11354
Привет. Меня зовут Илья Клишин, @vorewig. Тут я пишу о книгах, которые читаю, о литературных курьезах и об истории русской словесности. Рекламу не размещаю.
В 1859 году у Петра Долгорукова во Франции вышла книга «Правда о России». Исследователь знатных родословных и человек из самого высшего связь князь выступал своего рода профессором Соловьем своего времени. Где-то преувеличивая немного (а где-то и много!) он вывалил перед публикой грязное белье Петербурга: кто с кем спал, кто чей внебрачный сын и от кого.
Князю Долгорукову после этого поступил вызов вернуться на родину. Тогда он написал письмо и отправил его шефу Третьего отделения. Вот оно:
Вы требуете меня в Россию, но мне кажется, что зная меня с детства, вы могли бы догадаться, что я не так глуп, чтобы явиться на это востребование? Впрочем, желая доставить вам удовольствие видеть меня, посылаю вам при сем мою фотографию, очень похожую. Можете фотографию эту сослать в Вятку или в Нерчинск, по вашему выбору, а сам я — уж извините — в руки вашей полиции не попадусь и ей меня не поймать.
У Долгорукова в России оставался сын. Князь угрожал «сокрушительными разоблачениями» в случае, если против того начнут репрессии. Сына не тронули, но пытались опорочить вип-оппозиционера по-другому: в околоправительственной прессе активно распространяли слух, что именно Долгоруков написал подметное письмо, которое стало причиной последней дуэли Пушкина (уже в 1980-х годах окончательно доказали невиновность Долгорукова).
«А между тем каждый лишний день уносит сотни людей. Нервы, что ли, у меня так устроены, только военные телеграммы с обозначением числа убитых и раненых производят на меня действие гораздо более сильное, чем на окружающих. Другой спокойно читает: «Потери наши незначительны, ранены такие-то офицеры, нижних чинов убито 50, ранено 100», и еще радуется, что мало, а у меня при чтении такого известия тотчас появляется перед глазами целая кровавая картина. Пятьдесят мертвых, сто изувеченных — это незначительная вещь! Отчего же мы так возмущаемся, когда газеты приносят известие о каком-нибудь убийстве, когда жертвами являются несколько человек? Отчего вид пронизанных пулями трупов, лежащих на поле битвы, не поражает нас таким ужасом, как вид внутренности дома, разграбленного убийцей? Отчего катастрофа на тилигульской насыпи, стоившая жизни нескольким десяткам человек, заставила кричать о себе всю Россию, а на аванпостные дела с «незначительными» потерями тоже в несколько десятков человек никто не обращает внимания?»
Всеволод Гаршин, «Трус»
И о корнях проблемы. Отрывок из «Рудина» Тургенева, 1855 год:
— Это что еще? хорош поэт! — возразила Дарья Михайловна, — разве вы знаете по-малороссийски?
— Нимало; да оно и не нужно.
— Как не нужно?
— Да так же, не нужно. Стоит только взять лист бумаги и написать наверху: «Дума»; потом начать так: «Гой, ты доля моя, доля!» или: «Седе казачино Наливайко на кургане!», а там: «По-пид горою, по-пид зелено’ю, грае, грае воропае, гоп! гоп!» или что-нибудь в этом роде. И дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтет, подопрет рукою щеку и непременно заплачет, — такая чувствительная душа!
— Помилуйте! — воскликнул Басистов. — Что вы это такое говорите? Это ни с чем не сообразно. Я жил в Малороссии, люблю ее и язык ее знаю… «грае, грае воропае» — совершенная бессмыслица.
— Может быть, а хохол все-таки заплачет. Вы говорите: язык… Да разве существует малороссийский язык? Я попросил раз одного хохла перевести следующую, первую попавшуюся мне фразу: «Грамматика есть искусство правильно читать и писать». Знаете, как он это перевел: «Храматыка е выскусьтво правыльно чытаты ы пысаты…» Что ж, это язык, по-вашему? самостоятельный язык? Да скорей, чем с этим согласиться, я готов позволить лучшего своего друга истолочь в ступе…
Кто мог сказать про Толстого: «Лев Николаевич мне завидует»? Даже как-то и не приходит на ум сразу никто. Тем не менее, такой человек жил в конце XIX века. Звали его Иван Семенович Ивин. Это был писатель и поэт.
Важно пояснить, что наряду с высокой литературой, которую мы теперь знаем по школьной программе, в XIX веке в России параллельно существовала так называемая «лубочная литература», ориентированная на самых простых людей. Это было что-то среднее между комиксами, народными сказками и беллетристикой.
Многие крупные издательства, включая, например, Сытина, издавали огромные тиражами эти лубочные книга, тогда как знакомые нам с детства романы и повести расходились тиражом в несколько тысяч экземпляров. Для этого в промышленных масштабах искали авторов, которые готовы были бы писать тексты для «народа», и Ивин был одним из главных ремесленников-подрядчиков. Он написал больше (!) ста книг не только для Сытина, но и для других издателей.
Ивин родился в семье грамотного крепостного крестьянина, который служил кассиром у помещика. Поэтому Ивин печатался под псевдонимом Н.Кассиров.
Интересна история его знакомства и общения с Львом Толстым (в сторону замечу в трилогии про «Детство» тоже были Ивины).
Познакомились они в 1887 году, когда Ивину было всего 20. Толстой тогда записал в дневник:
После обеда Ивин. Пишет жизнь Христа. Замечательный человек. Вот образец того, как челов[ек] с призваньем выбьется ото всюду. Только не будь нашего ложного просвещенья, они бы сделали больше.
Через два года они продолжили общаться. Виделись часто, чуть ли не каждый день. Говорили о православии.
Постепенно интонация в дневниках Толстого меняется. Вот характерная запись: «Ивин все пристает с православием». В кругу друзей Ивин говорил: «Я заставлю Льва Николаевича быть православным!»
Толстой в свою очередь начинал сердиться. Вот как это описывает сам Ивин:
Он меня несколько раз рекомендовал своим знакомым как замечательного богослова и самого плодовитого писателя, которого читают миллионы русского народа, и при этом говорил, что «Вы могли бы проводить с успехом истинное христианское учение в народ, даже более, чем я сам, потому что меня меньше читают в народе». А я ему говорил, что я именно и провожу истинное православное учение, а ваше учение не истинное». По этому поводу Амфитеатров в «Новом времени» справедливо заметил, что Лев Николаевич завидует мне, и зависть эта «имеет резон; ибо если Саула — Толстого читают тысячи, то Давида — Ивина читают тьмы».
В общем, все кончилось тем, что Толстой однажды взорвался, сказал убедить им друг друга не удастся и прогнал Ивина. Ивин же позже стал учителем и даже священником. И умер в 1918 году (как именно, неизвестно).
Самое время открыть последнюю страницу пушкинского «Бориса Годунова»:
Народ в ужасе молчит.
Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь!
Народ безмолвствует.
Конец.
Сколько платили русским писателям в журналах, в рублях за печатный лист (из материалов книги Рейтблата «От Бовы к Бальмонту…». Бирюзовым отмечен школьный канон, розовым — писательницы.
Классическая наша литература была «журнало-центрична», то есть рассказы и романы сперва выходили в журналах и только потом отдельными книгами; именно гонорары в журналах, а не тиражи как сейчас позволяют сделать замеры популярности авторов.
Что можно сказать любопытного про то, что «порешал рыночек»:
— Достоевский никогда не был топовым писателем в моменте: в 1860-х его обходит украинская писательница Марко Вовчок с легкостью обходит его вдвое, а в 1870-х — Хвощинская (Крестовский);
— В целом женщин достаточно много, почему их нет в нынешнем школьном каноне — хороший вопрос;
— Чехов и Горький совершили сумасшедшие скачки по гонорарам;
— Из тех, кто хорошо оплачивался, но мало читается сейчас: Писемский, Потехин, Авдеев, Мельников, уже упомянутые Хвощинская и Вовчок, Салиас, Г. Успенский, Авсеенко, Боборыкин, Юшкевич.
Вот как сейчас эти дворы выглядят после перестройки 1890-х
Читать полностью…
Перечитываю «Накануне» Тургенева. И взгляд мой остановился на этом месте, где Берсенев едет приглашать Инсарова перебраться к нему на дачу, в Кунцево.
«Но он не скоро отыскал его: с прежней своей квартиру он переехал на другую, до которой добраться было нелегко: она находилась на заднем дворе безобразного каменного дома, построенного на петербургский манер между Арбатом и Поварской».
Инсаров, не только болгарский революционер, но и студент, поясняет, что так ближе добираться до университета (нынешнее здание журфака).
Я спросил себя: можно ли понять, где именно находился на заднем дворе этот «безобразный» дом на петербургский манер, то есть многоэтажный и без особенных украшательств (можно сравнить с современным скепсисом в отношении «муравейников» Новой Москвы, мне кажется).
Сами по себе Поварская и Арбат в начале 1850-е годов расходились от Арбатской площади (см. карту ниже — красная и синяя линии; то есть от современного ресторана «Прага»), образовывая, таким образом, довольно большой кластер — до Садового кольца, про который с натяжкой можно сказать «между Арбатом и Поварской».
Но есть одно но. Нового Арбата еще не было, и этот мощный угол Арбата и Поварской рассекали две Молчановки, Малая и Большая. Они и сейчас есть — прячутся за Домом книги и за «Октябрем» (на Молчановке к слову рос Лермонтов и там до сих пор стоит его деревянный дом его бабушки, зайдите туда летом в розарий на задний двор).
Таким образом, если бы Тургенев хотел сказать про дом между Молчановками и Поварской или Арбатом или Молчановками, он бы так и сказал. Или сказал бы близ Собачьей площадки, где бил фонтанчик. Но он сказал «между Арбатом и Поварской», и дальше в повести он уточняет, что речь про переулок.
Я предполагаю, что речь про современный Арбатский переулок, на котором, например, находится «Дежурная рюмочная». И про современный дом по адресу Арбат 6/2. Доходный дом Тишенинова, героя русской-турецкой войны 1878 годf. Тишенинов в 1890-х перестроил и достроил весь комплекс домов (сейчас они стоят буквой П), включая тот, что во внутреннем дворе, о котором пишет Тургенев.
И дальше начинается интересное.
Тургенев окончил «Накануне» в 1859 году и опубликовал в 1860 году. А через еще три года в Москву приехал уже настоящий, нелитературный революционер с фамилией на «И» — Николай Ишутин.
Николай Ишутин поступил в университет и поселился неподалеку — ровно в этом доме. Там он проводил собрания своего революционного кружка, первого действительно террористического в истории нашей страны.
После покушения Каракозова на царя в 1866 году, кружок Ишутина, кузена Каракозова, разгонят, а самого Ишутина приговорят к пожизненному — и тот сойдет с ума. В современной России в небольшом пензенском городке есть даже улица имени Ишутина.
В общем что это было — просто ли совпадение, или Ишутин начинался Тургенева и решил подражать Инсарову, или просто искусство как всегда предвосхищает жизнь, непонятно. Но интересно!
Перечитывал на днях фрагмент IV главы «Евгения Онегина», и глаз мой зацепился за слово «библиотеки» в этом месте:
Но вы, разрозненные томы
Из библиóтеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей
Почему, спросил себя я, тут такое странное ударение. Может быть, архаичная форма? Или Пушкин для удобства так поставил?
Стал проверять по Корпусу русского языка. Конкретно по поэтической его части, потому что там легко понять, кто как ставил ударение. Выяснилось удивительное: варианты «библиóтека» и «библиотéка» сосуществовали в нашей литературе 200 с лишним лет.
Вариант c ударением на «о» в XVIII веке использовали Кантемир и Тучков. В XIX веке — уже упомянутый Пушкин, а также Жуковский, Некрасов, Апухтин, Мятлев, Никитин, Сниткин, Ростопчина, Курочкин.
Вариант с ударением на «е» в XVIII веке использовали Сумароков и Богданович. В XIX веке — Баласогло, Кони, Майков, Якубович, Мережковский.
Дополнительно я обнаружил, что известный в середине XIX века журнал «Библиотека для чтения» современники называли исключительно с ударением на «о» — «Библиóтека для чтения». Например, у Жуковского:
Друг твердый, а не злой наездник правды;
С журналами другими не воюй;
Ни с «Библиóтекой для чтенья», ни
С «Записками», ни с «Северной пчелою»
В начале XX века произошло неожиданное возрождение варианта «библиóтека», который, казалось, к 1900 году сошел на нет. Встречаем его у Брюсова, Гумилева, Кузмина, Волошина, Злобина, Соловьева и других. Забавно, что это возвращение к «пушкинской норме» Брюсов прямо акцентирует закавыченной цитатой в 1916 году:
Беря «разрозненные томы
Из библиóтеки чертей»,
Я вспоминаю стих знакомый
Когда-то модных рифмачей
При этом в те же годы, параллельно, Андрей Белый, Ходасевич, Саша Черный используют привычную нам сегодня форму с «е». Ее же подхватывают советские поэты в 1920-х. Тот же Маяковский.
Последними старинный вариант используют в 1930-х Осип Мандельштам, в 1940-х Борис Сатовский и в 1950-х самым последним Роальд Мандельштам. Вот эти стихи Р. Мандельштама
В бесшумном мраке библиóтек
Темнеют ветхие листы
Они запретны как наркотик
Как ядовитые цветы
Из письма Пушкинa Вяземскому (апрель 1824 года):
Теперь поговорим о деле, то есть о деньгах. Слёнин предлагает мне за «Онегина», сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии — — — то есть или рыбку съесть, или <…> сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петлю.
В сентябре 2008 года у Бьорк вышел сингл Dull Flame of Desire. Если вы посмотрите его в английской википедии, то обнаружите, что автор текста — Fyodor Tyutchev.
Бьорк — не фанатка классической русской поэзии, это стихотворение («Люблю глаза твои, мой друг…») она подсмотрела в фильме Тарковского «Сталкер».
Поет она его в английском переводе. И перевод этот не очень хороший. В оригинале идет жесткая рифма АВАВА, причем в первой строфе чередуется через строку четыре ямбических стопа с четырьмя с половиной, а во второй строфе наоборот. В переводе не только нет никаких рифм, но и не выдержан ритм — ямб произвольно скачет от трех до пяти стоп на строку. Это было бы допустимо, если бы делалось для сохранения полноты смысла, но и это не так.
Пламенно-чудесная игра превращается в splendid sparkling fire.
Небесная молния, окидывающая бегло целый круг, — в lightning flashing in the sky.
Глаза, потупленные ниц, — в lowered eyes.
Возвышенное «лобзанье» — в kiss.
И, наконец, угрюмый тусклый огнь желанья — в dull flame of desire.
В общем, не верьте википедии. От Тютчева в песне Бьорк не осталось ни рифмы, ни ритма, ни даже поэтических выражений. Это угрюмая, тусклая копия.
Мало кто знает, но в русской литературе кроме «Трех сестер» есть еще «Две сестры». Это тоже пьеса, правда, неоконченная. Юный Иван Тургенев написал ее летом 1844 года в Париже в подражание Просперу Мериме. Гуглится она довольно легко, можете прочитать: есть, например, неожиданный поворот с убийством попугайчика.
Главный же вопрос, конечно, такой. Знал ли Антон Чехов, когда писал через 56 лет своих «Трех сестер», про «Двух сестер» Тургенева. С большой вероятностью можем сказать, что нет, не не знал. Впервые «Две сестры» были опубликованы лишь в 1954 году в Париже, когда профессор-славист Андре Мазон стал печатать бумаги Тургенева.
Впрочем, признаем, небольшой шанс есть. Если Чехову где-то попадал в руки архив журнала «Современник», он мог увидеть в октябрьском номере за 1848 год объявление о подписке на 1849 год, где читателям обещалась «драма И. С. Тургенева „Две сестры“». Драма так и не вышла. Юный Тургенев вообще был довольно необязательным человеком и часто срывал дедлайны.
P.S. Кстати, в 1881 году, когда Чехов уже начал сотрудничать в сатирических журналах, старик Тургенев написал «Песнь торжествующей любви», в которой всплыли три персонажа из «Двух сестер»: Фабиан стал Фабием, Валерий — Валерией, а немой негр — немым малайцем.
Анна Ахматова про «Доктора Живаго»: «Всё, всё выдумано и плохо написано, кроме пейзажей. Уральские пейзажи великолепны — еще бы!.. А женщин никогда таких не было». Стихи же из романа она находила «прекрасными», правда, «не все».
Читать полностью…
1885 год. Чехову — 25 лет. Он пишет юмореску «Вверх по лестнице». Она начинается так:
«Провинциальный советник Долбоносов, будучи однажды по делам службы в Питере, попал случайно на вечер к князю Фингалову».
Также в коротком тексте встречается «Угаро-Дебоширская железная дорога», что, казалось бы, не оставляет сомнений: перед нами простой юмористический прием. Говорящие фамилии. Долбоносов. Хаха. Фингалов. Но что если я вам скажу, что во времена Чехова слова «фингал» в значении «синяк» еще не было в русском языке. В чем тогда шутка?
В национальном корпусе русского языка видно: «фингал» как «синяк» в литературе появляется только в семидесятые-восьмидесятые годы XX века (например, «Дом на набережной» Трифонова).
В языке устном слово появилось на несколько десятилетий раньше. Это уголовное арго, вероятно, еврейского происхождения (аналогично с «шухер» или «шмон»). В довоенной Одессе была песенка: «Ну что ж так ростом мал! Смотри, какой фингал». Так или иначе, раньше 1920-х оно появиться не могло, и к Чехову отношения не имеет.
Между 1885 и 1962 гг. «Корпус» не фиксирует никаких «фингалов».
В том самом 1885 году, когда Чехов пишет свою юмореску, вышел исторический роман Григория Данилевского «Сожженная Москва» про 1812 год. В нем пожилой офицер говорит: «Веет крыло смерти, как говорит Фингал, но не всех оно задевает».
Это псевдоцитата из пьесы Владислава Озерова «Фингал» (1805) о герое кельтских мифов Финне Маккуле. Вообще Озеров, забытый школьной программой, был крайне популярен в начале XIX века. Пушкин его не любил, но упомянул в «Онегине»,
Волшебный край <…>
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил.
Семенова — исполнительница роли Моины в «Фингале».
Популярность Озерова держалась десятилетиями. Вот Герцен в «Записках молодого человека» (1840) пишет: «Читали на память отрывок из «Фингала», ― она была Моина, я Фингал». Данилевский ввернул Фингала, видимо, для создания колорита начала века.
Через четыре года после юморески, в 1889 года, Чехов познакомился и подружился с начинающим литератором Игнатием Потапенко (позже он назовет его «свиньей» и выведет в образе Тригорина в «Чайке», но это другая история). Потапенко тогда печатался в «Новом времени» под псевдонимом Фингал. Вероятно, тоже отсылка к знакомому русскому дворянскому обществу через Озерова шотландскому эпосу.
Впрочем, отсылка, возможно, двухступенчатая. В середины XIX века кличку Фингал (видимо, из-за пьесы, но это не доказано) стали давать собакам. Вот, скажем, отрывок из «Крестьянских детей» Некрасова:
Под крупным дождем ребятишки бежали
Босые к деревне своей...
Мы с верным Фингалом грозу переждали
И вышли искать дупелей.
И у самого Некрасова, заядлого собачника, был пойнтер по кличке Фингал.
О том, что Чехову было известно о такой кличке для собак, следует хотя бы из его письма баронессе Линтваревой (1891): «Вспомните прогулку приятную прогулку в Воронцово, милую собачку Фингала».
Итак, у нас есть две версии, что имел в виду Чехов в юмореске. Либо шотландского героя, либо собачью кличку. С учетом издевательской интонации второе куда вероятнее. Князь Фингалов — это что-то вроде «князь Шариков».
В 500 году, то есть через 25 лет после формального падения Западной Римской империи, на её территории жили 16 миллионов человек, из них: 15 миллионов — бывшие римляне, и всего один миллион — варвары-захватчики. (Перри Андерсон, «Переходы из античности в феодализм»)
Читать полностью…
К обсуждению Солодникова. Вместо колонки — небольшая заметка на полях.
Делает ли культура (чтение книг, посещение музеев, филармоний, картинных галерей) человека хорошим? Уменьшает ли все это вероятность войн?
Нет и нет, к сожалению. Боссы нацистов тоже ходили в музеи и читали Шиллера.
«Хорошим» человека делает эмпатия. Понимание, как плохо может быть другому. Да, эмпатию могут развить книги. Но могут и не развить. Есть очень начитанные люди, напрочь глухие к боли и страданиям других людей.
Шварц, «Убить дракона».
Мальчик: Мама, от кого дракон удирает по всему небу?
Все: Тссс!
1-й горожанин: Он не удирает, мальчик, он маневрирует.
Мальчик: А почему он поджал хвост?
Всe: Тссс!
1-й горожанин: Хвост поджат по заранее обдуманному плану, мальчик.
― Только, извините меня, ваше замечание напоминает мне торжествующие указания наших несчастных журнальцев во время Крымской кампании на недостатки английского военного управления, разоблаченные «Тэймсом». [И. С. Тургенев. Дым 1867]
Читать полностью…
Письмо Антона Чехова, где он описывает донецкую дорогу в родной Таганрог — мимо Дебальцева, Славянска, Лисичанска, Луганска и проч. Обратите внимание, что он пишет про местных жителей
Читать полностью…
В 1869 году вышли «Сочинения» Тургенева, на тот момент живого классика. Ивану Сергеевичу слегка за 50, его на литературном Олимпе теснят Толстой и Достоевский, критика и публика не очень благосклонно приняли его «Дым», сочли его, как сказали бы сегодня, скорее бумерским брюзжанием.
Тургенев обращается к прошлому. Для собрания сочинений он пишет литературные воспоминания — о Жуковском, Лермонтове, Крылове и других. Начинает, конечно, с Гоголя.
Рассказывает, как ездил к ужасно осунувшемуся Гоголю на Никитский бульвар (называя его, правда, почему-то Никитской) в 1851 году, как через полгода сел на месяц за некролог Гоголю, запрещенный цензурой и после сослан в орловское поместье. Уточняет: «Но все к лучшему; пребывание под арестом, а потом в деревне принесло мне несомненную пользу: оно сблизило меня с такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы от моего внимания».
После Тургенев делает интересную оговорку. Он-де и сам забыл, что вообще с Гоголем познакомился сильно раньше, когда Тургенев слушал лекции Гоголя (!) по истории. Приведу этот кусок целиком:
Уже дописывая предыдущую строку, я вспомнил, что первое мое свидание с Гоголем происходило гораздо раньше, чем я сказал вначале. А именно: я был одним из его слушателей в 1835 году, когда он преподавал (!) историю, в С. -Петербургском университете. Это преподавание, правду сказать, происходило оригинальным образом. Во-первых, Гоголь из трех лекций непременно пропускал две; во-вторых, даже когда он появлялся на кафедре, — он не говорил, а шептал что-то весьма несвязное, показывал нам маленькие гравюры на стали, изображавшие виды Палестины и других восточных стран, и все время ужасно конфузился. Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории — и что г. Гоголь-Яновский , наш профессор (он так именовался в расписании лекций), не имеет ничего общего с писателем Гоголем, уже известным нам как автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки». На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли — с совершенно убитой физиономией — и не разевал рта. Спрашивал студентов за него профессор И. П. Шульгин. Как теперь вижу его худую, длинноносую фигуру с двумя высоко торчавшими — в виде ушей — концами черного шелкового платка. Нет сомнения, что он сам хорошо понимал весь комизм и всю неловкость своего положения: он в том же году подал в отставку. Это не помешало ему, однако, воскликнуть: «Непризнанный взошел я на кафедру — и непризнанный схожу с нее!» Он был рожден для того, чтоб быть наставником своих современников; но только не с кафедры.
Гоголь действительно год — с 1834 по 1835 гг. — занимал должность адъюнкта по кафедре истории Петербургского университета. Гоголю было чуть меньше 25.
Любопытно, что сохранилась программная записка Гоголя «О преподавании истории». В ней он предлагаем писать учебники по истории по сути как художественные книги, смотрите сами:
Интерес необходимо должен быть доведён до высочайшей степени, так, чтобы слушателя мучило желание узнать далее; чтобы он не в состоянии был закрыть книгу или не дослушать, но если бы и сделал это, то разве с тем только, чтобы начать сызнова чтение; чтобы очевидно было, как одно событие рождает другое и как без первоначального не было бы последующего. Только таким образом должна быть создана история.
Описывает Гоголь и каким должен быть учитель:
Слог профессора должен быть увлекательный, огненный. Он должен в высочайшей степени овладеть вниманием слушателей. Если хоть один из них может предаться во время лекции посторонним мыслям, то вся вина падает на профессора: он не умел быть так занимателен, чтобы покорить своей воле даже мысли слушателей.
Однако, если верить воспоминаниям Тургенева, у самого Николая Васильевича выполнить эту программу не очень получилось!
В романе Тургенева «Накануне» обратил внимание еще на такую деталь (до этого я искал дом болгарского революционера Инсарова между Поварской и Арбатом):
Почтенный этот человек жил не близко: Инсаров тащился к нему целый час на скверном ваньке, да еще вдобавок не застал его дома; а на возвратном пути промок до костей благодаря внезапно набежавшему ливню.
Я спросил себя: кто такой «скверный ванька»? И почему с маленькой буквы.
Разобраться в этом помогли дореволюционные путеводители по Москве. Если коротко, то до появление агрегаторов такси ситуация с извозчиками была следующая:
— одноконные извозчики (эконом), или «ваньки»;
— двухконные извозчики или коляски(комфорт), или коляски;
— «лихачи» (бизнес)
Для понимания. Проезд от вокзала до центра в 1913 году стоил бы вам 40-80 копеек на «ваньке», от полутора до трех рублей в коляске и «существенно больше» на лихаче. Тарифов не было, в каждом случае приходилось торговаться.
Но почему извозчики эконом-класса назывались ваньками? Это презрительное прозвище дали им их пассажиры (состоятельная публика) за их происхождение. Это были, прежде всего, отходники из деревень (особенно много зимой). То есть простые деревенские Иваны, которые приехали со своими захудалыми лошадками и в своей оборванной зачастую одежде в город на заработки.
Коляски и лихачи от них отличались драматически. Это были профессиональные городские извозчики. К «ванькам» же отношение было, повторю, как минимум пренебрежительное. Вот характерная цитата из воспоминаний современника:
Многие не любили рядовых извозчиков («ванек») за их грубость, запрашивание непомерных цен и за приставания с предложением услуг, а лихачей за развязность и за слишком свободное обращение с проходившими мимо биржи женщинами.
Слово ванька с маленькой буквы встречается многократно в русской литературе (не только у Тургенева):
— у Дельвига («Его конь опенен, его ванька хмелен»);
— у Лермонтова («На ваньке приезжал ярыгой, глуп и пьян);
— у Достоевского в «Записках из подполья» («Погоняй, извозчик, погоняй! ― закричал я на ваньку»);
— у Некрасова («Разве ванька проедет унылый»);
— у Чехова есть даже рассказ «Ванька» (не путать с рассказом о Ваньке Жукове);
— у Блока («... и ванька тумбу огибая напер на барыню»);
— даже у Набокова в стихотворении воспоминаний о Петербурге («убогий ванька, день-деньской на облучке сидящий криво»).
В том, что это была скорее оскорбительная кличка, которую можно сравнить в некотором роде с современным называнием гастарбайтеров «джамшутами» с маленькой буквы, можно убедиться по этому пассажу из другого дореволюционного путеводителя:
«Изменились и извозчики: стали чище, расторопнее, важнее и сообразительнее. Теперь уже не хватит духа назвать пренебрежительно ванькой! От прежних времен остался только костюм и характерная шляпа».
Рефлексировал ли Тургенев, когда называл мужика «скверным ванькой»? Считал это презрением к своему народу? Думаю, нет. Да и друг народа Некрасов не сильно переживал, называя извозчика «унылым ванькой».
К Набокову же с его «убогим ванькой» вообще нет вопросов. Он вообще это писал в 1921 году, когда «ваньки» заняли его дом на Большой Морской.
Карта 1852 года. Вопросительным знаком отмечен предполагаемый дом Инсарова
Читать полностью…
Чтобы подготовить визуализацию использования вариантов с обоими ударениями в слове «библиотека», я собрал все данные из поэтического КРЯ в таблицу, делюсь ею и с вами; она доступна по этой ссылке
Читать полностью…
Фрагменты из книги Николая Заболоцкого «История моего заключения». Прочитайте, пожалуйста, это внимательно
Читать полностью…
К модному разговору о феминитивах. В русских словарях есть слово похожее на редакторку и авторку — актёрка. У него есть пометка «устар.»
В литературе оно встречается у:
— Гоголя: «волочился за актерами» («Мертвые души»)
— Лескова: «видал, как пляшут актёрки» («Очарованный странник»)
— Щедрина: «неужто вы из актерок не выйдете?» («Господа Головлевы»)
— Тургенева: «с укоризной промолвил: Актерка!» («Клара Милич»)
— Чехова: «она тово… извините, актёрка была» («Панихида»)
— Горького: «актерку хоронили» («Жизнь Матвея Кожемякина»)
— Белого: «актерки, около которых зажимаешь нос» («Начало века»)
А где-то в 1930-х слово ушло совсем. Последний раз встречается у эмигранта Гайто Газданова в 1939 году. Какой из этого следует вывод? Бог его знает
Из дневника Льва Толстого за 1858 год (это ему только 30 лет исполнилось). А также стори оф май лайф
Читать полностью…
В начале 1850-х годов в России было все так плохо, что даже умеренного Тургенева, который вернулся после Парижа-48 с мыслью, что всякая революция это плохо, прессовали. За некролог на смерть Гоголя и «Записки охотника», где он «поэтизировал крепостных» (цитата из цензора), его на месяц посадили на схожую (изолятор), а потом сослали в деревню. Хорошо, что такого бреда в нашей стране больше не бывает
Читать полностью…
В 1885 году у Чехова в «Петербургских заметках» выходит сценка «Контрабас и флейта» про двух музыкантов, которые снимают квартиру за квартирой в Москве и все не могут ужиться вместе.
В нем встречается достаточно редкое слово «канашка», уменьшительное от «каналья». Словарь Ушакова, составленный через полвека, фиксирует одно значение «канашки»: фамильярное обозначение преимущ. женщины, выражающее одобрительную оценку или восхищение пикантной внешностью. Ишь, смазливая какая, канашка!
У Чехова ровно в этом значении: «Хо-хо-хо... Видал невесту... Понимаете, блондинка, с этакими глазами... толстенькая... Ничего себе, канашка».
Интереснее другое. Мы можем угадать, откуда это слово тут взялось.
Несколькими абзацами выше герои рассказа обсуждают:
- А что вы читаете?
- Тургенева.
До Чехова слово «канашка» встречалось в русской литературе ровно пять раз.
1. У Григоровича в «Антоне-Горемыке» (1847), в значении «каналья»
2. У Тургенева в театральном рассказе «Разговор на большой дороге» (1851) в значении «каналья» (про ветер)
3. У Тургенева в рассказе «Собака» (1852) в значении «каналья» (про перепела)
4. У Панаева в «Опыте о хлыщах» (1857) в значении «каналья»
5. У Крестовского в «Петербургских трущобах» (1867) в значении каналья («ах вы, Сашки-канашки»)
С высокой долей вероятности можно предположить, что сам двадцатипятилетний Чехов в то время читал ранние рассказы Тургенева, иначе бы упоминание так близко Тургенева и редкого слова, которое Тургенев дважды использовал в своих произведениях, было бы слишком большим совпадением.
Любопытно, что в значении «милая девушка» слово канашка встречается дальше лишь дважды: в 1926 году у Андрея Белого в «Москве», в 1931 году у Саши Черного («Дашки-канашки») и в (!) 2012 году у Игоря Иртеньева в ироничном стихотворении для «Газеты.ру» о том, как жаль, что отменили крепостное право.
А вот значение про канашку-птицу (см. п. 3 выше) получилось отдельное развитие. У Сергеева-Ценского в 1931 году: «…отлично поют канашки». У Паустовского в 1954 году: «Ах вы, пташки-канашки» (это все та же песня, что и у Крестовского, и у Черного, дальше строчка: «разменяйте мои бумажки»). И даже у Шварца в «Обыкновенном чуде» (1956): «…ваше высочество, канашка, курочка». Здесь два значения — про смазливую женщину и птицу — видимо, соединяются.
Белла Ахмадулина в 20 лет вышла замуж за Евгения Евтушенко (ему было 25). Через год они расстались.
Еще через год она вышла Юрия Нагибина, посредственного писателя, который, по собственному признанию, сочинял целиком циклы репортажей для газет. Например, в 1950 году он выдумал пронзительную заметку об избирательном участке, куда якобы приполз грузинский летчик без ног, чтобы проголосовать за Сталина.
В 1968 году Нагибин выгнал Ахмадулину из дома после того, как застал в постели с Галиной Сокол. И развелся с ней. Сокол, кстати, была второй женой Евгения Евтушенко, как раз после Ахмадулиной.
Грустно, наверное, это осознавать, но будущее за теми, кто говорит звóнит. По крайней мере, будущее русского языка. Последние двести лет происходит сдвиг ударения в глаголах на -ит. И, в общем, «звонит» — лишь случайно ставшее культурным маркером исключение.
Ударение с последнего слога на предпоследний сдвинулось в словах «курит» (см. стихи Державина), «варит» (стихи Пушкина), «подарит» (стихи Некрасова). Ещё немного сопротивляется глагол «включит», но с ударением на ю он давно воспринимается нормально.
Законы фонетики неумолимы, и если сдвиг начинается, рано или поздно сдвинутся все формы.
(Из книги А. Пиперски «Коструирование языков»)