Telegram-канал fermate - Фермата: Новости и СМИ

Фермата

20 июня 2025 12:41

И вот мы в этом завтра. По меркам оперных экспериментов эта музыка настолько вчера, что уже как бы и снова очень свежо. Оркестранты, говорят, обомлели, когда обнаружили, какую музыку им предстоит играть, потому что современные оперы звучат, как вы догадываетесь, несколько иначе (вот сейчас в Берлине премьера оперы Ребекка Сондерс, и там музрук Энно Попе во вступительном слове с некоторым изумлением говорит — представляете, там есть мелодии, я был поражен!). Так вот у Канчели мелодии, конечно, есть, причем некоторые кажутся просто родным — то как из под пуччинниобразной подкладки выглядывают интонации музыки к “Кин-дза-дзе”, составляет отдельное удовольствие слушателя. Музыканты боннского оркестра вряд ли реагировали именно на это, впрочем, говорят, втянулись и страшно кайфанули.

Но при этом сюжет, который абсолютно всеми в год выхода воспринимался как довольно абстрактная притча (рецензент “Советской музыки” называет ее “дидактико-аллегорической”, декларативной и плакатной), выглядит настолько актуальным, что даже не требует специальных объяснений. Дети (и похищения детей), взрывы, разрушенный театр, триумф силовых решений… Премьера состоялась ровно в день, когда точно такая же ракета, как на сцене, воткнулась в Тель-Авив. Ну, в общем, страшновато было сидеть в зале, честно вам скажу. Стенография (блестящая, на мой взгляд) еще все ручки восприятия выкрутила на максимум — хороводы вокруг ракеты, обморочные утренники, зайчики бьют прикладами крокодильчика, какой-то бесконечный липкий кошмар.

Эта опера точно была патетичной даже в год выхода, а в конце 1990-х, когда ее снова ставили в Веймаре, Стуруа подбавил иронии, потому что, как грустно замечал Канчели, “развеялись даже те иллюзии, которые мы питали в первой половине 1980-х”. А сейчас мы находится далеко за пределами этих иллюзий, иронией больше ничего не поправить, и при этом куда ближе к 1980м, чем нам бы хотелось. Перечитайте советскую цитату в начале — язык картонный, но, за вычетом стилистики, это описание нашей жизни.

То есть самое поразительное — это то, что случилось с пафосом этой оперы. Ее фон понятен — она вышла на пике ядерных страхов, ровно в год, когда все советские дети смотрели жуткий мультфильм “Будет ласковый дождь”, со строчками “и весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет”. Скоро все рванет, ничего не останется, детей только жалко. И музыку. И этот странный вставной оперный эпизод — по авторскому определению, “театр Ла Скала приезжает в полевой госпиталь” — был Канчели важен, потому что показывал, что даже в этой полупародийной вампуке таится невероятная красота (а в ней — страшная сила, даже в ней). Наталья Зейфас в книге диалогов с композитором недоуменно спрашивает у него — как же это вы написали такую мелодичную и удобную для певцов оперу, явно с любовью, хотя всегда говорили, что оперу не любите. “Кто вам сказал, что не люблю?”, неожиданно отвечает он. “Обожаю Пуччини, а особенно Верди. Итальянская опера — она ведь так красива”. И это странное сочетание — ну невозможно уже не писать такое, ни слушать, а вот люблю не могу — срабатывают на каком-то внерациональном уровне, это очень точно подметил Шнитке, который был страшным фанатом “Музыки для живых”: “Вдруг происходит чудо, когда этот уже невозможный, бессильный оперный пафос вдруг становится живым и в конце спектакля происходит слияние двух уровней: уровня реальности и уровня искусства. И оказывается, что искусство что-то может, может что-то сказать людям”.

Даже если это что-то — “дети, простите нас”.