne le delicte ris, jeu, chanson ne dance,
Car tant convoicte, tant quiert et tant desire
Qu'en riens qu'il ait n'a vraye souffisance:
Acquerir veult ou royaume ou empire.
Par avarice sent douloureux martire,
Tra‘son doubte, en nulluy ne se fie,
Cueur a felon, enfle d'orgueil et d'ire,
Triste, pensis, plain de merencolie.
Las! trop mieulx vault de Franc Gontier la vie,
Sobre leese et nette povrete,
Que poursuir par orde gloutonnie
Court de thirant, riche maleurte.
Алонсо де Ледесма (1562 - 1633)
НА КРЕЩЕНИЕ ХРИСТА ИОАННОМ ПРЕДТЕЧЕЙ
Вильянсико
К воде вам приблизиться надо,
Туда, где хрустальный поток, –
Божественный Единорог
Его очистит от яда.
Предатель все отравил –
И кушанье, и питье,
Найдя в нем горе свое –
От них он погибель вкусил.
Влаги испить вам надо,
Там, где хрустальный поток, –
Божественный Единорог
Его очистил от яда.
Любовь, что спасенья ради
Добро отделяет от зла,
Пищи нам припасла,
Дала нам противоядье.
Вас хлеб и воды глоток
Вновь исцелит, поверьте, –
Где было владенье смерти,
Найдете жизни исток.
ALONSO DE LEDESMA (1562 - 1633)
Al bautismo de Cristo por San Juan
Villancico
Al agua podeis llegar
deste Río cristalino,
que el Unicornio divino
la viene a purificar.
Un traidor atosigó
la comida, y la bebida,
pero costóle la vida
pues en comiendo murió.
A beber podeis llegar
deste Río cristalino,
que el Unicornio divino
la vino a purificar.
Como el Amor siempre saca
bien del mal, ha procurado
dejar al hombre un bocado,
que le sirva de triaca.
Así que podeis sanar
con tal agua, y pan divino,
pues donde la muerte vino
la vida vendreis a hallar.
Шарль-Луи Монтескье (1689 – 1755)
Charles-Louis de Montesquieu
Прощание с Генуей в год 1728
Прощай, прибежище Маммоны,
Прощай, бесславный, мерзкий град.
Коль будет небо благосклонно,
Я больше не вернусь назад.
Аристократы и мещане,
Прощайте! Нет у вас услад
Иных, чем золото в кармане;
Я больше не вернусь назад.
Прощайте, пышные чертоги,
Где от мрут от скуки господа.
От вас едва унес я ноги,
Чтоб не вернуться никогда.
Скандалит здесь градоначальник,
За каждой юбкой волочась,
А после плачется, печальник:
«Жаль, что не молод я сейчас».
Здесь у дворян особы вкусы:
Один был гол со всех сторон,
Ему за деньги паж безусый
Сдавал в аренду афедрон.
Я не слыхал правдивей слуха
(Хоть сразу истиной зови):
Мол, мучает его желтуха
От невоздержности в любви.
Но вот попутное теченье
Меня в другой уносит край.
Какое, право, облегченье.
Прощай же, Генуя, прощай!
Adieu, Gênes détestable,
Adieu, séjour de Plutus.
Si le Ciel m’est favorable,
Je ne vous reverrai plus.
Adieu, bourgeois, et noblesse,
Qui n’a pour toutes vertus
Qu’une inutile richesse :
Je ne vous reverrai plus.
Adieu, superbes palais,
Où l’ennui, par préférence,
A choisi sa résidence ;
Je vous quitte pour jamais.
Là le magistrat querelle
Et veut chasser les amants,
Et se plaint que sa chandelle
Brûle depuis trop longtemps.
Le vieux noble, quel délice !
Voit son page à demi nud,
Et jouit d’une avarice
Qui lui fait montrer le cul.
Vous entendez d’un jocrisse
Qui ne dort ni nuit ni jour,
Qu’il a gagné la jaunisse
Par l’excès de son amour.
Mais un vent plus favorable
A mes vœux vient se prêter.
Il n’est rien de comparable
Au plaisir de vous quitter.
В №3 «Нового мира» была опубликована подборка гиперборейских сонетов вашего покорного слуги. Теперь она доступна онлайн. Прошу любить и жаловать!
Читать полностью…
Лазар де Сельв (ок. 1540 – ок. 1623)
На благовестие корабля Святого Петра (Мк. 6: 47-56)
Да, Церковь кораблем не зря наречена:
Бог – кормчий правит им, премудро направляя;
Вот Вера – парус наш, вот Милость – снасть морская;
Надежда якорем нам в тяготах дана.
Матросы-Пастыри без отдыха и сна
Гребут сквозь море – Мир, где шторм ревет, стеная, –
Вихрь Ересей летит, корабль наш сотрясая,
И кажется, что мы достигнем скоро дна.
О истинный Нептун! Молю, Эол предвечный,
Нам ветер слов святых попутный, а не встречный,
Пошли, подъяв Трезуб, что Троицей реком, –
Утишь сей лютый шквал и усмири ненастье,
И приведи корабль в святую гавань счастья,
В Свой благодатный порт, в родимый Божий дом!
Lazare de Selve (ca. 1540 – ca. 1623)
Sur l'Évangile du Navire de Saint Pierre
Ton Église, Seigneur, est le vaisseau sur mer,
Tu es le vrai pilote, et provident et sage ;
La foi en est le mât, charité le cordage,
Et l'ancre un saint espoir, qui nous vient animer.
Les pasteurs, matelots, ne cessent de ramer,
Le monde est cette mer toute enflée d'orage,
Les erreurs sont les vents, la tempête, et la rage,
Et semble qu'elle soit en danger d'abîmer.
Mais toi, ô vrai Neptune, ô tout-puissant Éole,
Avecques le vent fort de ta sainte parole,
Avecques ton trident, la sainte Trinité,
Apaise tous ces flots, et les change en bonace,
Et conduis cette nef à ton havre de grâce,
À ce port bienheureux de ta sainte cité.
Жан де Спонд (1557 - 1595)
Jean de Sponde
Нет жизни от угроз, от битв, от испытаний.
Плоть, падший Ангел, мир – вот кем я осажден;
Низвергнут, сотрясен, коварно обольщен
Я ковами, волной и силой чарований.
От страха, от грозы, от лживых заклинаний
Пошлешь ли мне, Господь, корабль, опору, сон?
Увижу ли Твой Храм, что славой освящен,
Услышу ль вышний глас, коснусь ли мощной длани?
Господь, я ощущал, как бились много раз,
Желая одолеть твой Храм, и длань, и глас,
Мятежный Ангел, плоть и мир сей многогрешный.
Но Храм, и длань, и глас – все станет для меня
Опорой, судном, сном, отважно прочь гоня
И чары, и волну, и ков их безуспешный.
***
Tout s'enfle contre moi, tout m'assaut, tout me tente,
Et le monde, et la Chair, et l'Ange révolté,
Dont l'onde, dont l'effort, dont le charme inventé,
Et m'abîme, Seigneur, et m'ébranle, et m'enchante.
Quelle nef, quel appui, quelle oreille dormante,
Sans péril, sans tomber, et sans être enchanté,
Me donras-tu ? Ton Temple où vit ta Sainteté,
Ton invincible main, et ta voix si constante ?
Et quoi ! mon Dieu, je sens combattre maintes fois
Encor avec ton Temple, et ta main, et ta voix,
Cet Ange révolté, cette chair, et ce Monde.
Mais ton Temple pourtant, ta main, ta voix sera
La nef, l'appui, l'oreille, où ce charme perdra,
Où mourra cet effort, où se rompra cette onde.
Людвиг Уланд (1787 – 1862)
Lüdwig Uhland
Весенняя песнь критика
Всё, весна! Я с вами буду
Откровенен: я доволен.
Прогуляться всякий волен,
Не боясь поймать простуду.
Вот летит к нам птичья стая,
Без отсрочки, без отсрочки!
Вот на дереве цветочки…
Одобряю, одобряю!
Веселиться я настроен –
Жаворонок спел терпимо,
Филомела – допустимо,
Солнца свет вполне пристоен.
Не смущайтесь вы заране,
Что пройтись я вышел в поле!
Прогуляться не вольнó ли
С Клейстовой «Весной» в кармане?
Frühlingslied des Recenſenten
Frühling iſt’s, ich laſſ’ es gelten,
Und mich freut’s, ich muß geſtehen,
Daß man kann ſpazieren gehen,
Ohne juſt ſich zu erkälten.
Störche kommen an und Schwalben,
Nicht zu frühe, nicht zu frühe!
Blühe nur, mein Bäumchen, blühe!
Meinethalben, meinethalben!
Ja! ich fühl’ ein wenig Wonne,
Denn die Lerche ſingt erträglich,
Philomele nicht alltäglich,
Nicht ſo übel ſcheint die Sonne.
Daß es Keinen überraſche,
Mich im grünen Feld zu ſehen!
Nicht verſchmäh’ ich auszugehen,
Kleiſtens Frühling in der Taſche
Томас-Рифмач
Шотландская баллада
Верный Томас у берега Хантли прилег,
И чудо вдруг видит он:
Прекрасная дама мчится верхом
Мимо дерева Эйлдон.
Из зеленого шелка у ней подол,
Из бархата верхний наряд,
А на гриве коня звенят бубенцы —
Без одного шестьдесят.
Верный Томас шапку сорвал с головы,
На колени пред дамой упал:
«Славься, о славься, Царица Небес,
Я подобной тебе не видал!»
«Томас, нет-нет, — отвечает она,
— Не пристало то имя мне,
Из Эльфийской страны я к тебе пришла,
Королева я в той стране.
Томас, не бойся, спой да сыграй,
Со мною сыграй да спой,
Но гляди: поцелуешь меня в уста —
И тогда будешь ты мой».
«Будь что будет, худо или добро,
Я судьбою не устрашен!»
...И лобзает он сахарные уста
Под деревом Эйлдон.
«Ты за мною иди, — сказала она,
— Верный Томас, пришла пора;
Семь лет ты должен мне прослужить
Ради худа или добра».
Вот она на молочно-белом коне,
Верный Томас за нею сел,
Зазвенела уздечка, и тут же конь
Словно ветер вскачь полетел.
Мчались и мчались всадники вдаль,
Словно ветер скакун летел,
Миновали они населенный край,
Перед ними пустынный удел.
«Верный Томас, слезай, слезай с коня,
На колени клади мне главу,
Подожди, отдохни, оглянись вокруг —
Ты три чуда узришь наяву.
Видишь, видишь узкую тропку вдали,
Где терновник успел прорасти?
Это путь добродетели, праведный путь,
Но, увы, он нехожен почти.
Видишь, видишь вдали тот широкий тракт,
Где в цветах блистает роса?
Это путь проторённый, греховный путь,
А всем кажется — путь в небеса.
Видишь, видишь тропу у крутого холма,
Там, где папоротник растет?
Она уводит в Эльфийский край,
Нас с с тобою она уведет.
Но, Томас, теперь придержи язык,
Глух и нем будь, иначе — беда:
Коли слово проронишь в Эльфийском краю,
Не вернешься домой никогда».
Добрались до зеленого сада они,
Сорвала она с яблони плод:
«Вот и жалованье, верный Томас, тебе;
Тот, кто вкусит, вовек не солжет».
«Не позволю себе приневолить язык!
Как тогда торговать на торгу?
Ничего себе одарили меня!
Как девиц обольщать я смогу?
Как тогда с государем совет держать?
Как фавора просить у дам?..»
«Успокойся, уймись, — говорит она,
— Я себе перечить не дам!»
И оделся Том в эльфийский наряд,
В зелен бархат обулся Том,
И, покуда семь лет не прошло на земле,
Никто не слыхал о нем.
Оригинал: https://mainlynorfolk.info/steeleye.span/songs/thomastherhymer.html
Исполнение: https://www.youtube.com/watch?v=g7AQpSi2SVg
Кристина Пизанская. Баллада XCV (из "Ста баллад")
Жесточе многих тягот и печалей
Несчастие, разящее державу,
Которую извека уважали,
Снискавшую и почести, и славу!
Господь обрёк отчизну на расправу,
В тоске народ, угрюм и обездолен,
Мы за грехи наказаны кроваво:
Наш добрый государь изрядно болен.
Он отроком, судьбы своей в начале,
Всех доблестью пленял, всем был по нраву -
Тогда монархи прочие искали
Союза с ним, склонясь к его уставу.
И нынче, невзирая на растраву,
Ещё живою дружбой друг доволен.
Надолго ль королевство величаво,
Коль добрый государь изрядно болен?
Молитву вознесём: Господь едва ли
Допустит, чтоб страна была безглава.
Пусть явится в мече, щите, забрале,
Чтоб славный наш король держался браво,
И чтоб недуг не царствовал лукаво!
Какой бы ни был слух везде глаголен,
Монарх ещё способен мыслить здраво,
Пусть добрый государь изрядно болен.
https://nekrasovka.ru/afisha/15-03-2023/4413?fbclid=IwAR15ktMgx1tkQ4cbS1xgU0DcwzUheJte6VcnRsE8xVEXcUBSn6CNom-60oQ
Приходите! Будем говорить о таинственной связи Джорджо Вазари с Хорасом Уолполом, о том, как Анна Радклифф стала Агатой Кристи своего времени, о том, что именно тревожило сон отроковицы в «Евгении Онегине», и многом другом.
Катрин де Рош (1542 – 1587)
Catherine Des Roches
Песня амазонок
Владыки вселенной,
Грозою военной
Зовем вас на бой;
Храбры и лукавы,
Стяжали мы славу;
Разили мы вражеский строй
В различных краях,
В бессчетных боях
Победной рукой.
Твои взяв уроки,
Мы гоним пороки;
Ты нас, добродетель, веди!
Гаси хладнокровно
Тот пламень любовный,
Что зреет коварно в груди;
Сама красота,
Сама чистота –
Вот наши вожди.
По нашим законам
Мужам, а не женам
Положено прясть;
Кто мерзок и жалок,
Тому возле прялок
Работать – достойная часть.
Вы злитесь на нас?
Ну что ж, сей же час
Извольте напасть!
https://tinyurl.com/3je8pm3b
Cэр Артур Конан Дойл (1859 - 1930)
Sir Arthur Conan Doyle
ПЕСНЯ СЭРА НАЙДЖЕЛА
Клинок! Клинок! Подай мне меч –
Всю землю покорить.
Пусть дверь крепка – моя рука
Смогла ее раскрыть.
Пускай у врат не счесть преград –
Подай мне ключ стальной:
Иль мой клинок низвергнет Рок,
Иль плачьте надо мной!
Коня! Коня! Пусть верный конь
Несет меня туда,
Где недруг злей и бой милей,
Где тягостней нужда.
Избавь навек от праздных нег,
От пагубных дремот,
Позволь свернуть на скорбный путь,
Что к подвигу ведет.
И душу! Душу! Чтобы жить
Наперекор Судьбе!
Смела, сильна, пускай она
Найдет покой в борьбе.
Дай сил терпеть, дай воли сметь
И быть настороже,
Владыкой жить – как раб, служить
Лишь милой госпоже!
Sir Nigel’s Song
A sword! A sword! Ah, give me a sword!
For the world is all to win.
Though the way be hard and the door be barred
The strong man enters in.
If Chance or Fate still hold the gate
Give me the iron key,
And turret high, my plume shall fly
Or you may weep for me!
A horse! A horse! Ah, give me a horse
To bear me out afar,
Where blackest need and grimmest deed,
And sweetest perils are.
Hold thou my ways from glutted days,
Where poisoned leisure lies,
And point the path of tears and wrath
Which mounts to high emprise.
A heart! A heart! Ah, give me a heart,
To rise to circumstance!
Serene and high, and bold to try
The hazard of a chance.
With strength to wait, but fixed as fate
To plan and dare and do;
The peer of all – and only thrall,
Sweet lady mine, to you!
Томас Хейвуд / Thomas Heywood (ок. 1573 – 1641)
Вступление к «Апологии актеров»
Весь мир – театр, подмостки – белый свет,
Актеров Бог и мирозданье множат;
Играет свита королям вослед,
Один – талант, другой – играть не может.
На сцене всякий сам себя найдет,
Здесь явлен человек во всяком нраве:
Вот честный муж с предателем идет –
Тому – почет, а этому – бесславье.
Кто доблестный герой, а кто – подлец,
Кто князя представляет, кто – плебея;
Кто жалкий трус, кто удалой храбрец –
У всех есть роль, и все мы лицедеи.
У этой целомудрен каждый шаг,
А эта – развращенная блудница,
Кто хочет замуж, кто – разрушить брак,
В игре нельзя на миг остановиться.
Кто селянин, кто вор, а кто солдат,
Кто горожанин… Мы игру заводим,
Едва на мир направив первый взгляд;
Роль отыграем – и со сцены сходим.
Мир кругл и от театра не далек,
Им не найти сравнения иного;
Светила – к небу поднятый раек,
А в ложе восседает Иегова.
Вознаградить кого настал черед
Иль покарать – решает главный Зритель,
Он верно злым и добрым воздает:
Вот проигравший, вот же – победитель…
Тот, кто меня лишить захочет сцены,
Тот лучше пусть лишает всей вселенной.
From “An Apology for Actors”
The world’s a theater, the earth a stage,
Which God and nature doth with actors fill:
Kings have their entrance in due equipage,
And some there parts play well, and others ill.
The best no better are (in this theater),
Where every humor's fitted in his kinde;
This a true subiect acts, and that a traytor,
The first applauded, and the last confin'd;
This plaies an honest man, and that a knave,
A gentle person this, and he a clowne,
One man is ragged, and another brave:
All men have parts, and each man acts his owne.
She a chaste lady acteth all her life;
A wanton curtezan another playes;
This covets marriage love, that nuptial strife;
Both in continual action spend their dayes:
Some citizens, some soldiers, borne to adventer,
Sheepheards, and sea-men. Then our play's begun
When we are borne, and to the world first enter,
And all finde exits when their parts are done.
If then the world a theater present,
As by the roundnesse it appears most fit,
Built with starre galleries of hye ascent,
In which Jehove doth as spectator sit,
And chiefe determiner to applaud the best,
And their indevours crowne with more then merit;
But by their evill actions doomes the rest
To end disgract, whilst others praise inherit;
He that denyes then theaters should be,
No theater He may as well deny a world to me.
Джон Гауэр (ок. 1330 - 1408)
John Gower
Баллада XXXV
Приказывает птицам Валентин
В парламенте пернатом съединиться,
Могущественный этот властелин
Велит любовью им воспламениться
И спутника избрать; но я не птица,
Не в силах я исполнить сей зарок:
Не знает счастья тот, кто одинок.
Как Феникс огненный живет один
В Аравии, так гордая девица
Среди недосягаемых вершин
Живет, и не могу я к ней пробиться.
Она к моим стенаньям не склонится,
И нрав ее к мольбе моей жесток.
Не знает счастья тот, кто одинок.
Крылатые не ведают кручин –
Природою им велено влюбиться;
Желал бы я людской оставить чин
И в облике пернатом очутиться.
Ум скован, а природе нет границы,
Хочу пойти кратчайшей из дорог.
Не знает счастья тот, кто одинок.
Себе находит ястреб ястребицу,
Но я желанья выполнить не смог.
Любимая! Молчит моя цевница –
Не знает счастья тот, кто одинок.
Saint Valentin plus qe null Emperour
Ad parlement et convocacion
Des toutz oiseals, qui vienont a son jour,
U la compaigne prent son compaignon
En droit amour; mais par comparison
D’ascune part ne puiss avoir la moie:
Qui soul remaint ne poet avoir grant joie.
Com la fenix souleine est au sojour
En Arabie celle regioun,
Ensi ma dame en droit de son amour
Souleine maint, ou si jeo vuill ou noun,
N’ad cure de ma supplicacion,
Sique d’amour ne sai troever la voie:
Qui soul remaint ne poet avoir grant joie.
O com nature est pleine de favour
A ceos oiseals q’ont lour eleccion!
O si jeo fuisse en droit de mon atour
En ceo soul cas de lour condicioun!
Plus poet nature qe ne poet resoun,
En mon estat tresbien le sente et voie:
Qui soul remaint ne poet avoir grant joie.
Chascun Tarcel gentil ad sa falcoun,
Mais j’ai faili de ceo q’avoir voldroie:
Ma dame, c’est le fin de mon chançoun,
Qui soul remaint ne poet avoir grant joie.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ, 1859
В Варшаве гул, немотствует Петрополь;
Не слышать больше нам твоих шагов,
Нет поступи гвардейских сапогов,
Молчит и Петропавловский некрополь.
Скажи нам, повелитель: не Европа ль
У киммерийских гибла берегов,
Не кости ли бесчисленных врагов
Им устилали путь на Севастополь?..
Столичный град немотствует... Но вот
Галл Монферран, остзейский немец Клодт
Отныне в дар тебе вручают время.
Скачи в густой гиперборейской мгле
Наперекор презренью и хуле,
О самодержец в лейб-гвардейском шлеме!
Франсуа Вийон (1431 – после 1463)
François Villon
Баллада-спор с вольным Гонтье
На ложе лег каноник здоровенный,
Удобно развалясь у камелька
С Сидонией, девицей несравненной,
Что вся собой нежна, мила, гладка;
И, гипокраса перебрав слегка,
Шутя, целуясь, ручками снуя,
Они резвились, телеса суя.
Я, в скважину посозерцав немного,
Изведал, сколь печальна жизнь моя, –
Блажен живущий на широку ногу.
Коль вольному Гонтье с его Еленой
Та жизнь досталась бы на полденька,
Он больше бы, клянусь Творцом вселенной,
Ни лука не вкушал, ни чеснока,
Ему похлебка стала бы мерзка;
Не бросил бы роскошного жилья,
Не спал бы на природе средь репья
Иль на соломе в хижине убогой.
Быть бедным лучше? Нет ли здесь вранья?
Блажен живущий на широку ногу.
Пусть хлеб жуют овсяный и ячменный,
Пьют воду круглый год из ручейка,
Пусть птицы от Евфрата и до Сены
Хоть обпоются – я же свысока
Смотрю на жизнь, что стоит дурака.
И пусть Гонтье с Еленой нет житья
Без цвета роз и трелей соловья,
Коль нравится – живите, ради Бога!
Пусть трудятся селяне средь жнивья –
Блажен живущий на широку ногу.
Принц, разрешите спор наш, как судья,
А я себе одну избрал дорогу,
Ведь от младых ногтей наслышан я:
«Блажен живущий на широку ногу».
Вольный Гонтье - персонаж широко известного в средневековой Франции стихотворения Филиппа де Витри (1291 – 1361), воспевающего бесхитростную сельскую жизнь на лоне природы; Елена - его возлюбленная.
Les contredits de Franc Gontier
Sur mol duvet assis, un gras chanoine,
Lez un brasier, en chambre bien nattée,
A son côté gisant dame Sidoine
Blanche, tendre, polie et attintée,
Boire hypocras, à jour et à nuitée,
Rire, jouer, mignonner et baiser,
Et nu à nu, pour mieux des corps s'aiser,
Les vis tous deux, par un trou de mortaise :
Lors je connus que, pour deuil apaiser,
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Se Franc Gontier et sa compagne Hélène
Eussent cette douce vie hantée,
D'oignons, civots, qui causent forte haleine
N'acontassent une bise tostée.
Tout leur maton, ne toute leur potée,
Ne prise un ail, je le dis sans noiser.
S'ils se vantent coucher sous le rosier,
Lequel vaut mieux ? Lit côtoyé de chaise ?
Qu'en dites-vous ? Faut-il à ce muser ?
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
De gros pain bis vivent d'orge et d'avoine,
Et boivent eaue tout au long de l'année.
Tous les oiseaux d'ici en Babyloine
A tel école une seule journée
Ne me tendroient, non une matinée.
Or s'ébatte, de par Dieu, Franc Gontier,
Hélène o lui, sous le bel églantier :
Se bien leur est, cause n'ai qu'il me pèse ;
Mais quoi qu'il soit du laboureux métier,
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Prince, juge, pour tôt nous accorder.
Quant est de moi, mais qu'à nul ne déplaise,
Petit enfant, j'ai oï recorder :
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Бернар Лё Бовье де Фонтенель (1657 – 1757)
О моей старости
«До старости жить надо в Спарте».
Преданье, верно говоришь!
Зачем же я в слепом азарте
Избрал для жительства Париж?
Спартанцы! Где же вы? Остался ль хоть единый?
Вы знали – дорого даются нам седины.
Чем чаще старики в жару носили шубы,
Чем чаще с семьями они бывали грубы,
Чем больше угасал их скудный слух и взор,
Чем больше был нелеп несомый ими вздор,
Чем больше воркотни прошамкивали губы,
Чем чаще изо рта вываливались зубы,
Чем чаще нужен был за старцами надзор,
Чем чаще ноги их влачились, как обрубы,
Чем было тяжелей ходить им без подпор,
Тем больше старики спартанцам были любы
И хоронили их с помпезностью сугубой.
Спартанцы! Где же вы? Остался ль хоть единый?
Вы знали – дорого даются нам седины.
Bernard Le Bovier de FONTENELLE (1657-1757)
Sur ma vieillesse
Il fallait n'être vieux qu'à Sparte
Disent les anciens écrits.
Ô dieux ! combien je m'en écarte,
Moi qui suis si vieux dans Paris !
Ô Sparte ! Sparte, hélas, qu'êtes-vous devenue ?
Vous saviez tout le prix d'une tête chenue.
Plus dans la canicule on était bien fourré, aм
Plus l'oreille était dure, et l'oeil mal éclairé, aм
Plus on déraisonnait dans sa triste famille, бж
Plus on épiloguait sur la moindre vétille, бж
Plus contre tout son siècle on était déclaré, aм
Plus on était chagrin, et misanthrope outré, aм
Plus on avait de goutte, ou d'autre béquille, бж
Plus on avait perdu de dents de leur bon gré, aм
Plus on marchait courbé sur sa grosse béquille, бж
Plus on était enfin digne d'être enterré, aм
Et plus dans vos remparts on était honoré. aм
Ô Sparte ! Sparte, hélas ! qu'êtes-vous devenue ?
Vous saviez tout le prix d'une tête chenue.
Роберт Саути (1774 – 1843)
Robert Southey
Зима
Зима! Тебя ворчливым стариком
Изображают, с бородой седой,
Как яблоня, что зарастает мхом;
Синеют губы, льды в носу блестят,
Укутавшись, угрюмою тропой
Идешь сквозь гололед и снегопад.
Зима! Пусть у огня изобразят
Тебя в удобном кресле; ты глядишь
На святочные радости ребят,
Иль в тесном детском обществе сидишь
И шутишь с ними, иль ведешь рассказ
О призраках, что воют сквозь метель,
Следя, чтоб жар в камине не угас,
Иль попивая старый добрый эль.
Winter
A wrinkled crabbed man they picture thee,
Old Winter, with a rugged beard as grey
As the long moss upon the apple-tree;
Blue-lipt, an icedrop at thy sharp blue nose,
Close muffled up, and on thy dreary way
Plodding alone through sleet and drifting snows.
They should have drawn thee by the high-heapt hearth,
Old Winter! seated in thy great armed chair,
Watching the children at their Christmas mirth;
Or circled by them as thy lips declare
Some merry jest, or tale of murder dire,
Or troubled spirit that disturbs the night,
Pausing at times to rouse the mouldering fire,
Or taste the old October brown and bright.