2875
Диск с лекциями: https://yadi.sk/d/-dLfashwuPsX4A Обратная связь: @bodyofdeath
Жизнь и смерть неотделимы. Гераклит сказал: противоположности не существуют сами по себе; нет отдельно смерти, как нет отдельно жизни — есть только «жизнесмерть» как кирпичик бытия.
Сбрасывая кожу — старые взгляды, мировоззрение, интересы — человек возрождается, живёт по-новой. В этом целительная сила умирания. А значит и секрет жизни.
Значит, если смерть одной части человека приводит к рождению другой, то смерть всего человека сразу, смерть абсолютная, — приводит к абсолютному возрождению.
Поэтому смерти бояться не нужно.
Лучше о ней тихо мечтать.
Недоумение — фундаментальное свойство человека. Мы находимся в этом состоянии большую часть времени, не понимая той или иной вещи до конца.
Недоумение проистекает из свободы мира, его многовариативности и хаотичности. Будь у всего один путь развития, недоумение бы, вероятно, исчезло.
Рост понимания приводит к росту недоумения. Последний многократно превышает первый: найденный ответ порождает десятки новых вопросов; и хотя понимание растёт, недоумение растёт ещё больше. Это напоминает взаимодействие порядка и хаоса в термодинамике: что ни происходи, хаоса станет больше.
Если в природе человека искать ответы на вопросы, развитие человека приводит его ко всё большему недоумению — пока он не умрёт. Смерть как распад тела может приводить к распаду человеческого сознания. Но мы не знаем точно. Если же после смерти сознание человека не исчезает, вывод тут только один: недоумение продолжается.
Платон говорил: истина открывается мертвым. Но это наивная экстраполяция: допуская, что человек остаётся после смерти, он забывает, что с человеком останется и его фундаментальное свойство.
Очевидно, богу этого мира нравится держать нас в недоумении — особенно когда мы стремимся от него избавиться. Нет оснований думать, что в такой ситуации смерть что-то меняет. И загробная жизнь, как знать, может оказаться вечным состоянием мучительнейшего безумия...
Интересно, можно ли преодолеть скептицизм как мировоззренческую позицию? Для этого сегодня предварительно попытаемся её описать.
Надо сразу сказать, скептицизм не вполне является какой-либо позицией — скорее квази-, псевдо-позицией, чем-то мимикрирующим под позицию. Дело в том, что скептицизм почти ничего не утверждает.
Философ-скептик не сомневается в наличии опыта ощущений. Он не отрицает факта видимого, слышимого, осязаемого и т.д. просто потому что поток данных, идущий от 5 сенсорных систем — ну или около 18, сколько насчитывают современные психологи — такой поток данных не требует ни доказательств, ни опровержений. Он просто есть.
Он сомневается — не отрицая и не подтверждая — в двух проблемных вещах:
1. Наличие знания о соотношении опыта ощущений и того, что их порождает;
2. Наличие консенсуса среди людей об описании ощущений; по-другому — наличие когерентного описания ощущения одной сущности множеством ощущающих.
То есть, во-первых, скептик знает, что он что-то ощущает и чувствует, но не знает, почему; во-вторых, скептик видит, что ощущение одного и того же разными людьми приводит к конфликтующим описаниям. Ну, все эти примеры с «горьким» мёдом от желтухи, желтым или синим платьем, все их знают.
Конечно, главной проблемой является первая. Решив её, скептик решил бы и вторую — а может она бы отвалилась сама.
Заметим, он не утверждает, что обе проблемы неразрешимы — лишь заявляет, что во всякий настоящий момент решения нет. «Покажите, откуда и почему я ощущаю то, что ощущаю, и я перестану быть скептиком». В этой скептической честности есть свой шарм, убаюкивающий оппонентов.
Цель скептицизма не как философии, но как учения, — достижение катарсиса, т.е. покоя и невозмутимости.
Скептика не трогают разные споры товарищей, пока они не предложат решение упомянутых проблем. Поскольку такое решение едва возможно, споры не трогают скептика вообще. Для него окружающие похожи на персонажей Диснея, которые выбежали за край обрыва, но ещё не в курсе, что стоят на пустоте. Даже аргументы к боли, крови, страданиям — скептика не трогают. Подумаешь...
Скептик не видит оснований в том, что мы называем «законами природы», ну а уж над законами и нормами природы социальной он и вовсе смеётся.
Социальный нигилизм, впрочем, не приводит его к нигилизму в поведении: не находя достаточных оснований, скептик его никак не меняет. Его образ и роль — спокойный человек со скучающей улыбкой; его жизнь — созерцание. Лишь от абсурда мира и недоумения по этому поводу он испытывает тихую и спокойную, едва заметную боль.
Почему Сократ и Платон не вывели из "знания о незнании" соответствующих выводов? Почему Платон решил пойти к Пифагорейцам и придумал "теорию идей"? Почему он не остановился на "незнании"? Обида? Реванш афинянам, месть? Если теория идей — игрушка для тренировки в Академии, то был ли Платон скептиком в подлинном смысле слова, т.е. как Сократ? Хотя Сократ кое-что считал что "знает", так что правильней сказать — был ли Платон, подобно Сократу, сомневающимся интеллектуалом? С какими-то своими "предположениями", теоретическими ставками, надеждами, но без веры в истину? И если да, то почему уже Плотин воспринимает тексты Платона, пусть и апокрифически трактуя, но как Откровение, а не как "игру ума"?
Если вопросы, которые я ставлю, сводимы к проблематике "забвения бытия" Хайдеггера, можно ли провести знак равенства между скептической позицией и "открытостью бытию"? И если бы Платон придерживался скептической позиции — стал бы он причиной того, что после него бытие заслонится мыслями о сущем? Короче говоря, если бы Платон был автором не "теории идей", а "скептической атараксии", как бы повернулась наша цивилизация?
Смог бы Аристотель говорить об иерархии бытия и мировом Уме? Учил бы Плотин монизму Единого христиан? И что было бы с христианством как таковым (платонизмом для масс — Хайдеггер)? Стало бы оно более мистическим, без догматики, без монотеизма? Смогли бы церковные христиане вырезать гностические общины, оставаясь христианами? Кого они в своей имеющей политические корни бесовщине стали бы превратно интерпретировать, если не Платона и Аристотеля? И, наконец, — случись Платону остаться скептиком, потребовался бы ли радикальный атеистический поворот Нового времени?
Ни на один вопрос не знаю ответа.
Во сне пришла мысль про спекулятивных реалистов, запишу, пока не забылась и ещё свежая.
Читать полностью…
Небольшое эссе, где я рассуждаю о памяти и синестезии на примере одного детского воспоминания и его связи с Платоновским миром идей.
https://telegra.ph/O-pamyati-01-09
Разочаровываться обычно неприятно: разочарование помещает в особое состояние чрезмерной трезвости. Пребываешь в иллюзиях, накладываешь на себя чары — а потом они спадают; волшебство исчезает, мир оказывается пресно-реальным; реальность, и без того нелицеприятная, на контрасте с прошлой очарованностью кажется совсем нестерпимой.
Но я люблю быть разочарованным. Человек, который разочаровался, приобретает особый взгляд. Этот взгляд, начавшись как реакция на одно событие, обращается и на другие. Знаете, есть такой популярный троп в кинематографе: у главного героя разрушаются иллюзии — положим, относительно отношений — и он начинает принимать все трезвые решения, которые уже давно напрашивались. То есть потенциальных причин для разочарования может быть много; подчас они ничем между собой не связаны. Однако, разочарование, возникнув, касается всех их разом.
Поэтому, находясь в разочаровании, полезно окинуть расколдованную жизнь разочарованным взглядом, свежим и холодным как утренний ветер.
Как эти два плана соотносятся между собой? Это интересный вопрос, наверное даже забавный. Сейчас поясню, почему.
Дело в том, что, хотя прощение возникает как невозможность, дальше оно встраивается в ситуацию несправедливости как недостающий элемент. Прощение восполняет ту нехватку, из-за которой конкретная ситуация оставалась несправедливой.
Условно говоря, человек занял у вас тысячу рублей и не вернул. Тогда ситуация становится несправедливой "на тысячу рублей". Возникает нехватка. Справедливость будет восстановлена, если он их вернёт, и конкретно в данной ситуации вы придёте к равенству. Это может быть и какой-нибудь товар суммой на тысячу рублей. Главное, чтобы соблюдался принцип соразмерности.
Что делает прощение? Возникая как невозможность, оно превращается в тысячу рублей, которой нет. Когда вы прощаете человеку эту тысячу, вы вовсе не получаете её — в логике справедливости ситуация остаётся неизменной: он всё ещё должен вам денег. Однако, прощение как невозможность не скована логикой и способна возместить всё что угодно. Можно сказать так: "-1000 руб. + прощение = -1000руб. + 1000руб. = 0".
Будучи актом невозможного, прощение хулиганит, оборачиваясь тем, чего требует ситуация для восполнения нехватки и восстановления справедливости. Да, у прощения нет никаких оснований — но они ему и не нужны.
Смертность нашей личности — не только в том, что она закончится в конце отведённого ей времени. Она постоянно заканчивается, всякий момент умирает. Каждый момент жизни личности уникален, потому что он смертен: произойдёт только один раз и тут же умрёт.
Дальше он останется в памяти тех, кто присутствовал при рождении-смерти этого момента. Как минимум это сам человек, иногда — кто-то ещё. И смертность личности — в том, что человек, если он не присутствовал при определённом моменте жизни, не может этого восполнить, ведь момент упущен, потому что он умер; смертная часть смертного целого.
Смертность виновна в том, что никто из новых друзей не сможет увидеть, какими вы были в юности; как вы вчера, один или одна, гуляли в парке; как здорово было "в тот вечер", и вообще "жаль, что тебя не было"...
Пожалуй, фраза "жаль, что тебя не было" может быть произнесена только смертным существом.
Психологический опыт с т.з. некой рациональности и здравого смысла зачастую очень банален. "Если ты не подходишь человеку, значит и человек не подходит тебе" и т.д. — это совершенно понятно, и вообще "клянусь Зевсом, это так". Но обрастать мясом и сочиться смыслом такие положения почему-то начинают только после одной-двух историй с самопожертвованием одной стороны в ответ на наплевательское отношение другой.
Читать полностью…
Жизнь без смерти очень куцая и незавершенная. Хорошо, что мы смертны. Всей целокупности жизненного опыта есть универсальная альтернатива. Смертность залог нашей свободы, мы не являемся рабами жизни, хоть бы и были в её цепях. Играть в игру с большим энтузиазмом, зная, что это в лучшем случае половина, и есть ещё одно большое дополнение — ничто, небытие. Похоже, что это целый мир, и он противостоит большому цветастому разнообразию жизни, которое наседает друг на друга, так что яблоку негде упасть. Выйти из битком набитого автобуса где-нибудь в глуши, когда за остановкой большая русская равнина — думаю, смерть напоминает что-то подобное. В особенности когда это смерть ненасильственная, и человек лежит "в добром здравии", осознавая все, что с ним происходит. Вообще, наибольшую свободу мы испытываем при переходе из одного состояния в другое — например, изо сна в бодрствование и наоборот; выйти из кинотеатра после долгого фильма; закончив большую работу, откинуться в кресле, а затем пойти за кофе. Между трансценденцией похода за кофе и трансценденцией смерти, безусловно, пропасть. Но чувство здесь, должно быть, одной природы.
Читать полностью…
Ближайший пример, до которого добралась память. Есть небольшое, но известное высказывание апостола Павла о том, чего не делает любовь. Оно не вполне апофатично (есть и пара "делает"), но из чистоты примера позволим себе взять лишь "не-действия". Тогда получится, что любовь
«... не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде ... никогда не перестает».
Предположим, мы захотели следовать рассуждению ап. Павла, воплотить его в жизнь. Тогда мы, испытывая любовь, будем анализировать наши действия и судить, например, завидуем ли мы в любви; рассудив же, что завидуем, зависть мы отбросим. И вот, изрядно поупражнявшись, вскоре мы начнём любить так, чтобы не делать ни одно из упомянутых действий.
Однако, исключение всего этого не приведёт к любви автоматически. Не заплывая ни в одну такую бухту, рассудочная часть ума, упорствуя в апофатике всё дальше, должна бы, как кажется, привести нас к пустоте. И всё же, не завидуя, не ища своего и т.д., ум человека наконец-то сможет, нет, не подумать о любви, но впервые её увидеть своей высшей, созерцательной частью; ощутить, каково любить само по себе, безо всяких примесей.
Для чего здесь нужна апофатика в частности? Для анализа и отсечения препятствий. Для чего она нужна в целом? — Для начала умного созерцания, при котором рассуждать уже излишне.
Если в Византии было что-то вроде футбола, были ли в Византии античные офницы?
Читать полностью…
Небольшое эссе, написанное когда-то для патреона, ныне угасшего.
https://telegra.ph/O-nenuzhnosti-filosofii-08-28
Немцы дурно пишут. В который раз в этом убеждаюсь.
Ещё глубже в историю думать не хочу, но как минимум тренд был задан Кантом. Этот убогий, лизоблюдский, барочный канцелярит, которым от него заразились Гегель, Фихте, Шеллинг... Наверное, ситуацию слегка подправил Шопенгауэр, у которого opus magnum написан хорошо и доходчиво. Помню, как приятно и свободно было его читать после «Критики», прости господи, «чистого разума». О Ницше судить трудно, т.к. он целенаправленно решил изъясняться афоризмами. Но и он тоже выбивается из немецких тугодумов. Что характерно, он очень не любил немецкую литературу, немецкую философию и немецкий язык.
Ну а 20-й век это, конечно же, Хайдеггер — патологический сказочник и фантазёр. Мне кажется, ранняя аналитическая философия с её пафосом «ясного языка» это не только про французов, но и про немцев. Да-да, язык это не «одно слово = одно значение» (ранний Витгенштейн), но зачем же усугублять? «Бытие бытийствует», «бытие сущего является исходя из него самого» — ну не бормочи ты, говори нормально!
И все, кто вокруг этих дурноязов крутятся, цепляют эту заразу. Как трудны и убоги переводы многих немцев на русский! И как просты и понятны — на английский. А иногда и на французский. Бибихин тут с его словоблудием — яркий пример. Долго переводил Хайдеггера, решил, что тот хорошо пишет, и началось: «только в мире человек находит себя — видит в мире себя так, что узнаёт себя в согласии мира, видит себя В НЁМ, узнавая раньше всякого знания, что только мир ему место и только мир равен ему — эта волшебно безвольная воля, загадочная бездонность».
Меня можно было бы упрекнуть в анти-интеллектуализме. Мол «да ты просто русский ванюшка-дурачок, ты посиди подумай сперва». Но нет, я противопоставляю интеллектуализму — интеллектуализм ПЬЯНЫЙ. Пьяные мысли, в которых ничего кроме эстетики по сути нет. Не то что бы это плохо, но это не философия. Сократ бы не одобрил.
(Читая отрывок из Юнгера)
Вся академическая философия в России это «а вот в этой статье указано, что в той книге написано, что тот автор говорил, что...». Смертная скука, выхолащивание любого творчества и воображения.
По возможности никогда не связывайтесь с академической философией, не слушайте её и не читайте. Можно возразить, «но все крутые философы были профессорами», «а вот Агамбен» и т.д. и т.п. Заверяю вас — если вы умны и любопытны, большие фигуры настигнут вас сами. Бесконечные же пережёвывания чужих мыслей во всяких «логосах» ничем не лучше мёртвого канцелярита в братских могилах сборников статей.
Собирайтесь в небольшие сообщества, группы, закрытые чаты; в них читайте, обсуждайте и пишите то, чтó вам интересно и как вам интересно. Становитесь фанатами философов-харизматиков или собирайте фанатов сами. Создавайте школы, клубы и секты. Размышляйте там о боге философов и молитесь, молитесь, молитесь...
Всё остальное — путь к поглупению.
Скептицизм — наверное, лучшее, что создала западная философия. Нет никаких иных школ или систем, которые были бы настолько просты и вместе с тем убедительны; а, самое главное, от которых было бы настолько же трудно отвязаться.
Чистый скептицизм мало кто исповедует ввиду малодушия или, может быть, просто скептически относясь к самому скептицизму, отказывая ему в полной применимости. Так работает научный скептицизм: «мы будем сомневаться в методах и плодах исследований, но продолжим верить, что они имеют какой-либо смысл».
Быть скептиком значит избавиться от главного недостатка западного человека — одержимости Великим Внешним: предметами, вещами и самой идеей, что существует некое "вне" моего сознания, и в нём что-то отдельно от моего сознания есть.
Почему это главный недостаток? Да хотя бы потому, что он неизбывный. Почитать Канта, Гуссерля, Хайдеггера, да даже недавно помянутых спекулятивных реалистов, мода на которых прошла — все говорит об этом внешнем: то «вещь в себе», то «естественная установка», то «сущее», то какой-нибудь «аутсайд». В общем, об одном только внешнем речь и идёт.
Ну и чисто цивилизационно — одержимость видна невооруженным глазом. Это же так очевидно, так «бросается в глаза»: бесконечная возня с тем, чтобы как-то переделать мир, исправить его, проконтролировать. Каждый западный человек обязан обложить тело реальным или воображаемым внешним. От смартфона до какого-нибудь куска земли. Западные люди уже и на восток ринулись, наделали там колоний, всех «исправили», научили быть неолибералами.
И кажется, судя по успехам, что Великое Внешнее интерактивно и отзывчиво, что «и правильно» западный человек из мира что-то лепит. Вот только сам процесс по-прежнему абсурдный.
Ну да, если долго мучиться, можно, наверное, достичь человеческого бессмертия. Ну или хотя бы жить лет по 200-300. Питаться чем угодно и как угодно, делать что угодно, творить, познавать. Если человек совсем тупой — заработать очень много денег. Можно установить тотальную доминацию над Великим Внешним, приручить его до какого-то большого предела. А что потом?
Я думаю, ничего. Это путь в никуда, в конце не будет никакого приза, — впрочем, как и самого конца. Потому в случае с одержимостью западных людей Великим Внешним правильный вопрос не «зачем», а «почему». Что-то толкает, но нет чего-то, что тянуло бы спереди. Это что-то — иррациональная, но фундаментальная установка на интерес к вещам вне сознания. Просто западный человек так направлен. Он бежит от самого себя вовне.
Скептицизм подрывает эту установку, делает человека свободным от диктата Великого Внешнего. Никакое другое западное учение не может такого предложить. Глубоко продуманный, скептический аппарат позволяет отказаться от догматизированных иллюзий, увидеть произвол и свободный творческий вывод там, где остальные видят непоколебимую истину. Стало быть, и самому стать творцом, который свободно живёт и творит.
Хорошо, вот есть спекулятивный реализм, и он борется с корреляционизмом — представлением о том, что нельзя познать в опыте нечто вне связи (корреляции) с сознанием. Это старая Кантовская проблематика с его «вещью в себе», но она, конечно, вечная. Никуда от сознания не денешься.
Но мы же можем использовать воображение, чтоб хотя бы вообразить, каково это — воспринимать вещь вне сознания? По Канту, да и много по кому, вообразить — значит, представить и помыслить то, чего нет. Думаю, Кант не будет против.
Давайте попробуем буквально вообразить, как это — получить опыт, не будучи сознанием или в-сознании, внутри-сознания.
Для этого коротко скажем, что такое сознание с перспективы получения опыта. Сознание сводится к двум пунктам:
1. наличие исходной точки наблюдения
2. направление наблюдения (интенция)
На самом деле есть третий пункт — сам объект наблюдения. Причём он обязателен как для существования сознания, так и для психики вообще. Но мы хотим вообразить, что объект подал на развод и уехал куда-то к себе.
Ну так вот — сознание. На уровне ощущений речь идёт о той панораме, в которой вы воспринимаете мир. Она по большей части сфокусирована на уровне глаз. Странно, почему люди часто отождествляют сознание со зрением. Да, ещё Аристотель писал, что зрением мы получаем много информации, но образ сознания это почему-то всегда какой-нибудь зрительный аквариум, а не поверхность кожи, например.
Каково было бы избавиться от этой панорамы восприятия? Как-то разрубить что ли этот метафизический череп топором? Как там у Хаски было — «черепушка как тюрьма». Каково быть вне этой тюрьмы? То есть получить опыт об объекте, не будучи сознанием?
На нас, конечно, сразу с ремнём набросится Кант и ещё много кто. Мол, "деление на субъект и объект, пространство и время, категории качества, количества и прочее — это свойства сознания!" и всё такое. Но не будем торопиться, мы же повоображать хотим?
Итак, в открытом космосе вещей без скафандра сознания может остаться множественность бытия, а может и нет.
Вот камень. Мы его вне сознания как-то познаем в опыте. Но если нет сознания, тогда что получается? Нет точки наблюдения и вектора наблюдения.
Наш опыт о камне тогда повсеместен, целен, исчерпывающе подробен. Мы познаем камень слева, справа, снизу, внутри, снаружи. Мы познаем какой он на расстоянии миллионов километров и какой он, если разглядывать одну из его молекул.
Причем, чтобы это не было суммой точек наблюдения как в фотоальбоме «вид слева + вид справа + издалека + молекула» и т.д., нужно, чтобы камень познавался всем сразу, включая сам камень.
Это всё про пространство, теперь те же соображения про время, только в профиль, тут, думаю, понятно. Вместо «вчера + послезавтра + сегодня» — всё время сразу.
Надеюсь, не запутанно получилось, но такой уж предмет! Если вы понимаете, к чему я веду, вы наверное можете задать вопрос — а остаётся ли здесь камень как что-то отдельное? Или, как я написал выше, — сохраняется ли множественность бытия?
Наверное, между отдельным камнем как вещью, имеющей границы во времени и пространстве, и неким «Всем» как супер-вещью, где никаких границ во времени и пространстве нет, как нет и камня — между двумя этими крайностями остаётся нечто среднее. Камень оказывается чем-то вроде кусочка в манной каше: вроде каша, но плотность выше, чем в среднем.
То есть можно предположить, что вне сознания нет отдельных вещей и нет тотального единства, а есть игра плотностей и градиентов. Плотность здесь очень хорошее, очень удобное слово. Почему-то.
Выходит, что камень — это такой фрагмент бытия, в котором особо велика плотность «каменных» качеств. Плотность пространства, плотность времени, плотность качеств — бог мой, да ведь мы пришли к гомеомериям Анаксагора!
Не то что бы я претендую на истину после своего воображения, но может Хайдеггер был прав, когда писал, что досократики имели опыт бытия, а Аристотель с Платоном бытие уже забыли?
В творчестве Галковского часто проскальзывает идея, что реальность страшна. Я заметил, что из этой идеи чисто стилистически он вывел аргумент к страху: это страшно — значит, это реально. Отсюда частая апелляция Галковского к страху в те моменты, когда ему нужно подчеркнуть, что сказанное им — истина.
От аргумента к страху Галковского тянется не логическая и даже не историософская, но чисто хронографическая нить к спекулятивным реалистам. Так получилось, что они начали говорить об этом чуть-чуть позднее — примерно так же, современные эко- и геофилософии возникли чуть-чуть позднее русского космизма. Да и панпсихизм как термин встречается у Циолковского куда раньше аналитических философов. Но это так, заметка на полях.
Так вот — спекулятивный реализм. В работах Такера, Лэнда и иже с ними аргумент к страху встречается весьма часто. У них даже больше фигурирует слово "ужас", т.е. более иррациональная, безпредметная форма страха. Они постоянно ссылаются на Лавкрафта, Лиготти и подобных авторов, художественно описывающих ужасный ужас и страшный страх.
Но, по-моему, ни Галковский, ни Лэнд, ни Такер должным образом не задаются вопросом, а почему вообще страх и ужас должны продвигать нас к реальности, к истине? Да, основная мысль понятна — ужасно то, что не переваривается призмой нашего опыта, её понятийным аппаратом.
Это как игры в жанре tower defence. Объект ужаса — это такой слишком жирный моб, которого башни не успевают застрелить, и он достигает оберегаемого центра. Усыпляющая сеть понятий, в которой всё объяснимо, держит нас в комфортном рабстве, а ужас-де позволяет столкнуться с вещами какие они есть, крадёт нас как запертую дома девушку у строгого отца.
Мы согласимся со всем этим, но всё-таки реальность не ужасна, вернее, она не целиком ужасна. Она ужасна только своей ужасной частью, и так уж вышло, что ввиду вышесказанного объектам ужаса легче куда-то там в нас пробиться.
Психическая реакция ужаса на те вещи реальности, которые её вызывают, оказывается хорошим инструментом для «пробивания» к этим вещам. Однако, этот инструмент имеет ограниченное применение.
Ужас не даст познать реальность любви, надежды или удовольствия. Конечно, можно смотреть через призму ужаса на то, на что обычно смотришь через призму любви — но и увидишь ты только «ужасную» часть, а никак не «любимую».
Бодрийяр сказал: в женщинах мы любим только кожу. То есть поверхность. А под ней ведь что-то ужасное: кровь, кишки, слизь. Но когда я думаю о внутренностях любимого человека и ужасаюсь, это не то же самое, когда я наслаждаюсь его «кожей».
Так что инструментарий у реалистов хромает.
Понимание той или иной вещи есть не у всех людей. А подчас есть понимание ложное. Второе хуже первого, этому нас учил ещё Сократ: хуже дурака только дурак, думающий, что он умный.
Однако ложное понимание в каком-то смысле существует. Насколько это в наших силах, благородно его устранять. Но это не всегда возможно. Например, когда на это нет времени; нет сил объяснять или их приложение себя не окупает; наконец, когда ложное понимание нам выгодно, и т.д.
В любом из таких случаев этот недостаток человека мы принимаем за данность, тем самым закрепляя и даже потакая ему. В конкретной ситуации такое действие приводит к онтологизации ошибки.
Вообще, для меня это очень темная ситуация. То есть понятно, человек, как обычно говорят, "живёт в иллюзиях". Но что это значит? Он в них именно что живёт, как-то обживается, привыкает к ним. По опыту ложного понимания, которое в любом человеке неизбывно, можно судить, что это вполне себе нормальная жизнь. Ложное понимание жизнеспособно. Жизнь вещи свидетельствует о бытии вещи — значит, ложное понимание существует. И вот вопрос: если ложное понимание существует — возможно, оно не такое уж и ложное?
Но я, кажется, изобрёл велосипед и вкратце изложил проблематику диалога "Софист". Так что ничего нового. Может быть, стоит посмотреть на это глазами феноменолога. Но уже в другой раз.
Получил сейчас обратную связь от одного друга. В связи с чем возникла потребность в обратной связи от вас, любимые подписчики
Читать полностью…
Я уже давно думаю об одной дилемме: как можно относиться к человеку хорошо, если он этого не заслуживает. Недавно я пришел к определенным выводам.
Бытие состоит из многих планов. План бытия — это такая его область, которая подчиняется своей особой логике. Нас будут интересовать два таких плана. Сразу добавлю — речь не о какой-то объективной реальности: мне до неё нет дела. Я говорю о феноменальном устройстве сознания — или о том, как мы воспринимаем бытие.
Существует план справедливости — если угодно, это что-то вроде Платоновского мира идей. Это план, в котором действуют идеальные законы. Они неумолимы, и их выводы невозможно логически оспорить. В нём есть своя аксиоматика, корни которой нас не интересуют. Важно, что там существует одна такая аксиома: если было совершено зло, на него нужно соразмерно ответить. Если вас ударили, план справедливости диктует нам — нужно ударить в ответ, причем так, чтобы удар был соразмерен. Если вы заняли денег — вы должны их вернуть. Ровно столько, сколько заняли, если не оговорено иное. И так далее. Злом за зло и добром за добро.
Этому плану подчиняется и природа. Второе начало термодинамики это один из ярких примеров. Получается столько, сколько отдано; отдаётся же — сколько было взято. Этому учил досократик Анаксимандр: вещи возникают не за бесплатно, и "причиняют друг другу несправедливость", пока не достигнут совершенного равенства — и исчезнут. В современной физике это называют тепловой смертью Вселенной: вся материя и энергия достигает "справедливой" ситуации, когда нет ни одной области, где материи-энергии больше или меньше. Смерть — великая примирительница споров. Справедливая статика смерти устраняет несправедливую динамику жизни. Поэтому Сократ и питал такие большие надежды на смерть. Но я сильно отвлёкся.
Так вот. Человек вас обидел, и ему необходимо воздать в равной мере, потому что этого требует справедливость. Однако, существует другой план — план прощения.
Прощение базируется на том, что так любили обсуждать французские философы — на невозможности. Невозможность это то, что, собственно, невозможно. А это значит, что оно не поддаётся логике. Справедливость безжалостно логична — прощение иррационально, а-логично, анти-логично. То есть невозможно.
Однако, невозможность в силу своей природы вольна принимать какие угодно формы. В том числе — становиться возможной. Парадоксальный силлогизм: невозможно, чтобы невозможность стала возможной. Но поскольку возможность невозможности невозможна, она включена в природу невозможности.
Так вот. Прощение невозможно — и поэтому оно не сковано никакими логическими цепями. Значит, чтобы простить кого-то, принципиально не требуются никакие основания. Прощают всегда "просто так".
Можно возразить, что в жизни мы прощаем за что-то. Хорошо — вот аргумент от обратного: если у вас просят прощения, обещают "больше так не делать" и вы прощаете именно из-за этого, мы оказываемся в плане справедливости. В данной ситуации зло вам как бы возместили. То есть восстановили справедливость. А в этом случае логично признать, что прощение не нужно ни вам, ни обидчику — нужно скорее подтверждение, что справедливость была восстановлена. Если с правовой т.з. человек совершил преступление и отсидел срок в тюрьме, он больше не считается виновным. Стало быть, прощать и некого.
Пожалуй, планы справедливости и прощения также можно назвать рациональным и иррациональным добром.
Я лежал на пляже и смотрел на красивые ягодицы. Они, конечно, шли в одном составе с красивым телом. Бронзовым от загара, покрытым какими-то изумрудами морских капель, блестящих на солнце. Это созерцание было непосредственным: я просто смотрел и не мог оторваться, был прикован к нему. Мне захотелось подойти и просто овладеть этим телом. Прикоснуться, взять его, бог весть чего ещё... Но я стушевался. В общем, не особо интересная история.
Затем, как лабораторный кролик из экспериментов Поршнева, не в силах выбрать ни пойти и взять это тело, ни полностью отвлечься и забыть его, от двух взаимокомпенсирующих импульсов я занялся чем-то третим — начал наблюдать.
Подойти к этому телу и прикоснуться его — что бы мне это дало? Неужели это бы убрало мою тягу к нему? И вообще, как связаны моя завороженность красотой ягодиц с одной стороны, и конкретные действия по отношению к ним — с другой? Если объект этой тяги я беру руками, что-то делаю с ним на уровне и посредством тела — с чего я решил, что это оказывается конечной, результирующей стадией созерцания? Может быть, дело обстоит с точностью до наоборот, и прикосновение рукой к объекту созерцания не даёт удовлетворительного завершения, но всё портит, препятствует подлинному "закрытию гештальта"?
Платон учит: любим мы то, чего нам не хватает. В русском языке "хватает" связано со словом "хватать", и забавным образом формула приобретает буквальный смысл. Получается, я люблю ягодицы, пока не хватаю их (руками), а когда ухвачусь — любовь пройдёт.
Так ли это? Ну, прямо скажем, не всегда. В ряде случаев прикосновение лишь распаляет любовь. И всё же доля истины в этом есть. Может, дело в том, что тут по ошибке смешались разные виды любви? Например, любовь присваивающая и любовь созерцательная. В первом приближении, они находятся в конфликте и помещают субъекта в разный контекст уже в силу разницы чувственных каналов: тактильного и зрительного.
И всё же они как-то связаны. Я не берусь судить о характере этой связи. Например, я не вполне уверен, что эта связь причинно-следственная. В моём случае созерцание побуждало меня к действию, но ведь может случиться так, что во время действия можно остановиться и начать созерцать...
Но одно я могу сказать точно. Хотя связь между двумя видами любви и существует, изначально она имеет губительный характер для обоих видов и мучительно напоминает механизм обсессивно-компульсивного расстройства: совершить действие (вернуться домой и проверить утюг), чтобы избавиться от тревожной мысли ("сгорит квартира").
Мысли и действия — из разных царств; то же и два типа любви. Требуется немалая сноровка, чтобы развести их и наслаждаться каждым видом по-настоящему. Что же до связи, которую мы назвали "губительной", о ней мы поговорим в другой раз.
Третья лекция курса «Платоническая любовь и её враги», которую прочитает философ и автор канала Crypta Platonica Станислав Зотов 18 июня в 19:00
Хотя в наше время многие воспринимают любовь как простое и интуитивно понятное чувство, античный мир в лице Платона и его последователей считал иначе. В рамках курса из четырёх лекций мы поговорим о том, что такое платоническая любовь, и как её достичь, а также в деталях обсудим все ступени, трудности и риски на этом нелёгком, но очень приятном пути.
Тема #2
«Нечеловеческая любовь к идеям: истина, благо, красота»
Мы поговорим о нечеловеческих формах любви и о том, чем она отличается от её человеческих форм. В этом сравнении мы обратим пристальное внимание как на множественные сходства, так и на одно серьезное различие, состоящее в асимметрии между двумя этими типами любви. Если любовь к человеку строится вокруг продолжения рода, вокруг чего строится любовь к идеям? Правомерно ли вообще называть это «любовью»? Почему в качестве трёх главных объектов такой любви Платон выделяет истину, благо и красоту? И, самое главное, — каков итог этой любви и какие необратимые последствия она для нас несёт? Это и многое другое станет предметом нашего интенсивного обсуждения.
Вход за пожертвования на ТЫЛ-22
РЕГИСТРАЦИЯ
Зачастую, читая книгу на узкую, специальную тему, можно обнаружить, что введения как-то сами собой превращаются в оправдательные речи: де, существует кто-то "недопонявший" или даже "не ценящий" конкретного автора, в то время как "на самом деле" творчество оного это "целый мир" и т.д. и т.п. Примеры приводить не буду ввиду их избыточности. Конечно, можно списать это на давнюю академическую традицию, связанную с тем, что тему работы нужно актуализировать и заранее рекламировать перед читателем, однако этим всё не исчерпывается.
Это наблюдение навело меня на мысль о явлении "зумирования". Смысл его вот в чем: чем дольше сознание созерцает феномен, тем более важным и содержательно богатым он становится. Сознание как бы "проваливается" в феномен, поглощается им. Чем дольше сохраняется фокус, тем больше феномен обрастает различными деталями; последние имеют фрактальную природу, когда даже незначительная мелочь, если только не останавливать концентрацию на пол-пути, сама превращается во что-то грандиозное, сложное, приобретает в наших глазах значимость и важность.
Когда сознание насыщается феноменом, он впечатывается в него и становится настолько важным, насколько долго был созерцаем. Этим, по Канту, мы испытываем нужду с кем-то поделиться, и начинается "как это вы ничего не знаете про ранний период поздних дневников Витгенштейна?", "как жаль что никто не интересуется археологией в 18-м веке" и т.д.
Зумирование (или, может, развёртка? углубляющее всматривание? падение в феномен?), конечно же, проявляет себя не только с "физическими" вещами. Например, оно может касаться этики. Пожалуй, это самое занимательное. Скажем, несколько раз я сталкивался в интернете с провокационными вопросами в духе "нажмёте ли вы на кнопку, если в результате получите много денег, но убьёте случайного человека на планете". Это точно про описываемое нами явление: хотя тяжёлыми являются оба случая, причинить вред и даже убить стоящего перед лицом человека бесконечно сложнее, чем неизвестное человеческое существо на планете. Почему? А потому.
Но я отвлёкся. В общем — зумирование. Немножко мы его описали. Но далее возникает закономерный вопрос — где корень этого явления: в сознании или в феномене?
Интуитивно хочется сказать, что в сознание: всё-таки это оно совершает действие, обращает своё внимание на предмет, предпринимается его созерцать — сам же предмет пассивен: кажется, что камень с целой вселенной ползающих по нему букашек и жучков прекрасно обходится без гуляющего по лесу наблюдателя. Однако, есть некая магия в том, как феномены нас пленяют. В частности, непонятно, почему среди всех окружающих вещей, каждая из которых может превратиться в целую вселенную сложности, нас пленяет что-то одно и вовсе не пленяет другое. Да, наше сознание ограниченно, на все вещи его не хватает. И всё же большая загадка, почему случайный ученый решает посвятить жизнь изучению каких-нибудь рептилий, но питает совершенное безразличие к млекопитающим или насекомым. Что его зацепило? Что отозвалось в его душе, когда впервые он погладил живого хамелеона в магазине или поймал ящерку в детстве с другими детьми?
Психолог сказал бы: всё дело в ассоциациях, которые тогда возникли и, например, на всю жизнь связали ящерок с счастливым, детским состоянием будущего ученого в тот летний день. Может быть. Но откуда взялись сами эти ассоциации? И почему их не возникло в случае чего-нибудь другого? А если возникли (например, в тот день он, ребёнок, ещё увидел милого щенка) — почему они не возымели такого же эффекта?
Пожалуй, феномены не такие уж и пассивные, и описанное нами зумирование — это игра двух влюбленных, в которой один зовёт, а другой откликается. Но про это в другой раз.
Hello, Alexander. We need your comment on that.
Читать полностью…
Апофатика как метод философского изыскания оберегает от ошибок: делать не это, думать не то. Но она также избавляет от обильного щебета ума — с тем, чтобы последние истины не "думались", а проживались, и проживались лично. Апофатическое размышление, таким образом, — это мимикрирующая под рассуждение форма медитации.
Читать полностью…
Друзья, приходите на вторую лекцию!
/channel/listva_books/12367
С наступающим! Пусть в следующем году ожидание смерти будет полезным и приятным.
Читать полностью…