11354
Привет. Меня зовут Илья Клишин, @vorewig. Тут я пишу о книгах, которые читаю, о литературных курьезах и об истории русской словесности. Рекламу не размещаю.
Ну вот. Прошло три часа, а желающих объяснить мне величие Пруста не нашлось пока
Читать полностью…
Пока читаю Пруста (да, это не просто! попробуйте сами), проглотил параллельно ещё одну книгу. Автора зовут непритязательно Джон Миллер. Книга в русском переводе называется «Проактивное мышление». Из названия непонятно ничего, но в аннотации обещают научить читателя личной ответственности в работе; тем и подкупили меня, хоть я всегда скептически относился к нон-фикшну «как заработать миллион, продавая пирожки». Короче, я лишний раз убедился, что был прав. Лажа полнейшая. Суть книги сводится к следующему: не задавайте себе вопросы типа «почему я такой несчастный», а задавайте вопрос «что делать» или «как быть», и все у вас будет классно. Все, теперь вы тоже знаете эту страшную тайну
Читать полностью…
По дороге в Ярославль и обратно прочитал «Языковой пейзаж Европы» Гастона Доррена. Это голландский бестселлер, переведенный на английский, а потом еще раз — на русский. Читается, на мой вкус, слишком легко, а написано по верхам, но как инфотейнмент, простите за идиотское слово, сойдет. Где вы, с другой стороны, еще узнаете про фарерский или осетинский язык.
На двух вещах хочу остановиться отдельно.
Доррен объясняет, почему исландский, в отличие почти от всех языков на свете, не меняется веками. На слабонаселенном острове (даже сейчас там чуть больше 300 тысяч жителей) традиционно было всего две школы, откуда дети вновь возвращались в свои деревни и поселки. Поэтому не появлялся молодежный сленг, главный двигатель перемен. Забавно, что ведь по схожим причинам своего сленга нет у волшебников-тинейджеров в мире Гарри Поттера.
Еще голландец утверждает, что почти что по-гегельянски он постиг природу и логику всех индоевропейских языков, и все они в конечном счете придут к артиклям и отмиранию падежей. Славянам (кроме болгар и македонцев, где это уже случилось) Доррен предрекает все эти радости через 20-30 поколений.
Не знаю, прав он или нет, хотя его германская наглость немного раздражает (шучу). Мы обсудили это дело с Гасаном Гусейновым, и хотя ни к чему конкретному мы не пришли, зато вспомнили, что артикли в русском языке уже есть, постпозитивные. «Ну он-то мог бы и знать ответ на вопрос!»
У Набокова есть роман-утопия (или антиутопия, как вам угодно) Ada or Ardor (1969); по-русски просто «Ада». В этой книге, где Россия и Америка слились воедино, есть стихи
Nadezhda, then I shall be back,
when the true batch outboys the riot.
Если переводить буквально, выходит чушь, но взгляните на стихотворение Окуджавы «Сентиментальный марш» (1957), и вы все поймете:
Надежда, я вернусь тогда,
Когда трубач отбой сыграет.
Любопытно. «Золотой теленок» вышел впервые как книга в 1932 году в США, на год раньше, чем в Союзе. И роман заканчивался словами "I shall have to qualify as a janitor" (то есть управдома заменили в переводе на дворника). В более поздних переводах он переквалифицируется в apartment manager.
Читать полностью…
А вот на утренний вопрос отвечает Иосиф Бродский (из Нобелевской его лекции): ... на сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что «сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы.
Читать полностью…
Представление, словно чешуя, покрывало мои глаза и мешало отдать отчёт в том, что свеча больше не горит. Это у Пруста про сон при чтении умных книг. Пытаюсь представить, как веки покрываются чешуей, и, кажется, сам начинаю задрёмывать
Читать полностью…
Дочитал «Империю и город» Евы Бернар. Это такая французская исследовательница, которая решила исследовать урбанизм в России при Николае II. Если коротко, с урбанизмом все было плохо. Классические дворцы в Петербурге считались вторичной фигней, а закон не защищал здания, построенные позже 1725 года. Не было градостроительных планов и, например, единой канализации в столицы: все выливали во дворы, ямы и прямо в каналы. Поэтому по три тысячи человек ежегодно умирали от холеры. А питерская дума еще умудрилась устроить политический триллер на этих, простите, фекалиях. Когда правительство Столыпина попыталось навязать городу единый санитарный план, поднялся крик о нарушении принципов частной собственности (мой дом — сам решаю, проводить канализацию или нет) и правового государства (не надо лезть в компетенцию городской думы). Даже лидер октябристов, тогдашней «Единой России», встал на сторону демократии. Это, кстати, подтверждает отчасти недавнюю колонку Ревзина: не всегда демократия ведет к велодорожкам (но ведь и vice versa не всегда!) P.S. Всю книгу восторгался достоинством и аристократизмом в лучшем смысле политического истеблишмента того времени даже на уровне уездных городов. P.P.S. Узнал, что у императрицы Александры Федоровны была лесбийская любовница Вырубова: ну про крайней мере они многажды спали в одной постели, оставляя Николая в другой комнате
Читать полностью…
Как говорил Толстой, кто не жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь.
Читать полностью…
"Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда" Стивенсона. В моем переводе было почему-то Джекиля, и эта мягкая л, переходящая в я, раздражала меня весь роман, больше похожий на повесть, словно ребёнок взялся пересказать классику викторианской английской фантастики. И издевается. Джекиля. Ля. Ля. Ля.
Художественная палитра у Стивенсона сильная. Ночные вычищенные улицы Лондона в свете газовых (или уже электрических?) фонарей становятся паркетом танцевальной залы. Одна из самых ярких, на мой вкус, метафор книги.
А вот драматургические переходы у него куда слабее. По сути вся книга даётся через рассказчика, полдюжины других героев, все, кстати, мужчины (Набоков в лекциях вежливо намекает), слабые и плоские. А самая развязка вообще даётся через два письма. Так, Джейн Остен к концу "Мэнсфилд-парка" тоже устает от повествования и скатывается к эпистолярному изложению пунктиром. Запомните, дети. Письма в романе — это не классный прием, это лень.
Ну и главная проблема книг, которые стали частью массовой культуры, это самоочевидные спойлеры. С первой страницы "Карениной" знаешь, что с ней будет; утверждать обратное, как Маяковский в автобиографии ("так и не узнал, чем у них, у Карениных, дело кончилось"), бахвальство. Так и тут, тонко сплетаемая интрига с рассыпанными намеками на раздвоение убита наглухо.
Надо ли читать эту книгу? Отвечу вопросом. А надо ли смотреть небоскрёбы ван дер Роэ в Чикаго, если точно такие же коробки НИИ стоят в Москве на Яузе. Стоит, потому что ван дер Роэ был на двадцать лет раньше.
Давно не писал сюда, хотя за время поездки в Америку прочитал несколько книг. Начну, пожалуй, с «Госпожи Бовари» Гюстава Флобера.
Роман, если говорить прямо, ошеломил меня. Я ждал чего-то скучного и пыльного с той полки в библиотеке, до которой никогда не доходят руки. И был совсем не прав.
Книга написана быстро и просто, живо и умно. Если и теперь, через полтора века она так читается, можно представить какой пощечиной буквально всему она была при написании.
Сюжет прост: несчастные постылые отношения французского уездного лекаря (не знаю, почему написал «уездного», но захотелось) с его скучающей супругой, которая «хотела бы жить на Манхэттене», то есть хотела бы балов и большего.
Это роман не про подлость и тогдашнее правительство, хотя концовка, нельзя не признать, эффектна. Это не изобличение мещанства, мелочности и филистерства, хотя и этого там навалом; немещане не лучше. Это роман о женской душе без ложной пошлости и кислых сантиментов, и потому это книга на все времена.
Мы, мужчины, иногда приходим домой поздно вечером, пьем пиво или что мы там пьем, смотрим телевизор, компьютер или газету и не замечаем, что в соседнем человеке бушует такое. Особенно когда он молчит. День тянется за днем, а они складываются в года, а там уже и смерть недалеко.
Эта книга протягивает нам зеркало, предлагая посмотреть на себя со стороны и спросить: даем ли нашим женщинам то, что обещали в начали. Даем ли мы самим себе, если уж на то пошло, то, что мы обещали себе? Кто мы вообще и что в нас осталось от нас?
Потрясающий роман и к тому же весьма короткий. Если не читали, срочно берите.
Прошло уже так много времени, что ты, дорогой читатель, потерял всякую надежду на обновления в этом канале. Но ты имел терпение — и теперь, где бы ты ни был в этот бледный час, когда прозрачное зимнее солнце рассеивает московский туман, в конторе, в подземной дороге или в одной из бездушных кофеен столицы, я пришёл к тебе поговорить о Диккенсе, как навязчивый евангелист в белой рубашке со всеми застегнутыми пуговицами говорит о Боге.
Ладно, извините, это я немного переугорел по Диккенсу. Дочитал наконец его тысячестраничный «Холодный дом» (плюс лекцию Набокова о нем). И имею по поводу того и другого текстов следующие соображения:
- Было бы прекрасно, если бы каждый роман сопровождался послесловием от Набокова. Да простит меня Симеон Новый Богослов за прелесть, но его разборы (с непременным указанием на ошибки) это чистое незамутненное удовольствие. Если где-то это зачтется, я отказываюсь от путешествия в прошлое на последний концерт Нирваны в пользу хотя бы одной лекции В.В. в Корнуэллском университете;
- Набоков обожает Диккенса. Он бы вообще ничего о нем не говорил и просто молчал. У меня приязнь есть, но на пару порядков слабее. Первые страниц четыреста шли тяжело, постоянно уступая другим, более легким в чтении книгам. К середине, впрочем, втягиваешься.
- В книге, несмотря на её мрачность и сентиментальность (проще сказать «диккенсовость»), есть с десяток мест, на которых я смеялся в голос.
- Не знаю, как вы привыкли читать, но я борюсь с подростковой привычкой «проглатывать» книги, то есть пролетать по строкам глазами, улавливая общий смысл происходящего. Эту книгу я ещё и потому читал долго, что поставил эксперимент: каждую сцену, каждое описание я детально прорисовывал в воображении. Не схематичным наброском, как обычно, а детализированной текстурой. Расставлял людей по комнате, следил за их лицами и даже пальцами. В общем это наполовину игра в куклы, а наполовину постановка своего сериала как на НВО. Такое чтение напоминает медленное смакование хорошего вина (чего я, кстати, тоже совсем не умею делать);
- Решительно непонятно, почему американцы и англичане так сходят с ума по Достоевскому, когда у них есть Диккенс. При всём моём уважении к Фёдору Михайловичу и его сладким чаям до шести утра, Диккенс их них двоих все же первичен (и не надо путаться в десятках русских имён-отчеств, записанных латиницей);
- Жаль, что наша школьная программа за 19 век пичкает детей русскими писателями второго порядка и лишает их классики европейской литературы того же времени. Странно проходить Толстого и Достоевского, но игнорировать, скажем, Диккенса и Флобера;
- Диккенс, кстати, куда более демократичен. Все платоны каратаевы и собутыльники Раскольникова слишком карикатурны на фоне описания средних и низших классов у Диккенса. Наш золотой век дворяноцентричен, и мужик там годится лишь для того, чтобы ружьё подать барину;
- И последнее. Из лекции Набокова видно, как в русском переводе «вино» выдохлось наполовину при переводе на русский. Почти все аллитератации и внутренние рифмы и просто чеканные ритмы остались в английском тексте. Те не менее, если вы меня спросите, читать или нет, я уверенно отвечу: читать.
Вчера с Ромой пока бегали обсуждали вопросы литературы и пришли к мнению, что часто не очень понятно, как книги становятся великими и культовыми. Я жаловался на своего Пруста, которого никак не дочитаю (и за время чтения которого я прочитал уже три другие книги); ну история детства французского интеллигента, который помнит, когда его мама не поцеловала, и что они шли от церкви долгим путём и как пахла, кажется, жимолость — это все круто, но погружение в сознание юного Марселя даёт очень мало для, я не знаю, и обогащения личного опыта (ну ок, французские мещане в конце 19 века жили так, буду знать, но я примерно так и думал), и эмпатии. Единственное моё объяснение пока это литературная техника: поток сознания для начала 20 века, когда Сартр был ещё маленький, был необычен. Хотя с другой стороны «Записки из подполья» Достоевского были написаны за полвека до этого ещё, а там тошнота тошнот. В общем, если вы знаете, чем велик Пруст, пишите мне @vorewig. Или пишите если вы знаете, чем крут «Доктор Живаго». Рома прочитал половину пока и говорит: «Ну это типа история семьи, такое было миллион раз. Сериал такой хорошо сделанный»
Читать полностью…
У меня новая зубная щетка, на коробке от которой написано PresiDENT. Ну, такая вот этимология в духе Михаила Задорнова. Написано: пред (pre) - сидящий (sident), но выделим в окончании ДЕНТ, потому что типа зуб. Как круто, какие мы молодцы. Вот уже несколько дней об этом думаю, пока принимаю душ, а заодно вспоминаю другую смешную игру слов, даже не особо игру. Тетя маленького М. в романе Пруста пьет пепсин и переживает ближе к трём часам дня, что забыла запить его водой Виши. Пепсиc (πέψις) это на древнегреческом пищеварещение; в современной димотике йота сигма на конце заменились итой, стало просто пепси. Пепсин, соответственно, микстура для желудка. И у пепси-колы был ровно такой, лечебный вроде как референс в те годы, когда Пруст писал свой роман. Правда, вряд ли он в 1912 году (год написания) романа знал о газировке, она хоть и появилась в 1893 году, когда ему был 21 год, но к 1910-м еще не очень раскрутилась. Так вот, забавно тут не это, а то, как греки воспринимают банки пепси. Ну представьте, что там было бы написано pishchevarenie. По-моему, очень смешно
Читать полностью…
— И какой это будет журнал? — Так, немного похожий на «Нью-Йоркер», хотя, возможно, не настолько сосредоточенный на житейских мелочах... Сам я займусь социальной сферой и развлечениями. Буду писать и редактировать статьи, в которых была бы одна правда (Хорас Маккой, «В саване нет карманов»).
Читать полностью…
Читаю все Пруста. Вторая глава начинается так: «Издали с расстояния десяти лье, когда мы смотрели на него из окна вагона...» Полез в словарь вспомнить сколько в лье. Сухопутное 4444 метров. Морское — 5555 метров. Легко запомнить. Правда, есть ещё некое почтовое лье, в нем 3897. Только непонятно, как Марсель (простите, главный герой) видит Комбре с расстояния 39 или 44 километров; разве что поезд, из которого он смотрит идёт с горы в низину. Но в центральной Франции, где находится Илье, городок детства Пруста, с которого писался Комбре, нет гор, поэтому непонятно все же, откуда берутся эти десять лье. А самое-то страшное это то, что, оказывается, правильно произносить льё, и книгу Жюля Верна тоже следует называть через ё. Больше шок был только от поэта Фёта
Читать полностью…
Как бы в продолжение разговора читатель Юрий прислал мне стихотворение Бродского 1968 года, где есть слова «пацаны», «буфера» и «суки» http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=7594
Читать полностью…
...la cheminée en marbre de Sienne. Герой Пруста вскользь говорит про «камин из сиенского мрамора». Что в этот момент думает читатель? Лезет в словарь или нет? Или воображает в сумерках сознания какой-то камин из какого-то мрамора. Или ничего не представляет, и взгляд его пробегает дальше. В гугле по запросу «сиенский мрамор» 13400 страниц, это значит, что вообще никто не знает, что это такое. Судя по картинкам, это грязно-желтый камень с коричнево-красными прожилками. Впрочем, возможно, сто лет назад в глубинке Франции всякий ленивый интеллигент разбирался в сортах мрамора и сходу определял мрамор из Тосканы, а может и нет. Это возвращает меня к старому размышлению о выборе слов писателем: стоит ли вслед за читателем использовать самые простые выражения или же допустимы редкие обороты — пускай, дескать, он тянется вверх. Помню, как-то построил на этом целый рассказ и использовал в нем до сотни слов, обозначающих цвет: ладно бы канареечный и абрикосовый, там были карминовый и чертополоховый. И даже серая умбра
Читать полностью…
Давно уже я стал ложиться рано.
Так начинается «В сторону Свана» Пруста: следующая в лекциях Набокова. Вчера прочёл пару первых строк и специально отложил, чтобы поймать этот момент первого глотка книги. (Стоило бы сравнить с вином, но я не люблю вино.)
Саша Соколов, лучший русский писатель после Набокова, утверждает, что по первому предложению романа всегда можно понять, хорош он или не очень.
Давно уже я стал ложиться рано. Я вижу в этих строках себя. Себя через несколько лет. Возможного себя. Крадущуюся старость, улетающие мечты, прожигаемые дни. Давно - рано.
Понятия не имею, что такое Сван (или кто?), но чтение уже обещает быть интересным. P.S. Думаю, 10 лет назад, в восемнадцать то есть, я бы не спроецировал это на себя. Это не хорошо и плохо, это просто так
Дочитал «Нью-Йорк вне себя» Рэма Колхаса и понял, наконец, рационально, почему Манхэттен вызывает восторг всегда, а любая окраина Москвы с двадцати- и тридцатиэтажной чащобой домов навевает лишь уныние. Перегрузка сохраняет шарм узких улиц старого города, а спальные районы, высотки в парках и шестнадцатирядные шоссе это какая-то мертвечина и ложное будущее. Кроме того, важная мысль: если небоскрёб это бесконечное воспроизведение одного и того же дома, то сайт в интернете это воспроизведение текста (например, газеты) во все стороны. P.S. Если кто читал, напишите мне, как вы поняли в самом конце метафору с плывучим советским бассейном
Читать полностью…
Надежда Александровна Лохвицкая, более известная как Тэффи, — это Чехов в юбке. Острый ум, ясное слово, чистая красота. Без преувеличения величайшая женщина в русской литературе (простите, Ахматова и Цветаева). Советская власть не простила ей эмиграцию, после 1991 было не до неё, а потому ее, увы, нет в школьной программе. Чудовищное упущение. Если бы я был сегодня условным "вандерзином", я бы на каждом углу перепечатывал первую женщину в России, которая не захотела подписываться именем мужчины. При первой возможности хватайте её сборник "Юмористические рассказы" (1911-1912 гг.)
Читать полностью…
«Марсианин» Эндрю Уира (или Вейра, как его иногда транслитерируют). Кстати, Уир (или Вейр) был программистом второго «Варкрафта»; совершенно бесполезный факт, который скорее всего завтра вы забудете.
Книга отличается от кино тем, что больше походит на сборник занимательных задач к школьным олимпиадам по физике, химии и астрономии.
В фильме такого не покажешь. Режиссёр сфокусировал внимание на другом: на саспенсе и драме.
Но вернёмся к тексту. Перевод на русский язык чудовищный. Это общая болезнь всех переводов с английского, как художественных, так и нет. Все они написаны какими-то обмылками языка. Видно, причём, что книга написана хорошим современным английским языком (можно догадаться), но в переводе получается куцее убожество. Для переводов Гессе, Хемингуэя или Стейнбека придумывался, если так можно выразиться, особый русский язык. Точнее сказать, подбирался. Сейчас этого нет. Троечник редактирует гугл транслейт.
Нам ещё предстоит изобрести русский язык для переводов. Правда, перед этим надо будет в принципе изобрести современный русский язык.
Читаю «Госпожу Бовари» Флобера. Только начал, если честно. Продолжаю эксперимент с усиленной визуализацией прочитанного: то есть напрягаю воображение, чтобы увидеть все это «как в жизни». И вот я столкнулся с трудностью. Господин Бовари, врач, приезжает к больному с переломом ноги. Больной описан так: «Это был маленький, толстенький человек лет пятидесяти, бледный, голубоглазый, лысый, с серьгами в ушах». И из-за вот этого ряда «бледный, голубоглазый, лысый» в моей голове возникает какая-то зловещая картинка скорее детской куклы, чем человека. Не могу, хоть убейте, представить просто голубые, небесно голубые, не помутневшие глаза у толстенького человечка в годах
Читать полностью…
Френсис Фукуяма. «Конец истории».
С этой книгой, казалось бы, все понятно. Все ее знают, а точнее читали не ее, а статью, а если совсем честно, то не читали, а так — в учебнике видели две строки. Заочно над Фукуямой у нас принято посмеиваться: его представляют поверхностным бойскаутом, который на радости от распада Советского Союза объявил, что Америка наших дней есть вершина человеческого пути и больше ничего не будет; трубите архангелы в трубы и покупайте дом в пригороде.
Фукуяма не идиот, и это важно понимать. Половину книгу он реабилитирует Гегеля, которого в англосаксонской традиции считают чуть ли не изобретателем фашизма (симпатизирует местами даже Ницше, что совсем уже возмутительно по меркам какого-нибудь Карла Поппера). Идея довольно простая: героическое, причем героическое до иррациональности (вроде погибнуть за идею) начало сознательно не заложено в англосаксонский либерализм. Но люди часто действуют не только исходя из логики и потребительских желаний, но и исходя из своего понимания достоинства и абстрактной справедливости.
Дальше у него слабое место: он вроде как понимает, что в развитых демократиях, где история кончилась, в конечном счете человеческому духу скучно, но пытается сам себе же возразить, что можно это компенсировать в бизнесе, политике или, в конце концов, альпинизме.
Фукуяма, как предатель из «Матрицы», сидит в дорогом ресторане на Манхэттене и думает: вот с одной стороны здесь немного всех кастрировали, зато мы живем комфортно и вкусно едим, ни о чем не переживаем, а с другой стороны так называемый мир «настоящей истории» это почему-то всегда грязная афганская пустыня, где ты должен бегать с партизанами, питаться дрянью и умереть бесславно от антисанитарии.
Можно ли окончательно преодолеть диалектику человеческого духа? Установить правила общей свободы, которые не будут тошнить хотя бы одного заратустру и сартра своей приторностью? Не знаю. Пока нам с Фукуямой остается жить в бесконечном клипе Coldplay, где счастье выходного дня по-буржуазному умеренно, ведь завтра в девять рабочий завтрак.